Лев Гунин, Муравей - роман
Когда первые бегущие огни зажигаются на Сэн-Катрин, когда вертящиеся двери магазинов поворачиваются - и тают, среди бликов предвечернего шика, словно отделяясь от людей в чёрных костюмах с галстуками, идёт она.
В этом полупризрачном свете, внутри этой грани, отделяющей день от ночи, словно в коконе пеленающих брызг, она идёт справа налево, как ферзь на отливающей лаком шахматной доске - ферзь этого часа.
Это её время, время, когда начинается её дежурство в "Queen Ermelinda ".
Она входит в "свою " гостиницу с чёрного входа, который предназначен только для персонала - и перемещается.
Это проход между двумя мирами, сменяемыми, как звёзды на небе; миром её дневного покоя - и миром её ночного дежурства. Все другие дежурные - уборщицы, портье, приёмные администраторши - немного кичатся своей причастностью к Queen Ermelinda, к этой крохе шика, получаемой ими бесплатно, кичатся своими профсоюзными книжками и зарплатой 15 долларов в час. Некоторые, удачно выскочив замуж, не бросили ночного дежурства и построили на деньги мужей свои собственные маленькие "квинчики ": подобие гостиницы в уменьшенном варианте. Она была у одной из них: те же ковры, та же дежурная роскошь... Только она, да ещё трое-четверо ночных работниц понимают, насколько это пошло...
Это единственное, что ещё связывает её с прошлым, с тем сказочным шлейфом неописуемого свечения - линией восторга и ужаса. Она словно прокатилась на заколдованных американских горках с фантастической скоростью, в захватывающем дух ритме, и вот - уже остановка - и пустота. Всё кончилось! Догорела линия волшебного фейерверка, опали последние искры... Всё, конец! Это только кажется, что кто-то родной и близкий вот-вот протянет руки - как когда-то к детской кроватке, - прижмёт к сердцу и скажет: "Ну, хватит, хватит, не хнычь! Это был только плохой сон ". Нет, этот "плохой сон " уже никогда не окончится. Ей уже не проснуться, не прижаться щекой к родной груди, единственной на этом свете. Она не властна над временем, над его пугающей, умерщвляющей пеленой: оно движется. Бритва времени движется, как в замедленной съёмке, к горлу, всё ближе и ближе, и этот безостановочный муравьиный бег пугает её.
Она помнит, как в детстве мальчики посадили муравья в банку. В банку вставили стебелёк, и муравей стал отчаянно карабкаться по нему. Удар ногтем - "щелбан ", - и муравей падает на дно банки. Он снова начинает карабкаться вверх, и снова щелбан, и так без конца. Она кажется себе тем же муравьём, похищенным из своей родной стихии, муравьём в искусственной стеклянной банке, маленьким и беззащитным.
"Come on! - ну, ты даёшь! - сказала бы на это её лучшая гостиничная подруга, чернокожая девушка Джанет. - Зарплата 15 долларов в час, собственный кондоминиум из пяти комнат, новая машина, не так плохо! "
"Что ты понимаешь, Джанет? Маленькая, чёрная глупышка ".
2. РОЖДЕНИЕ
Её родители назвали её "Наташей " не потому, что любили Толстого. "Наташа - какое-то солнечное имя, - говорил всегда её отец. - И это современно: Наташа, Нат, Нэт, совсем как за границей... "
Ещё у неё была бабушка Наташа, и её лучшую подругу, с которой она дружила до одиннадцати лет, тоже звали Наташа.
Она смутно помнит время корзинок, баулов, чемоданов, картонных коробок... Помнит, как смеялась в детстве над фразой "сидели на чемоданах ". - "Уедем на дачу, - говорил её отец. - Там отсидимся. Они нас не выкинут ".
Но выкинули. Тихо, без шума. С помпой "выкидывали " только Солженицына, Бродского... Ну, ещё человек с десяток. Других выпихивали тихо, без провожатых и без прессы по прибытию туда.
Месяца за два до отъезда папе что-то шепнули на ушко, дали в руки бумажки, сказали "это канадская виза, а это - билет, позвонишь предварительно в Шереметьево ". Папа пытался что-то отвечать, но на него цыкнули, запугали здоровьем жены и дочери, сказали "да мы тебя, как муравья!.. " - и папа понял: надо ехать. И мама поняла по одним папиным глазам, что надо.
Уехали без квартиры на проспекте Мира, без дачи под Питером и без стотысячных тиражей папиных книжек.
"Уехали, как стояли ", - так сказала мама, то есть, без всех баулов, коробок, чемоданов, приготовленных на дачу. Только мечту папину о квартире на проспекте Мира и о даче под Питером с собой увезли: всё равно там не пригодится, вот и позволили.
Папа всегда испытывал некоторое смущение, когда говорил, что живёт в Тёплом Стане. Ему, выросшему на Сретенке, хотелось "поближе к детству ", в центр. Он воображал, что у него аристократические привычки, по воскресеньям он ходил в халате, но у него это выходило "не так, как в кино ": он был каким-то "треугольным ", костлявым. Один папин дед был извозчиком, потом кассиром в метро, второй - слесарем на судоремонтном заводе. Оба широкоплечие, с круглыми красными лицами. А папа оказался худой, бледный, да ещё и в очках. Папин отец, её дедушка, работал шофёром "Скорой помощи ". Она помнит его блестящую фуражку и кудрявый деревенский чуб на старых фотографиях. Живого дедушку она запомнила уже лысым и больным: он плохо передвигался на поражённых подагрой ногах.
Своё московское детство Наташа представляет как предтечу её первых беззаботных летних каникул тут, в Монреале.
Какой-то простор, какая-то свобода, и тот, и другая абстрактные, невесомые, нематериальные на ощупь.
Она помнит блики света на стене их квартиры в Тёплом Стане, когда, глядя на них, папа говорил, что эти пятна солнечного света как будто переносят его на проспект Мира или на Кутузовский проспект. Она помнит их поездки к папиной тёте, в самый необычный из всех виденных, неухватный, как детские воспоминанья, город Бобруйск. Так и запомнилось ей детство - глыбой света, яркой лентой свободы, летящей по ветру тканью...
И ещё она хорошо помнит, как вокруг папы всегда что-то происходило, бурлила какая-то активность. Приходили какие-то люди, они вслух читали папины книжки; папа вбегал в прихожую, на ходу срывая галстук, окрылённый, одухотворённый. Сразу бросался к телефону; мама просила Наташу не шуметь, идти на балкон или в свою комнату... Время от времени папа принимался Наташу учить: географии, истории, древней римской литературе... Он не доводил ни одного курса до конца, его поглощали дела, его разрывали на куски новые друзья и идеи. Вечером тенором или мягким баритоном звонил поэт Вознесенский - просто справлялся, дома ли папа, а по утрам часто - либо Лимонов, его коллега по праздным шатаниям в ночных электричках, либо из Питера: то Гребенщиков, то какой-то Виктор Цой. Иногда папе звонили из Питера заговорщическим тоном, оплачивали дорогу - и он без проволочки бросался туда "Красной Стрелой ", даже не выяснив толком, в чём дело, подмигивая перед уходом и показывая язык: вот, мол, это не иначе, как в издательство, знай наших!.. И каждый раз оказывалось: всего лишь диссертация; вновь потребовалось срочно состряпать докторскую очередному внуку министра... Папа возвращался всегда ночью, выпивший и злой, растерянный из-за обилия денег и из-за того, что его надежда опубликоваться снова не сбылась. Изо всех его карманов торчали денежные купюры. "Тебя когда-нибудь пристукнут в поезде ", - говорила мама. Но не пристукнули...
Даже если и была такая вероятность, каждому уготована своя судьба, и Наташиному отцу не было суждено умереть в поезде от "пристукнутой головы ". Его в Питер и из Питера неизменно сопровождали "двое в штатском ": чтобы вражьим голосам не довелось запеть из динамиков "Спидолы " об очередном злодеянии коммунистов... Пробитый затылок подарил бы ему на той волне новую жизнь - жизнь после смерти, - а именно этот вид папиной жизни и хотели убить, но не ту ничтожную, нужную только Наташе с мамой, папину человеческую жизнь...
3. ГРЯДУЩЕЕ
А вот и номер 514. Сюда въедет завтра маленький итальяшка, лысеющий, вёрткий и крепкий, с глазами аквариумной рыбки. Четвёртый год подряд он бронирует номер в одном и том же крыле здания, в одно и тог же время года. Его номер убирать легко; он не превередлив, не протирает носовым платочком тумбочки и зеркала, как немец, живший в этом номере раньше. Она устремляет свой взгляд в пространство между полом и потолком, переводит его на окно, и видит гигантскую панораму: с крышами зданий на улице Рене-Левек - на первом плане, с небоскрёбами делового центра - на втором, и с горой Монт-Рояль, венчающий, как корона, панораму Монреаля.
Она вспоминает их ночную квартиру в Москве. Только там она чувствовала, как стены, потолок, мебель её лечат. Она приходила из школы с фолликулярной ангиной и температурой 40 и пять, укладывалась в постель проваливаясь в мягкую бездну, и - ещё до приёма антибиотиков и жаропонижающего - чувствовала, как заботливые руки комнаты её лечат, гладят её горячий лоб, согревают её озябшие плечи... Ночью пятна света перемещались вверху, на стене и на потолке, из левого угла на середину комнаты - и снова назад: это включались попеременно то одни, то другие фонари. Такое было только на их улице; она это хорошо помнит.
Здесь, в её собственном кондо, свет всегда лежит ровным слоем на всём одинаково: на стенах, на потолке... Это горят равноудалённые от её балкона два уличных фонаря. Совсем как дежурный свет синей больничной лампочки, думает она. Нет, не лечит и не согревает собственное её кондо!
Как нельзя войти в одну и ту же реку дважды, так нельзя вернуться к той московской квартире. В ней теперь живут чужие, незнакомые люди. Фонари на их улице теперь, по слухам, не горят совсем, а по утрам в их московском районе теперь ударяет в нос омерзительный, жуткий запах. Что-то сломалось в этом мире. Плохой мальчик решил разобрать почти живую механическую игрушку. Разобрал, собрал снова. Всё, вроде, на месте. Но игрушка теперь не похожа на живую. Она больше не двигается: сломалась. Невидимый колоссальный "мальчик " решил посмотреть, что внутри их эпохи. Невидимой отвёрткой подковырнул крышку этого мира. Разобрал. Собрал. Мир больше не дышит. Нет былой одухотворённости в его глазах. Нет сострадания, нет правды, нет ни капли свободы. И нет борьбы за справедливость. Только расчёт - статичная, неподвижная сила.
Один известный немецкий философ 19-го века придумал понятие "усталость класса ". Её отец подхватил его, когда началась горбачёвская перестройка. "Как называется по-русски усталость низов? " - вопрошал он друзей. - "Революция ", - бросал наугад один из них. - "Правильно. А усталость верхов? " - "Перестройка ", - отвечал другой. "С вами неинтересно, - отзывался отец. - Вы всё знаете... " Так вот теперь и знает Наташа, как называется Всемирная перестройка: "неолиберализм " и "неоконсерватизм ".
"Перестройка " по Генри Киссинджеру, бывшему Гос. Секретарю США: "Они вырвали у нас слишком высокие зарплаты, слишком хорошую социальную защищённость, слишком строгие правила по безопасности труда. Потому-то наша экономика и тащится за азиатскими китами ". Так сказал он , выступая на одной конференции в Монреале. "Перестройка " по Конраду Блэку - человеку скупившему чуть ли не всю прессу мира: "Бедные сосут кровь из богатых ". (Чтобы богатые сделали вывод). Так сказал он в интервью Монреальско-Торонтовскому телевизионному каналу CTV. "Перестройка " по Майклу Харрису, премьеру канадской провинции Онтарио: "Так вы говорите, что это самая массовая демонстрация в истории Канады? И она против моих решений, угу! Так, что ли? Так сколько, говорите, миллионов, тут, на этом уличном сборище? - Да-да, понимаю. Пересмотрю ли я свои решения, чтоб не терять голоса избирателей? Но это ведь нищие, голодранцы! Их голоса для меня - голоса рыб... "
Так вот и собрались киссинджеры, фридманы, блэки и харрисы, чтобы подурачить нас, - думает про себя Наташа, - и самим подурачиться. И начинается, как говорил один папин друг, "большая туфта ". Надолго ли? На век, на два? Им - тем, кто дурачится - весело. Они ведь начали. Ведь только им - этим жалким десяткам резвящихся бодрых старичков - известны все самые весёлые детали. Все тонкости их будущих правил, их увлекательной игры. Да, их ждёт впереди непочатый край работы. Как хорошо им, первым, тем, кто начинает! Как много вещей, над которыми можно дружно посмеяться здоровым старческим смехом, подурачиться на пьедесталах ниспровергнутых догм, попрыгать двумя ножками на осквернённых могилах! За Средневековье, за эпоху Ренессанса, за восемнадцатый - двадцатый века Человечество так много напридумывало, так много понаделывало всяких ненужных завитушек, клумб, цветников и фонтанов, что они, эти старички, теперь истекают слюной в предвкушении удовольствия поглумиться, подурачиться на этих, никем ещё не топтаных, свеженьких, как только что выпавший целомудренный снег, лужайках. Права человека? Ха-ха-ха! Профсоюзы? Ха-ха ха-ха! Ну-ка, вымараем, не оставим и следа от этой ненужной завитушки! Потопчемся дружно на этой клумбе, пописаем на неё! Социальные пособия, защита детей, пенсии по старости? Ха-ха-ха! Что за размазня, что за кисейная барышня придумала это? Что за слюнтяи! Ну, всё, хватит, что за сюсюканья? Мы, бодрые старички, знаем, что это никому не нужно! Свободное передвижение между странами? Ой, уморили! Ха-ха-ха! Книжки? Библиотеки? Музыка? Культура? Ха-ха-ха-ха!
Им весело. Они знают, что будет в начале, в середине и в конце. А нам - нам, невольным зрителям игры с неизвестными нам правилами, нам скучно. Мы смотрим на карты, на то, как их тасуют, как одни карты исчезают, как появляются другие - и зеваем. В этом и состоит план старичков: чтобы вывести нас из игры.
Слишком много игроков - решили они. Игра распыляется на слишком многих, азарт -экзальтация - размазывается. Надо вывести всех лишних из игры: печать как активную силу, организации по правам человека, профсоюзы, другие излишества, потом - многопартийную систему, зависимость от голосов избирателей... Останется пять-шесть человек, они и будут настоящими игроками. Остальные станут не зрителями, нет, это слишком жирно для них; нет, это просто смешно: они станут.... картами!
В ночной тишине тикают только часы. Толстые ковры гасят звуки шагов по коридору...
4. ТАЛАНТ
Только по приезду сюда, в Монреаль, выяснилось, что у Наташи есть подлинный, настоящий талант. И её занятия музыкой сделались её основным, целенаправленным, делом.
В Москве у них как бы много было всего, и всё было главное: игра с соседской девочкой в куклы; летние московские рассветы, когда над балконом небо сначала светлело, превращалось в сиреневый дым, потом синело, потом - розовело; походы в кино, в парк имени Горького; требовательный лай собаки одного дедушки, с которой Наташа подружилась на проспекте Академиков... Так же, как бросили в Москве огромную папину библиотеку, старинные антикварные часы и шикарную мебель, взяв с собой только самое дорогое - фотоальбомы, документы и Наташу, - так же и душа Наташина, вырвавшись, как улитка, из раковины-Москвы, независимо от Наташиной воли, самопроизвольно, выбрала из своих внутренних ценностей только самое основное: огромный музыкальный талант.
И Наташа стала играть. Не так, как в Москве: с детской мечтательной простотой. Она моментально повзрослела в игре, и ей стали доступны самые потаённые дали, самые скрытые глубины зашифрованных музыкальных посланий. Посланий от дядей и тётей, живших так давно, что иногда их время не смог бы вспомнить даже самый старый - из живущих на земле - человек. Это был её маленький секрет. Этих людей давным-давно уже нет, а они шепчут ей из пианино, дают советы своими чистыми голосами. Ты понимаешь наш язык, говорили они. Но уши остальных слишком грубы. На каждом ухе у них висит по молоточку. Эти молоточки бьют, бьют всегда по их огрубевшим ушам. Не дают услышать волшебный шёпот из пианино. Ты должна - так говорили ей жившие сто, двести, триста лет назад - подстроиться к этим молоточкам, не только понимать наш старинный птичий язык, но и сделать его перевод для толстых слоновых ушей всех остальных людей.
В свои десять-двенадцать лет она выглядела как девятилетний ребёнок, и, когда садилась за фортепиано и начинала играть, словно читая толстую, невидимую для посторонних глаз книгу, у всех слушавших её просто захватывало дух. А у тех, кто не был готов к неожиданностям, отвисала нижняя челюсть.
Семья тогда испытывала серьёзные материальные затруднения (как будто когда-нибудь она их не испытывала!). У них не было даже фортепиано, и папа водил Наташу заниматься в Universite de Montreal, где за двадцать долларов в месяц можно было получить доступ к пианино. Потом мама с папой решили, что и двадцать долларов для них - громадная сумма, и тогда Наташа стала нелегально проникать в репетиционные классы университета McGILL.
Тогда ещё не писали на стенах. Оживлённая переписка эта началась примерно с девяносто первого года, когда и студенты, и университет начали солидарно беднеть, а нравы с нулевого меридиана переместились на десятую параллель. В девяносто втором, когда ей было одиннадцать лет, появлялись только отдельные надписи и рисунки, заставлявшие краснеть её детские щёчки. В одном из последних классов сначала появилась надпись "Glen Gould bites my ass " - "Глен Гульд кусает меня за сраку ": похоже, принуждение штудировать жизнетворчество выдающегося канадского пианиста так докучало автору этих строк, как укусы прыгающих насекомых в мотеле где-нибудь между Монреалем и городом Шербрук. Через какое-то время рука другого студента или студентки вывела под этой надписью другую: "Он должен быть чертовски талантлив, этот Глен Гульд, раз - и с того света - всё ещё умудряется кусать тебя за сраку ". И приписка: "Так это ты писал(а) помадой или кровью из прокушенной сраки? " В девяносто седьмом году на стене в комнате с фортепиано номер 383 появилась голая девица, которая курила всеми имевшимися у неё губами. Рисунок вышел таким живым и забавным, что на него бегали смотреть студенты из соседних классов.
В одном из них ей игралось особенно легко. Тогда ещё музыкальное отделение не закрывали для посторонних на выходные. В субботу этот класс был всегда доступен после обеда. Вот она разминает пальцы, делает пробежку по клавишам, и сразу за пьесы - без всяких там гамм или этюдов.
Был жаркий июльский день. Зной с улицы заползал даже сюда, на третий этаж. Она сидела лицом к окну, и ей виден был из этой угловой комнаты, выходящей на Эйлмер, угол улиц Эйлмер и Шербрук, всегда оживлённый перекрёсток, со зданиями Центрады - главным координационным центром по сбору благотворительных средств, Лото-Квебек и высоткой (напротив) с тремя из факультетских библиотек университета МакГилл.
В те годы этот перекрёсток был особенно оживлённым. Он никогда не напоминал ей Москву, но почему-то заставлял думать о ней. Но даже отсюда, сверху, движения толпы не напоминали броуновского движения - как в Москве. В этом городе ни одна улица не была столь многолюдной, как московские улицы. Почему? Этого она не могла объяснить. В городах, намного меньших, чем Монреаль, которые она помнила с детства - таких, как Минск, а, тем более, Рига, - люди в центре шли сплошным потоком, как будто все кинотеатры одновременно выпускали зрителей из многолюдных залов, а тут... Даже на десяти-двенадцати самых людных кварталах главной торговой улицы Монреаля (улицы Сэн-Катрин) - прохожие двигались не так скученно, как в Москве.
Ритм! Вот что отличало монреальскую толпу от московской. В Москве толпа двигалась вблизи на 12 восьмых, издали - на 2 вторых, перед подземными переходами - на 4 четверти: Эй, дуби-и-нушка, ухнем! В Монреале каждый двигался в своём собственном ритме: эта дама с портфелем - на 3 четверти, прихрамывающий мужчина - на 5 четвёртых, порхающая юная особа - на 3 восьмых, молодая пара - на 3 четверти. Вот на углу, под самым окном, появился и переходит улицу красивый молодой человек с зачёсанными кверху волосами, с высоким лбом, в костюме. Несмотря на жару - на его лице ни единой капельки пота. Кто он? Откуда? На каком языке говорит? Где живёт? Женат ли? Как было бы фантастически интересно знать ответы на все эти вопросы только взглянув на лицо!
Наташа уже не играет. Она откинулась назад на сиденье, решив сделать небольшой перерыв.
До тринадцати лет она всегда приходила сюда вместе с отцом. Он оставался - и ждал, всегда с ней в классе, иногда подшучивая над её игрой. Чаще он устраивался на подоконнике, и Наташа могла видеть, какой у него красивый профиль, профиль полководца или героя. Тот парень на улице напомнил ей отца: похожий разрез глаз, похожий профиль... С тринадцати - четырнадцати лет папа стал только приводить Наташу сюда, а сам сразу же убегал писать свои романы. Вот и сейчас Наташа была в классе одна, сидя на подоконнике и глядя на улицу. Её перерыв, скупо выделенный самой себе, заканчивался, и она собиралась уже слезть с подоконника, когда тот же молодой человек, что привлёк её внимание, снова появился на улице, только теперь на другой стороне. Кого он ждёт? Свою девушку? Друга? А, может, он наркотический дилер? Вон как нервно вышагивает в сторону остановки: туда - сюда.
В её голове возникает тема ми-минорной прелюдии Шопена, той самой, которую она особенно любит. В ней - вся сущность трагедии жизни, тонкая ранимость трепещущей, одухотворённой натуры, мгновенно отзывающейся всеми струнами души, как арфа на движения пальцев арфистки. Ей хочется немедленно попробовать убрать акцент с третьей ноты "си ", сделать вместо динамического внутренний, артикулярно-смысловой акцент, а звучание левой руки сточить до ажурного шлейфа. Она подбегает к роялю, трогает клавиши - и чувствует, как воображаемое тело рояля начинает податливо трепетать - как будто это её собственное, Наташино, тело. Затем она играет "Революционный " этюд Шопена, потом Четырнадцатую прелюдию Скрябина, потом... Но кого (всё-таки, интересно) ждал тот молодой человек, внизу, на Шербрук? Он заинтриговал, взбудоражил её воображение, натренированное ежедневными эмоциональными упражнениями. Его гордая осанка, его аристократический вид не выходят у неё из головы.
Проникнуть бы хоть ненамного в его мысли, подсмотреть хотя бы одним глазом его жизнь! Это так недоступно, а потому интересно... Она собирается начать Двадцать шестую сонату Бетховена, как вдруг дверь приоткрывается (вот рястяпа! не заперлась изнутри!). Что сейчас будет! Станут допрашивать её: кто она и что тут делает... Дверь открывается шире и ... о, диво дивное! не снится ли ей! - в проёме появляется голова того самого молодого человека с улицы.
Она способна говорить сейчас только глазами и бровями, и её брови описывают, наверное, самый выпуклый в мире вопросительный знак. "Excuse me, - слышит она мягкий, интеллигентный тенор, - are you the one who really played here? " - "Why ", - только и может выдавить из себя она. - "I just wanted to see who played so ... so ... unusual. - Peut-etre vous preferez Francais? " - медленно добавляет он.
Она кивает по инерции, хотя уже уловила в его французской речи страшный русский акцент (английский был безупречен).
В свои 14 с половиной лет она выглядела на год-полтора младше, но по её взгляду можно было определить, что она уже не ребёнок.
Властный голос старшей по этажу прерывает воспоминания. Наташа покидает номер 718 и спускается вниз.
Только тогда, когда руки её снова заняты монотонной работой, она мысленно возвращется в тот класс на 3-м этаже с видом на Шербрук...
- Да, я говорю по-русски, - теперь удивлённо вскидывает брови он. - Я проходил по коридору, и вдруг слышу: что такое? стиль полностью изменился... Дело в том, что мой партнёр по фортепианному дуэту любит заниматься именно здесь... чаще... по ... субботам. Клянётся, что тут ему играется необыкновенно легко. Открываю дверь, и вдруг - вы...
- Это Вы его ждали там внизу, на Шербрук, да?
- Да... Вы, конечно, видели меня из окна... Так Вы не заниматься приходите сюда, а улицу созерцать, а?
- И это тоже!
- Наябедничаю Вашему педагогу...
- А у меня нет педагога...
- Что Вы хотите этим сказать?
- Я здесь занимаюсь подпольно.
- А, у Вас учитель на стороне?
- Нет же, нету у меня никакого учителя!
- Ну-ну, везёт мне сегодня на фантазёров. С двумя я только что познакомился...
- Ну, значит, я третья. Или не похожа?
- А можно мне подождать товарища в Вашем классе, неохота слоняться по коридору, а - зайду в другой класс - могу его потерять .... Если Вы будете заниматься, готов поспорить, что и он заглянет сюда...
- Раз это нужно для дела, я не возражаю. - И Наташа возвращается к инструменту, чтобы сыграть всё подряд - всё, что она знает.
Через несколько минут бойкий и деловой молодой человек превращается в притихшего и подавленного чем-то слушателя. Он судорожно обводит глазами стены и нервно подёргивает своей гордо посаженной головой.
Теперь он верит в то, что у Наташи нет педагога. Её игра - если принимать во внимание традиционные методы постановки рук, движений кисти, локтей, плеч и предплечий, звукоизвлечения и манеры - полностью опровергает все академические каноны. Но только под её пальцами звучит не мёртвое дерево, ударяющее по струнам, а голоса - да что голоса: души давно живших людей.
- И что же Вы думаете делать дальше: с этим, - вставляет он слово, как только ему удаётся это сделать.
- Ничего. Играть.
- Это сейчас Вы играете, пока родители Вас кормят и пока Вам доступны музыкальные классы, а вот вырастете большой, взрослой, Вам придётся чем-то зарабатывать, не останется времени для искусства.
- Так я буду играть на публике. Заработаю денег.
- Это в метро, что ли?
- Почему? В концертных залах, например...
- Например! - передразнивает он её. - А кто Вас туда пустит?
Наташа хотела бы закрыть уши руками, не слушать, отогнать наваждение. Она слышит в словах этого холёного жреца искусства какую-то фальшь, какую-то угрозу своему детскому, уже определённому, миру.
Ведь её папа с мамой тоже взрослые, и они никогда даже не заикались об этом, они, не говоря ни слова, только по глазам друг друга, интуитивно решили: ей не нужен учитель. Пусть поёт свободно, как ... птичка. И вот этот пришелец сеет сомнение и разброд в её душе, в её мыслях, его слова пугают её и беспокоят. Но она не в силах прервать его, иначе она не услышит дальше, не распознает опасность.
- Ведь они все, - он обводит головой пространство класса, - кичатся своими дипломами, призами на конкурсах, званиями, титулами: точно также, как новенькими автомобилями, домами, собаками. Они затратили годы на выработку приёмов, какие Вы опровергаете, на получение дипломов, на медленное восхождение к знаменитости, к "имени ": того пригласи в ресторан, этого задобри подарком, тут сыграй бесплатно, там - за гроши... Они затратили жизнь на это, а Вы придёте без ничего, смеясь над их черепашьим шагом. Да они Вас на порог не пустят! Они выдрессировали свои руки скакать по клавишам, как лошадей в цирке учат скакать по кнутику, а Ваши руки - это продолжение Вашей души. Как могут кони с крыльями стоять в одном хлеву с грузными рабочими лошадями? Ведь те оттопчут им крылья...
- Что же Вы предлагаете?
- А притвориться, что Вы из ихних - или выйти замуж за миллиардера!
- А Вы, Вы - "из ихних "?
- Я - да. Я такая же лошадка из цирка. Мои пальцы тоже делают реверансы по невидимому кнутику. Выдают порцию искусства: ни грамма больше, ни грамма меньше...
Так впервые неожиданно возник вопрос об учёбе...
"Так впервые возник этот обаятельный уродец - первый, ещё внутриутробный, ядовитый зародыш компромисса ", - слышит она чей-то голос в своей голове.
"Да, Петя, что-то было и в тебе, какая-то искра, и даже благородство - говорит она сама себе. - Но и ты сгинул, хамелеоновское отродье! Ах, Петя, Петя!... "
Она видит его пальцы, красивые, длинные пальцы на клавишах. Пальцы типа слоновой кости. Дородные, холёные пальцы. Не играть бы ими, а показывать их в кино. И музыка из-под них выходила такая округлённая, приглаженная, причёсанная, с благообразными кадансами и манерами старого швейцара. Но и этого оказалось мало. Так же, как в римском амфитеатре, публика хотела крови. Под влиянием заправил музыкального мира, направленная ими, публика хотела уже не ширмы перед настоящими чувствами, а чтобы пианист обеими ногами наступил на свою искренность, да ещё и попрыгал.
"Раздавили, растоптали тебя, Петенька... И лежишь ты теперь на самом дне: на Сэн-Катрин Эст ". Она смотрит на часы. Всего лишь час тридцать. Впереди - целая ночь. И можно мечтать...
5. ЧЕТВЁРТАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
С возраста примерно девяти лет Наташа стала невыносимой "почемучкой ", как дети четырёх-пяти лет. Она задавала самые невероятные вопросы: почему небо синее: ведь воздух прозрачен? что заставляет кран соседей так гудеть: ведь вода не гудит, а плещется? будут ли евреи через сто лет?
"Если их даже не будет, их опять сделают ", - отвечал на последний вопрос её отец. Папа даже рассказал маме анекдот на тему детей - "почемучек ", который Наташа медленно извлекает из памяти.
"Приходит маленькая девочка к маме, - рассказывал отец, - и спрашивает: "А бывают ангелы, которые не летают?.. " - "А почему ты спрашиваешь? " - интересуется та. - "Да вот, папа как-то держал домработницу на коленях и говорил ей "ты мой ангелочек ", но ведь она не летает! " - "Ну вот увидишь, - говорит мама девочке, - завтра же она у меня ещё как полетит! "
Отъезд из Москвы странным образом повлиял на Наташу. Она стала все вопросы обращать к себе самой, внутрь себя. Она быстро успела сообразить, что в голове каждого человека, будь он чёрный, белый, жёлтый, красный: всё устроено одинаково. У каждого имеется одна и та же сложная схема, отдельно от внешнего мира. Эта схема дана человеку от рождения, она существует у него ещё в утробе матери.
Познание внешнего мира достигается за счёт наложения этой схемы на объекты реальности точно так же, как мы совмещаем контур на кальке с рисунком, с которого этот контур обведён. Поэтому самые дурацкие телероманы, самые бездарные шоу иногда имеют ошеломляющий успех: потому что на данном этапе общественного настроя они соответствуют определённым извилинам той прирождённой схемы-навигатора. Так люди видят в форме кривого сучка профиль хищной птицы, в линиях на асфальте - контуры континентов, в потёках краски - человеческую фигуру.
Она закрывает глаза и всматривается в свою внутреннюю оболочку. Когда она впервые стала тренировать себя, она видела только блики, полосы и точки света, которые - после первой секунды яркости - начинали бледнеть и угасать. Потом она научилась удерживать самый яркий блик. Не дать ему угаснуть. Наоборот, усиливала его яркость. Самое трудное было научиться разлагать белый, бледный след, оставленный предметами на сетчатке глаза, на сложную цветовую гамму. Она "обрабатывала " глыбу блика, меняла его форму, заставляла переливаться всеми цветами радуги, вычленяла невероятные формы и эффекты. Но это было только начало. Позже она стала проникать ещё дальше.
Оказалось, что эти первые инструментарии - лишь оболочки, за которыми открывались пугающе-реальные и ни на что не похожие картины. Выходило, что внутри её, за закрытыми веками, есть какая-то дверца в другое пространство, куда больше ниоткуда не попадёшь. Поначалу ей надо было до боли всматриваться в полумрак заплющенных глаз - после того, как ей надоело играть с формами бликов и разлагать цвета. Она догадывалась, что за этим полумраком что-то есть. И вот, однажды ей удалось разглядеть еле различимое - но потрясающе выразительное - чьё-то лицо. Когда лицо это вдруг повернулось к ней и стало рассматривать её саму (наверное, так же, как она, - вглядываясь в темноту), она вскрикнула от ужаса - и открыла глаза.
Позже, стиснув зубы, чтобы больше не закричать, она позволила этим тёмным образам двигаться, приближаться, шевелиться в полумраке. Она всё боялась, что натолкнётся на какую-нибудь гадость. Но открываемые ей объекты не были двухголовыми змеями, пляшущими скелетами или пауками с головой человека. Нет, это была тоже реальность. Только другая реальность.
Сначала она различала лишь неясные очертания, контуры каких-то вещей. Затем они прояснялись, как будто наступало утро. Из тумана мало-помалу вырисовывались неизвестные корабли, песчаные барханы или купола никогда не виденных ею строений.
Сперва она считала, что она видит другие планеты. Уверенность в этом не отпускала её довольно долго. Но вот однажды ей удалось рассмотреть внутренность какого-то строения, необычные отверстия вместо окон, странные ковры на стенах. Потом появились люди. Они ступали своеобычно и угловато; на их головах были причудливые головные уборы. И вдруг она вспомнила: да ведь это же Древний Египет! И, действительно, некоторые образы, которые она видела внутри себя, оказывались картинами прошлого. Это были редчайшие из редчайших среди той мешанины силуэтов, смутных предметов и видов, которые с пугающей реальностью вставали за её закрытыми веками. Постепенно она научилась их выуживать с возрастающей регулярностью, как выуживают любимую радиостанцию в море радиоволн. С каждой новой удачей образы становились реалистичней, ярче, и - самое главное - она стала слышать звуки.
Она обнаружила, что слышит звуки речи, плеск воды, шум лесов: намного позже, чем они действительно стали звучать в её ушах. Парадокс заключался в том, что звуки как бы угадывались по образам - и она решила, что представляет их. И только потом осознала, что они существуют независимо от её воображения. Среди десятков незнакомых ей языков и наречий, слышанных во время этих сеансов, она распознала армянскую, арамейскую, древнегреческую речь - и латынь.
Иногда образы застигали её врасплох своей неожиданностью и пугающей непрошенностью. Нагие мужские тела в какой-то (древнеримской? древнегреческой?) бане, расположенные полукругом, в падающем сверху приглушённом свете, который подчёркивал все выпуклости их мужских налитых фигур, однажды больно резанули её внутренний взор, не подготовленный к видению этой сцены, своим нереальным совершенством и как бы космической неправдоподобностью надсмехаясь над её земным существованием, над её подростковой душой.
Наташа не раз задумывалась над тем, откуда идут эти образы, где находится их источник. Проще всего было предположить, что они коренятся где-то в её памяти, записанные, как на компьютерном диске. Но что-то ей подсказывало, что это - подглядываемые ею сцены какой-то реальной, в данный момент где-то реально текущей жизни.
Она знала, что только в том материальном мире, с которым соприкасается человек, время необратимо. На самом деле - это цельная глыба, в которой спрессованы воедино прошлое, настоящее и будущее. Субстанция времени едина для всех трёх временных категорий, - и потому обратима. Но что именно, какая материя способна в этом мире плыть против течения по реке времени? Значит, что-то может... Но это "что-то " - не она, не её сознание, даже не подсознание. Она не верит, что человек, созданный пленником иллюзорной прослойки настоящего, решётки тюрьмы которого - это минуты, часы, дни - обладает возможностью перепрыгнуть через самую высокую стену мироздания - Стену Времени. А это значит, что на сетчатку её глаз (за прикрытыми веками) образы откуда-то транслируются! Кто или что этот мощный передатчик, как он функционирует, где его источник? Однажды желание узнать это сделалось ещё более сильным, чем даже желание постоянно видеть эти образы. Но никакой возможности удовлетворить своё любопытство Наташа не знала. Зато она хорошо знала одно: упреждающий механизм, предотвращающий проникновение человека в слишком глубокие, какой-то силой оберегаемые, тайны - существует.
Когда однажды в механизме, открывающем её взору все эти невероятные образы, что-то разладилось, и "реальные " сцены стали вдруг чередоваться с воображаемыми ею, её охватила, как щипцами, парализующая сила самого сильного в её жизни инстинктивного страха. Она чувствовала, что падает в какую-то воронку панического, безотчётного ужаса, откуда уже не выкарабкаться. Что было бы, если бы всем своим существом она не напряглась бы, не разомкнула бы веки? Что за этим барьером? Остановка сердца, кровоизлияние в мозг, распыление вещества тела?
Она уверена, что за тем процессом стояла некая вероятность минимального познания той мощной силы, того надчеловеческого передатчика, его природы. Но доступ к нему блокирует страх, такой сильный, что, вероятно, ведёт к смерти. Она до сих пор помнит, как её трясло, когда она расплющила веки. Хорошо, что это было не ночью. Ей кажется, что, случись это ночью, то, расплющив глаза, она увидела бы устремлённые на неё, безумные зеницы какого-нибудь монстра. С тех пор она знает, что страх - не только защитный механизм материальной жизни, но и метафизический предохранитель, не пускающий человека туда, куда "пущать не велено "...
Она знает, что есть ещё третья (четвёртая) реальность, никак не связанная с тремя предыдущими ( "реальной " реальностью и реальностью за сомкнутыми веками). Это - сны. Только ослеплённые "научным методом " люди, считает Наташа, могли придти к абсурдному выводу, что сны - это причудливые комбинации следов каких-то событий и чувств в погружённом в сон разуме. Мешанина знакомых и незнакомых лиц, предметов, ситуаций, странных ландшафтов, ощущений и мест - всего лишь крышка, специально изобретённая для того, чтобы скрыть от любопытных глаз настоящую сущность сна, его глубинную, непроницаемую толщу. Своим натренированным экспериментами сознанием Наташе удалось чуть-чуть заглянуть в эту подкорковую бездну. И она поняла: человек живёт, чтобы спать. Его истинный хозяин (или хозяева) "кормит " человека жизнью, смиряясь с её неизбежностью, чтобы во время сна эксплуатировать человеческий разум. Она знает: мы совершаем во сне, под покровом обычных сновидений, какие-то дикие расчёты, непонятные, необъяснимые вычисления, анализ каких-то нечеловеческих категорий и бездн. Силе, которая без спросу эксплуатирует погружённое в сон сознание, не нужны творческие личности. Она благоволит к покорным, хитроватым, более "простым " людям, так как "ценит " выше всего цепкую работоспособность и исполнительность. И, конечно же, она не любит бунтовщиков, мозг которых интуитивно, бессознательно "взбрыкивается ". За "примерную работу " эта сила вознаграждает исполнительных успехом в реальной жизни: благополучием, богатством, преуспеванием. Но порядок этого вознаграждения иррационален.
В момент совершения этой подневольной работы человек как бы подключается к общему распределителю благ, к тому котлу, где "варится ", программируется, прогнозируется будущее индивидуумов, народов и стран. Лица друзей и близких, сложные символы, говорящие о чём-то важном, догадки об ответах на загадки реального мира, появляющиеся во сне - это не только камуфляж, но ещё и связь с "подключением ". Отсюда и вещие, пророческие сигналы. Мы все работаем на одного хозяина, вот краем уха невольно и подслушиваем (во время этой работы) сплетни о чьём-то "увольнении ", о "прибавке в жалованье ", о падении или вознесении той или иной страны... Но эти "сплетни " прочитать не так-то просто, не так-то легко понять их правильный смысл...
И так она знает, что во сне формируется будущее. Если снятся близкие, друзья, родственники, если тебя посещает кошмар - это что-то значит; каждый сюжет относится к тому, что должно когда-либо произойти: через день, год или десять лет, и связано это странным, опосредствованным образом с той покрытой снами, как одеялом, работой, которую мозг выполняет на своего эксплуататора...
Есть те, в сознании которых формируется историческое будущее и трансформируется прошлое. Видимо, они выбраны той же (или другой) силой как некоторое орудие, при помощи коего обрабатываются неведомые материи. Поэтому, хотя Эксплуататор не благоволит к творческим людям и строптивым, они занимают особую нишу. Но и от того, как функционирует орудие, многое зависит. Вот почему - если общество демонстрирует особую, изощрённую несправедливость к такому человеку: оно обречено... У таких людей кристаллизация характерных исторических явлений происходит и во сне, и тогда, когда они бодрствуют.
Однажды - это было уже после того, как Наташа познакомилась с Петей Шевченко - она поняла, что не может больше совмещать "сеансы образов " - и музыку. Она интуитивно почувствовала это, когда композиторы перестали говорить ей своими привычными голосами, и она прервала свои сеансы.
Заточённая в искусственную тюрьму настоящего, которого в Мироздании не существует, человеческая душа рвалась на волю - в настояще-прошло-будущее, - но она не могла выйти из этой тюрьмы одновременно и в дверь, и в окно.
И Наташа выбрала музыку...
6. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
Первая встреча с Учительницей. Вот она сидит перед Ней, маленькая в свои пятнадцать с половиной лет, как тринадцатилетняя девочка. Маленькая, но с большими руками. М.М. - так прозвал Учительницу Университет - бросает на Наташу свой скользкий, но цепкий взгляд. "Ты ведь догадываешься, что я не работаю со студентами твоего возраста, - говорит она. - И даже с undergraduate. " - Наташа молчит. "Куда она клонит? - думает она про себя.
- Поэтому у меня должны быть определённые гарантии, что у твоих родителей есть чем мне платить.
"Почему бы тебе не обратиться прямо к ним, - говорит сама себе Наташа, но не произносит этого вслух. - Наверное, это говорится мне потому, что ребёнка легче обидеть и легче через него оказать давление на родителей? "
- Ты слушаешь меня?! - раздражённо полувскрикивает М.М. - Ведь я говорю с тобой о серьёзных вещах.
- Да, - отвечает Наташа. -
- С другой стороны, - вдруг резко меняет тон М.М., - если ты слишком самостоятельна, и всё уже знаешь итак, без педагога, так, может быть, не стоит и начинать? Я бунтовщиков не переношу! Или ты будешь делать всё, что я скажу, и играть так, как я хочу, или мы с тобой расстанемся ... навсегда!
Наташа судорожно глотает. Её бьёт мелкая дрожь. Она хочет встать и бежать, но ноги словно приросли к полу.
- Ну, хорошо, давай послушаем, что ты умеешь. Это "что " звучит так, как будто Наташа - пустое место, и в её игре нет ни капли её собственной заслуги. Это "что " имеет в виду исключительно её предполагаемого педагога.
"Но ведь у меня нет педагога! - хочется закричать Наташе. - Всё, что я играю, выбрано мной и выучено мной самой! "
- Вы хотите, чтобы я Вам сыграла что-нибудь? - чувствуя, как стучат её зубы и как дрожит её голос, переспрашивает Наташа.
- Не фокусы же ты показывать пришла, - отвечает М.М. - Если бы ты пришла ко мне с цирковым трюком, я бы с тобой и пяти минут не общалась.
Что, какая злая или добрая воля заставляет Наташу вместо бегства отсюда сесть к фортепиано, расправить на коленях юбку - и заиграть?
И М.М., услышав первые звуки, выходящие из-под Наташиных пальцев, удивлённо застыла, подавившись словом в горле, так же, как все слышавшие Наташу до неё: как люди, далёкие от музыки, как её студент Петенька. Наташа чувствует, что играет не как всегда, что её пальцы - как деревянные, они стали мокрыми и дрожат, но это как раз то, чего добивалась М.М. Учительница заговорила о бунте не потому, что она так проницательна, а просто так, чтобы испытать её реакцию, чтобы испугать, заставить трепетать; чтобы у неё, Наташи, почва ушла из-под ног; чтобы та всё "запорола " и почувствовала себя маленькой и беззащитной. Поэтому Наташа просто обязана овладеть собой. Она заставляет свои пальцы больше не дрожать и доигрывает коду сонатного Allegro даже лучше обычного.
Ошеломлённая, М.М. пару секунд молчит.
- Да, не так уж безнадежно, - снова овладевает положением она. - Но вот это место я бы сыграла по-другому. - Она садится ко второму инструменту - и демонстрирует. Её интерпретация не так уж ненатуральна, что, в свою очередь, поражает Наташу. После такой надуманной, эмоционально фальшивой Петенькиной (студент М.М.!) игры Наташа с удивлением отмечает, что и М.М. - как и ей самой, - если не говорят, то, по крайней мере, шепчут люди, жившие не менее ста лет назад. Правда, М.М. не до конца понимает их шёпот; она так наивна и неопытна, как Наташа была, наверное, в свои 10 лет, но - все же... Всё же, это не полный отказ от попытки понять, не полная замена музыки развлекающей публику фальшью!
- Интересно, кто твой педагог? - снова врывается в Наташины мысли голос М.М.
- У меня нет педагога, - отвечает Наташа. - Я занимаюсь сама.
- Ну не смеши меня! Ух, уморила! Не хочешь называть этого человека? Так тебя научили?.. Хорошо. Но мне, по крайней мере, можешь не повторять то, что тебе велено. Другое дело, что тот, кто тебя учит, решил остаться в тени. Что ж, это его право. Понабирают учеников, отнимают работу у нас, а сами, небось, на вэлфере сидят, государство за нос водят, да и за плечами какое-нибудь провинциальное муз. училище. Сколько же вы платили твоему учителю: 2 доллара в час?
Высказывая это, М.М. перешла на английский. Её английский чудовищен. Она говорит по-английски странным, комическим тоном, сдавленным, гортанным голосом. Почему Петя, с его фальшивым отношением к музыке, сразу же интуитивно почуял, что слова Наташи - не поза, что у неё и вправду нет педагога, а эта женщина, стоящая ближе него к искреннему исполнению, - нет? Где тут разгадка? Как это всё понимать?
- У меня нет педагога, - упрямо повторяет Наташа. - Я ни у кого не беру уроков.
- А, понимаю, - переходит на шутливый тон и с английского на русский М.М. - У тебя два дня назад был учитель, а теперь уже нет. Вы его ... уволили!
- Послушайте, во-первых я не пришла Вас обманывать, - отвечает Наташа твёрдым и холодным тоном, - а, во-вторых, я никогда, никому не позволю надсмехаться надо мной и над моими родителями! - и выбегает из класса.
- Что случилось? - в один голос восклицают оба её родителя, замечая её необычно взволнованный вид, нервный румянец на щеках и блестящие на ресницах слёзы.
- Мамочка! Папочка! Пожалуйста, не посылайте меня к ней больше никогда, никогда!
- Ну, успокойся, успокойся, - папа прижимает её к себе. - Что ж, не получится из тебя великой пианистки, будешь писательницей, как я, или адвокатом, или врачом. А, Нат?! Она, наверное, тебе сказала, что у тебя обыкновенные способности, что ты можешь учиться, но что ты не гений.
- Вы не понимаете! Она ... она ... - и, не в силах объяснить, Наташа колотит кулачками по папиному плечу.
В этот момент дверь открывается, и в коридор выходит М.М., не глядя на Наташиных родителей, как будто их просто не существует. Наташин папа решительно отступает в сторону, загораживая проход.
Только тогда М.М. поднимает голову. "А, так это вы - родители ... Наташи? - спрашивает она, как будто не с ними только что говорила, как будто их видит впервые в жизни. - А что вы, собственно, хотите? По какому поводу? "
- Мы хотели бы знать, как Вы оцениваете её игру, её данные, её шансы чего-то достичь? - вмешивается мама.
- А кто вам сказал, что я буду что-либо оценивать? - отвечает М.М. - Ну, что, способная девочка, если вам приятно будет это услышать - талантливая, и что дальше?
- Как что? Сможет ли она ... -
- Я ей всё сказала, ей самой, - отвечает М.М., и так поворачивается, словно её держали за руки - и она вот-вот вызовет полицию...
- Мать! Ты знаешь, каков запах акулы?
- Каков? - спрашивает Наташина мама.
- Вот и я не знаю, - отвечает отец. - Но зато с сегодняшнего дня я хорошо знаю, какие у акулы глаза...
Изовские возвращались домой подавленные. Но настроенные оптимистически. Ну, и что, раз не вышло, раз что-то не пошло не так? Какое счастье, что Наташа не зависит от этой М.М., что это был для всех всего лишь кратковременный неприятный шок? "Талант всегда себе дорогу пробьёт ", - любил повторять их сосед-мексиканец, Карлос Кастидо. Будет пока без учителя, ничего страшного. Успеет ещё и в университет, и к учителям. Наташу успокоили, приласкали...
А поздно вечером вдруг позвонил Петя. "Что Вы наделали? - взволнованным, перепуганным тоном выдохнул он в трубку. - Вы всё испортили! Мне стоило стольких усилий уговорить М.М.! Теперь она никогда не даст Наташе учиться... "
- Успокойся, - отвечал папа Наташи. - Мы ничего не наделали. Мы ей абсолютно ни в чём не перечили. Поверь мне, всё было не просто корректно... Мы не успели и слова сказать, как она повернулась и ушла. Ни словом, ни жестом мы просто не могли её задеть. Мы даже не начали ещё ни о чём беседовать! Как Наташа? - Талантлива. И всё! Никаких разговоров, никаких эмоций. А, во-вторых, что, университет принадлежит этой М.М., что ли?
- Вы не поймёте, - с грустью в голосе отвечал Петя.
Прошло два дня, и родители Наташи вспомнили, что однажды уже слышали такое же прозвище: М.М. Посещая родственников в Бобруйске, они узнали от их знакомых об одном преподавателе- "змее ", которого студенты в Минске прозвали М.М. Это был композитор Андрей Мдивани. Известным его сделала не музыка, а двухстрочие, сложенное о нём в Минской консерватории: "Искусству нужен так Мдивани, как голой жопе гвоздь в диване ".
Этот Мдивани имел хорошо поставленный голос, его речь была правильной и красивой. Он обладал определённой харизмой, представляя собой одновременно мягкий и властный, "мужской " тип личности. В его интонациях слышалась и какая-то сексуальная притягательность. Многие студентки от звуков его голоса вот-вот готовы были испытать то, что другие испытывают с мужчиной в постели. Но раз или два в месяц вместо своих красивых оборотов речи он произносил нечленораздельное м...м... Это значило, что студент музыкального училища, на которого направлено это "м...м... ", обречён. Не любил Андрей Мдивани молодых талантливых людей. Не любил - и всё тут. Как не взлюбит - произнесёт своё знаменитое "м...м... ", и начинают с этим студентом твориться разные дикие вещи. То в приверженности западной идеологии обвинят, то в распутном образе жизни. А результат всегда один - исключение. Вот и подумали родители Наташи: а не родственники ли эти два М.М.? Подумали - разузнали. Говорят, вопрос о родстве звучал не раз уже и в Минске, и в Монреале. Каждый М.М. отказывался от родства с другим.
И снова Наташа с папой поднимаются по боковой лестнице в репетиционные классы музыкального отделения университета. Который раз за последние три года? Наташа знает здесь каждую ступеньку, каждую отметину на стене. И её знают. После знакомства с Петей и посещения М.М. её узнают и провожают глазами. Но она больше не чувствует себя тут свободно. Знакомые, уже родные для неё, стены теперь как будто излучают скрытую враждебность. Затаённо молчат пустые классы, словно упрекая: вы нелегалы, эти классы для тех, у кого есть деньги, кто платит, у кого есть студенческий билет. Но Наташа всего лишь маленький муравей. Что она может поделать в мире гигантов, где даже её папа - маленький, как воробушек? Она бы рада взмахнуть волшебной палочкой - и сделать себя и своих родителей богатыми. Но, увы, над тем, кто распределяет в этом мире блага, не властна ни она, ни её родители... Как сделать, чтобы вернулось это совсем недавнее ощущение беззаботности? Что надо, чтобы эти стены - совсем недавно - её друзья, - так на неё не давили? Она не хочет, чтобы её папа уходил. Она боится теперь оставаться одна в этих стенах. И её папа не уходит. Он чувствует её настроение, оно передалось и ему. Они не разговаривают друг с другом, как заведено. Наташин папа сегодня не шутит. В перерывах между её игрой они прислушиваются к шагам в коридоре.
И вдруг дверь распахивается настежь. В дверном проёме - человек в форменных рубашке и брюках.
Никогда - ни до, ни после - никого больше не изгоняли из репетиционных классов музыкального отделения, вплоть до 1997 года. Только в 97-м был один конфликт, но тогда кто-то посторонний просто начал хулиганить на этаже, так что это совсем другой случай. И только в 1998-м году Наташа случайно узнала, куда гнула М.М.: осведомлённая о том, что Наташин отец оставляет её в классе, а сам уходит, она планировала раздуть целое дело. Но тогда, в ночь после изгнания, Наташа, случайно подслушав, как её мать выговаривает отцу: "Невероятно, чтобы М.М. была такой театральной злодейкой, ты всегда думаешь категориями романов ", - была на стороне матери. Ах, если бы она до конца поверила в редкостную интуицию отца, если бы она тогда прочла хоть одну его книгу! Тогда она бы поняла, что её отец - тот, кто послан в этот мир, чтобы распутывать козни Дьявола.
7. РОДИТЕЛИ
Изовские жили в Монреале без экстремальных негативных эмоций. Где была Москва в их душах, там осталось пепелище. Ностальгии по Москве они не испытывали.
Где была Москва, когда их взашей выталкивали сюда?
Где была Москва, когда казнили её лучших людей и лучших людей страны? Где она была, когда изгоняли Солженицына, Бродского?
Жизнь в Москве для Наташиного отца окончилась задолго до приезда сюда: когда все издательства, как один организм, перестали принимать его рукописи: словно его выплюнуло чрево какого-то гигантского, фантастического механизма. Ему - члену Союза писателей, профессору, писателю с именем - приходилось клянчить, как будто он был желторотым юнцом; но ничего не помогало. Для мамы пережить переезд было эмоционально сложнее, но и ей в общем не о чём было жалеть.
Папа принялся усиленно изучать французский язык: сработала подсознательная память о ностальгии по дворянству, французским именам и французскому образованию. И, хоть на слух квебекский жаргон не очень-то походил на парижский, Наташин папа наверняка представлял себя одним из тех русских дворян, что непременно ездили в Париж. Мама усиленно налегла на английский.
Прибыли они сюда без умиления Западом, без тех конвульсивных припадков раболепия, присущих некоторым советским интеллигентам. Ведь Канада предала их заранее, ещё не сделав гражданами, согласившись их принять, но не заручившись их согласием.
Их бывшая страна запросто отобрала у них всё, что они заработали честным трудом на благо отечества, лишила их своей кооперативной квартиры, имущества, права на обеспеченную своим собственным трудом старость. Их выплюнули, как обглоданную кость, выплюнули во внешний мир, ничем не снабдив, отобрав даже загранпаспорт. Не то, что родная мать - даже отчим не отпустил бы падчерицу в неизведанное без ничего, а их бывшая "родина-мать " - отпустила. И талантливого писателя, душой болевшего за будущее страны, и женщину, его жену, исполнительного старшего научного сотрудника, на работах которой были сделаны миллионы, и ребёнка, ещё только входящего в жизнь и тоже носившего звание "гражданина "... Может быть, теперь Россия изменилась? Нет, ни у кого не попросили прощения, не воротили отобранного, даже гражданство возвращают не всем, не всегда, и подчас с большой неохотой. А то и вовсе перестают возвращать.
Так одна страна предала их, своих граждан, предала цинично и бессовестно, а вторая страна предала их ещё до того, как сделала своими гражданами.
Но на этом все сравнения заканчивались. Эта страна немедленно начала выплачивать им, пришельцам, социальное пособие, достаточное, чтобы свести концы с концами, оплатила медицинскую страховку, позволила определить Наташу в школу, где её, чистокровную русскую, не третировали так, как в московских школах третируют тех, кто "нероссийского происхождения ".
Перед Наташей маячил первый, неизвестный и неуютный, день в школе. В тот первый же день все её страхи рассеялись, а её родители, в России всегда дрожавшие за ребёнка, почувствовали себя свободно и раскованно.
Из школы для иммигрантов её досрочно - всего лишь через полгода - перевели в обычную школу; она уже освоилась и свободно говорила по-французски.
Перед родителями Наташи лежал большой город, который им предстояло изучить и освоить; его знаменитая гора Монт Рояль, колоссальные библиотеки, музеи, концертные залы и парки. Они жили так, как будто в банке у них на счету числился миллион, у двери их ждала длинная машина с шофёром, а домработница - когда они возвращались - открывала им дверь. Дни их первого лета быстро пролетали в огромных роскошных парках: в парке Агриньон, с его томной и картинной стоячей рекой; в парке Лафонтен, с его извилистым обводным каналом, лебедями, водными каруселями, озером и сценой под открытым небом; в парке на горе Монт-Рояль, где крутые и пологие подъёмы и спуски, поросшие настоящим лесом, чередовались с чёрными голыми скалами, пещерами, замками, а потом вдруг возникали солнечные поляны, широкие пешеходные дорожки, озеро, мостики, мостки и тоннели, полукруглая площадка обозрения (целая площадь) с монументальной каменной балюстрадой, парапетам, фонарями и живописнейшим старым зданием-павильоном, открытым для всех желающих посидеть в большом гордом зале внутри, на его террасах и ступенях, на этой внушительной высоте. А какой циклопический, захватывающий вид открывался отсюда, сверху, на Монреаль! Они просиживали долгие часы, буквально ошеломленные панорамой метрополии, пригвождённые к месту, все трое, и каждый думал о своём.
А эти бесплатные концерты в потрясающих красотой, размерами и акустикой церквях Иоанна Баптиста, Сэн-Лоран, Нотр-Дам!.. Малер и Бах, Г. Вайль и Берлиоз звучали в них особенно проникновенно, высоко, с таким откровением, будто их музыка была написана именно для этих церквей; а концерты в Плаз дез Арт, в Поллак Концерт Холл, в Рэдпасс Холл, и других залах - с телевидением, радио, с непередаваемой атмосферой; а эти сумеречные, меланхолические концерты в парке Лафонтен и в парке на острове Святой Елены, под бархатистым летним небом, в такой интимной доверительной атмосфере! А фестиваль Моцарт Плюс с несравненным хором Сэйнт-Лорэнс; а выступление ансамблей "Музычи " и "Амати ", оркестров "Камерато " и "Мадригал ", оркестра "Метрополитен Монреаль " и Монреальского Симфонического оркестра со знаменитым Шарлем Дютуа!.. Бесплатные олимпийские бассейны, бесплатные крытые катки, спортивные залы, Луна-парк, Международный фестиваль Салютов, Международные Джазовый, Рок- и Кино-Фестивали, Международный фестиваль французской песни "Франкофолия ", Всемирный фестиваль Танца, Международный фестиваль Документального Кино, и все прочие интернациональные фестивали, помпезные и богатые парады, бесчисленные международные выставки, салоны антикварных машин, моды, бесплатные вернисажи и фольклорные представления закружили их в своём бесконечном хороводе.
Мама и папа Наташи ходили в обнимку, как молодожёны, покупали мороженое и читали все сто пятьдесят бесплатных монреальских газет. Они купили новый цветной телевизор, и по вечерам наслаждались перещёлкиванием всех двенадцати эфирных (некабельных) каналов: после трёх-четырёх московских! Они радовались, как дети, узнав, что в Монреале действует единый проездной билет на метро и автобусы, и что он не именной, как в Париже, где мама и папа побывали по разу, а "ничейный ", "общий ".
Иногда они спускались в метро и ехали до станции Плас Викторья - точной копии одной из парижских станций метро. Здесь начинался Старый Город, где они гуляли до десяти - одиннадцати вечера, вдыхая влажный воздух, насыщенный близостью огромной реки, запахами следов парфюмерии и духов, вечерними возгласами и стуком копыт лошадей, впряжённых в развозящие туристов экипажи. Они двигались по десяткам кварталов со старинными зданиями в стилях ренессанс, барокко, рококо, классицизма, неоготики, с колоссальными порталами, с колоннами, лепкой - всеми атрибутами четырёх ушедших столетий. Они двигались заворожённые, как в фантастическом сне, не в силах проанализировать увиденное и дать ему объяснение. Этот кусок Европы, перенесённый сюда, не похожий ни на что в Северной Америке, был неправдоподобен настолько, что, казалось, они грезят наяву.
Пустынные длинные улицы типично-европейского старого центра, странный свет стилизованных под парижские конца 19-го века фонарей, тёплый воздух, и группки без опаски, не спеша прогуливающихся любителей этой вечерней полутьмы, производили странное, нереальное впечатление. Этот перенесённый сюда фантастической силой старый город имел какую-то свою, присущую только ему, тайну, двойную связь с реальным, окружающим миром. Не сам Старый Город - уютный, роскошный и открытый, - но его неправдоподобность производила на них иногда жутковатое, сюрреалистическое впечатление. Но это же впечатление заставляло их снова и снова возвращаться сюда.
Монреаль вдыхал в каждого из них троих новое ощущение полноты жизни, свежей, благоухающей тайны, безопасности и умиротворения.
Все эти впечатления, эта свободная, беззаботная жизнь, не могли заглушить тихого диссонанса, который - так же, как червь точит старое дерево, - точил глубинные тайники их подсознания. В мозгу Наташиных родителей словно работал часовой механизм какой-то бомбы, и, чем дальше, тем слышнее звучали эти часы. Этот диссонанс, как двухфазовый поршень, состоял их двух составных. Бомбой с часовым механизмом была постоянно присутствующая мысль о том, что эта их беззаботная жизнь зиждется на паразитическом существовании, обеспеченная гарантированной социальной помощью, т.е. чьим-то напряжённым трудом. Социальный агент обещал им курсы переквалификации, помощь в нахождении работы, но дальше обещаний дело не шло. Одни курсы требовали специальных знаний, т.е. дополнительного курса, который не предоставлялся, другие, например, кулинарный, особых наклонностей и навыков, третьи были рассчитаны на четыре года, в течение которых пришлось бы снова сидеть на пособии. Ни к одному из них ни у Наташиной мамы, ни у её папы не лежала душа, но, стоило им заикнуться о близких к их профессиям, привлекательных для них курсах, их просьбы словно натыкались на глухую стену...
Вторым элементом подтачивающего их дискомфорта была всё более ощутимая нужда. Осознание того, что они скатываются в беспросветную нищету, посетило их внезапно - как открытие, когда выяснилось, что семья не может себе позволить купить папе печатную машинку с французским шрифтом, а маме - приличные зимние сапоги.
Сначала все материальные трудности воспринимались как должное: весело спали на голом полу, подстелив три одеяла, пока не нашли в переулке выброшенный кем-то старый диван, и не купили Наташе раскладушку со вторых рук; весело топали по четыре километра, чтобы сэкономить на билетах; весело охотились на распродажах за подержанными вещами.
Когда они приехали, все прожужжали им уши об огромном пособии, о том, что на вэлфере можно жить припеваючи. Вспоминая о размере сумме, что начислялась в те годы, и сравнивая её с социальной помощью 1999-го, она невольно присвистывает. То пособие превышало сегодняшнее в два-три раза (учитывая покупательную способность), жизнь тогда была несравнимо дешевле. Так же воспринимали тогдашнюю социальную помощь и Наташины родители. Когда они получали начисленное, оно казались им неисчерпаемым, а к концу месяца они еле сводили концы с концами. Они спрашивали себя, где они промотали, растранжирили, прокутили столько денег - и не могли найти ответа. Они посещали только бесплатные концерты, читали только бесплатные газеты, смотрели по телевизору лишь бесплатные каналы.
Как только мать нашла свою первую работу, они немедленно ушли с вэлфера: "чтобы не обманывать государство ", и жить стало ещё труднее. На одну зарплату протянуть до конца месяца было просто невозможно, и они лихорадочно искали выход из положения, проигрывая все варианты. Мама приходила с работы "мёртвая ", настолько вымотанная, что просто "валилась с ног ". Она рассказывала про каких-то пейсатых евреев, про невыносимый шум, про измывавшихся над ней, злых, как цепные псы, русскоязычных работницах, про грязь и чудовищную эксплуатацию. Только спустя какое-то время до Наташи дошло, что её мать - русская в десяти поколениях - пошла выпекать мацу. Папа ходил мрачный, подавленный своей мужской несостоятельностью, неспособностью прокормить, защитить семью, найти хоть какой-то заработок.
К концу первой недели работы руки Наташиной мамы превратились в одно кровавое месиво, связки кистей рук были растянуты, она не могла удержать в руках даже ложку, но упрямо шла на эту каторгу, и - каким-то непостижимым образом - умудрялась удержаться на ней. Папа приказывал ей, уговаривал, требовал - больше не ходить, но она не слушала его, и, впервые в жизни, у них начались разногласия. Размолвки между родителями Наташи доходили почти до ссор, но единственной альтернативой оставалось трудоустройство Наташиного отца, а с этим ничего не выходило...
Отец Наташи был потрясён до глубины души той безжалостностью, с какой религиозные евреи эксплуатировали отчаявшихся найти другую работу русскоязычных женщин. Он был поражён ещё и тем, что для ультра-ортодоксов - хозяев пекарни - не было ничего святого. Если - по их религии - маца символизировала что-то самое священное, то и отношение их к ней должно было быть (по его представлениям) трепетным. Однако, они совершенно игнорировали, что именно они выпекают: как будто это были будничные коржи. Их цинизм (деньги не пахнут!), оскверняющий один из самых святых для иудеев символов, который десакрализируется жестокими, граничащими с пыткой, условиями труда, равносильными издевательствам над работницами, говорил ему о том, что мир и "вправду приходит к концу ".
Хозяйка этой пекарни, некая Белла (пекарня находилась в преимущественно еврейской части района Утремон), и её муж не останавливали работу даже тогда, когда кровь бедных мучениц из их окровавленных ладоней попадала в мацу, что было самым страшным (согласно еврейским представлениям) кощунством, и делало мацу осквернённой, не кошерной. А они продавали её еврейским лохам по бешеным ценам.
Вот их светоч, вот их ориентир и предмет поклонения - ДЕНЬГИ! Которые "не пахнут! " И Наташин папа, подавленный, дезориентированный, потерявший свою обычную весёлость, смог восстановить равновесие духа только описав цинизм, жестокость и кощунство хозяев пекарни в рассказе "Кровавый навет ". Смысл рассказа сводился к тому, что такие люди, как Белла и её муж, если не виновники, то соучастники кровавых наветов.
Осквернённая издевательствами в процессе её изготовления маца разлагает основы мира, и сквозь разъеденные рёбра мироздания проглядывает чудовищная улыбка дьявола.
Будучи всё ещё под влиянием своего подавленного настроения, Наташин папа не удержался - и показал свой рассказ двум - трём русским. Он, правда, быстро опомнился - и тут же спрятал рукопись на самое дно самого глубокого ящика, но трёх - четырёх человек оказалось достаточно, чтобы через неделю уже был пущен слух, что папа Наташи антисемит, что у него не все дома, а на третью неделю после чтения рукописи появился ещё один слух: о том, что на самом деле Наташа и её родители приехали не прямо из Москвы, а через Израиль, где они набрали ссуд и сбежали, "как делают все русские ". Этот слух был пущен настолько искусно, что можно было демонстрировать прямые билеты из Москвы, сохранённые семьёй, документы, копию иммиграционного файла - люди всё равно не верили.
Если раньше у Наташиного отца были хоть какие-то надежды, хоть какие-то шансы устроить свою жизнь здесь, найти приличную работу, где-то издаваться, то теперь их и вовсе не осталось. Живя в Советском Союзе, они верили, что в странах Запада нет цензуры, а оказалось, что и здесь "те же яйца, только в смятку "; с единственной разницей, что, если там была хоть одна отдушина: "разговоры на кухне " - то здесь цензурой опутали уже и частную жизнь.
Теперь папа тосковал и впадал в уныние всё чаще. В собственных глазах он представлялся самому себе размазнёй, неполноценным неудачником, не способным защитить и прокормить свою семью. Бедный папа! Он просто был самым чистым, самым не замаранным, самым честным человеком, и не смог стать другим. Измученный мыслью о том, что даже жена его оказалась более приспособленной к жизни, папа забывал о том, что она получила работу ценой лжи, назвавшись еврейкой. Конечно, она решилась на это только потому, что её терпению, истерзанному сидением на пособии, просто пришёл конец. Но папа не решился бы на такое даже под дулом пистолета - вот потому и сидел на бобах.
Неудивительно, что он схватился за первую же попавшуюся работу. Заключалась эта работа в уборке ювелирной фабрики.
На входе и на выходе всех прощупывали специальным прибором, и дополнительно обыскивали на переходе между общими цехами и специальным внутренним - закрытым - цехом.
Коллектив фабрики был, как и везде в Монреале, "интернациональный " (есть такое забытое советское слово).
Тут работали евреи, поляки, латинос, белые англофоны и квебекуа, чернокожие, голландцы, поляки, румыны.
Фабрика состояла из двух отдельных больших половин: производственной и административной. Контраст между ними был так велик, будто они находились на разных планетах. На половине управления пол был устелен шикарными красными с бежевым коврами, стены покрыты деревом и драпировкой, с подвесных потолков мягко струился ненавязчивый свет. Эта половина состояла из одного длинного и трёх перпендикулярных ему - коротких - коридоров, в которые открывались двери двенадцати комнат. В комнатах стояла роскошная мебель: столы разных размеров из дорогих пород дерева, мягкие кресла на колёсиках, круглые столики с низкими креслами для отдыха и лёгкой трапезы, и стеллажи с образцами ювелирных изделий и дизайнерских разработок.
В административную половину поступал чистый, фильтрованный воздух, и дышалось тут легко и свободно.
Кроме двенадцати комнат, было три туалета - один за кабинетом хозяина фабрики, еврея в чёрной ермолке: его персональный туалет. Второй - для двух других главных начальников, и третий для всех остальных. В туалетах - керамическая плитка, голубые и чёрные унитазы и раковины, сушки для рук, бронзовые краны, зеркала, коврики на полу. Для уборщика тут было работы на целый день: пропылесосить ковры, вымыть полы (там, где не было ковров (в маленьких коридорчиках, в туалетах под ковриками, в двух больших прихожих - "снаружи " и "изнутри ") специальной шваброй - "мопом ", вытереть пыль, убрать обрывки бумаги, планочки, проволочки, вытряхнуть все урны, и так далее.
Охранник, который устроил Наташиного папу на фабрику, сказал ему "убирай только управление, а остальное - так, для отвода глаз, считай, что тебя наняли на работу только для той половины ".
Наташин папа, как молодой козёл, готов был прыгать до потолка от счастья, и выполнять любое распоряжение: офисы - так офисы! Но это оказалось не так-то просто. Почему? Да потому, что Наташин отец - это был Наташин отец. Когда он в первый же день своей работы после офисов пришёл убирать цеха; когда он, подняв пыль столбом, стал наспех сметать лишь кое-что вокруг ближайших урн, он встретился взглядом с иронией двух работниц. Их насмешливые глаза без слов говорили: "И ты такой же! Пришёл оттуда, холуй, небось, всё там повылизывал, а к нам явился только пыль поднимать, разрушать наши и без того отравленные лёгкие? Не убирал бы уж кто совсем! " Он понимал, что ему, скорей всего, просто почудилось: да мало ли кто как посмотрит? Но он увидел и в других взглядах то же любопытство, смешанное с насмешкой и презрением. И тогда он забросил этот куцый веник, налил полную ванночку воды, взял моп - и двинул всё это неуклюжее сооружение на колёсиках в цеха.
Фабрика состояла из двух приличных по площади цехов, к которым примыкали комнаты, комнатки, коридоры и коридорчики, а также десять туалетов, мелкие цеха ковки и плавки, а также два внутренних, закрытых цеха, где собственно и делались изделия из золота.
Во всех помещениях пол был покрыт обрывками бумаги, полиэтиленовых мешочков, обрезками проволоки, кусочками железа, тряпками, обрезками картонных коробок, и другим мусором. На фабрике не только шёл процесс производства, и но и распаковка и расфасовка изделий, прибывающих из стран третьего мира: из Индии, Турции, Пакистана, Бангладеш, из арабских стран. С поступавших оттуда ювелирных изделий снимали оригинальные наклейки, и, вместо них, мошеннически прикрепляли фальшивые бирки.
Эта афера с переупаковкой и жульническими махинациями оставляла на полу, в урнах, на столах коробки, коробочки, мешочки, бумагу, ящики и полиэтилен. Всё это Наташин папа должен был собирать в одну огромную кучу, откуда тележками вывозил в довольно обширное помещение возле лифтов. Там каждый день собиралась великая гора мусора, достигавшая потолка: шесть метров в длину, и четыре - пять в ширину. И всё это только за один день!
Кроме всего, что приходилось подбирать с пола, в его обязанности входило каждые два-три часа высыпать все урны, число которых приближалось к двум сотням, в большие чёрные мешки, эти мешки добавлять в ту же огромную кучу, а потом вывозить к лифтам. В одном цеху, где стояли чугунные рамы с натянутыми на них, прямыми, как струны, или закрученными в спираль, проволоками, приходилось быть эквилибристом; в другом на полу лежал толстый слой никогда не соскребаемой сажи, гари и копоти, каждый метр которого надо было отдирать неимоверными усилиями.
В одном из цехов стояли столы с разными приспособлениями для изготовления колец, серёжек, браслетов и других ювелирных изделий, и на каждом столе - непременная газовая горелка. Падая с ног от непомерной усталости, застигнутый врасплох отвлекавшими его мыслями, он задумывался - и часто спохватывался лишь тогда, когда от пламени одной из газовых горелок до его руки оставался какой-нибудь сантиметр. От мысли о том, что могло случиться, его прошибал холодный пот.
Он понимал: рано или поздно наступит такой день, когда - от усталости или от того, что задумался, - он получит серьёзный ожёг.
Было совершенно очевидно, что каждый день убирать всю фабрику - даже без управления - невозможно. Было также очевидно, что - и без уборки - опорожнять все урны, собирать все коробки, протирать все зеркала, менять бумагу, полотенца и мыло во всех туалетах, уносить все наполненные работницами мешки в течение дня не смог бы ни один живой человек.
Несомненно, папин предшественник каким-то образом договаривался с женщинами во "внешних " цехах и с мужчинами во "внутренних ", и те выполняли определённую часть работы (а, может быть, просто вынуждал их своим отлыниваньем). Но эксплуатация рабочих была итак чрезмерной; у них не оставалось ни времени, ни сил заниматься ещё и уборкой. Поэтому воздух на фабрике был насыщен обыкновенной и металлической пылью; на каждом шагу виднелись горы коробок и кучи гниющего мусора; пол был покрыт толстым слоем сажи, копоти и проволоки; в туалетах стены, унитазы, раковины и краны были одного цвета - цвета грязи. Чёрные круги - словно нарисованные - вокруг глаз работников и работниц, покашливания, измождённые лица, землистый оттенок их кожи говорили не только о высоком уровне эксплуатации, но и о том, что принято называть "вредные условия труда ". Поговаривали, что магазины закупали у фабрики одних лишь перстней - тысячу штук, от $300 до $900 (и выше), и что за день хозяин получал столько одной лишь чистой прибыли, что мог не только улучшить условия труда и снизить эксплуатацию, но выложить все цеха золотом.
По слухам, нелегальные операции (связанные с мошеннической переупаковкой-идентификацией незарегистрированных зарубежных ювелирных изделий), левые продажи, как и производство фальшивок - копий старинных драгоценностей, - дополнительно приносили хозяину в несколько раз больше. Но даже если его прибыль была значительно скромней, это всё равно выходила огромная сумма, из которой он не выделял ни цента на переустройство и модернизацию фабрики. И при таких доходах он экономил 700 - 900 долларов на зарплате ещё одному уборщику!
Отделённый от своих рабов всего лишь двумя стенами, этот кипастый еврей, как паук в паутине, оплетал их жизнь своими отвратительными нитями, сосал из них кровь, их жизненную силу. Он не только каплю за каплей высасывал их жизнь (ведь - от девяти до двенадцати часов, то есть большую часть своей жизни, - они проводили в этой грязи, посреди этой сажи и копоти), переводя её в доллары, но вдобавок ещё и отнимал у них здоровье. Но он являлся лишь приказчиком, лишь палачом. Не он был хозяином своей фабрики. Подлинным безраздельным хозяином была ядовитая, несущая ложь и смерть сила золота. Сила Зла.
И Наташин папа, один - как Иисус - выступил против неё. Он носился, как угорелый, из цеха в цех, наводя чистоту, опорожняя бесконечные урны, надрываясь, толкая платформы на колёсиках, гружёные мусором. В насквозь промокшей рубашке, с вечной каплей пота на кончике носа и с запотевшими стёклами очков, он не знал ни минуты покоя. Когда все уходили на обед, он один воевал с горами мусора, с сажей и копотью, с замызганными туалетами. Уходил он всегда последним, когда, кроме него, не оставалось больше никого. Это была его дуэль с сидящим за двумя стенами пауком в кипе, и поначалу Наташин папа побеждал. Через три дня его работы из-под сора и сажи появился пол; кафель в туалетах приобрёл свой натуральный цвет; люди перестали чувствовать во рту металлический вкус. Наташин папа сделал невозможное. За четыре дня он завоевал уважение и любовь всего коллектива, простых работников, и они стали - втайне от начальства - ему помогать, прибирая вокруг своих рабочих мест. Кто-то принёс и повесил на стену театральную афишу, кто-то притащил из дому и поставил освежитель воздуха в туалет...
Но, если бы сила зла противостояла всему коллективу фабрики в целом, она бы не имела и полшанса на победу. Коллектив фабрики был разбит на группы и группки. Формально пребывавшие в тех же самых условиях, что и другие, хозяйки разбросанных по периметру цехов кабинетов и кабинетиков были в действительности отделены тем или иным образом от пыли и копоти, от шума и от вредного воздуха цехов. Работницы, занимавшиеся распаковкой и упаковкой ювелирных изделий, тоже находились в лучших условиях, чем вовлечённые в процесс производства, а зарплату получали практически ту же, если не выше. Хозяйки же "цеховых " кабинетов зарабатывали лучше всех за пределами "той половины ". Они и решили положить конец самодеятельности Изовского.
При помощи хитрых уловок они заставляли Наташиного отца убирать их кабинеты как минимум дважды в день, посылали его за мусорными мешками, звали к телефону, когда на самом деле никто ему не звонил, пускали фальшивый слух, что его вызывает хозяин фабрики... Это было то, что перехлестнуло через край, и однажды ему на работе стало плохо. Как-то раз, когда он тянул за собой гружёную тяжёлыми коробками платформу, у него вдруг потемнело в глазах, он обмяк и провалился в какую-то тёмную яму. Когда он очнулся, то увидел, что лежит на сваленных в угол пустых картонных коробках, и почувствовал на своём лице что-то мокрое. Это была кровь. Видно, падая, он оцарапался обо что-то, и теперь его правая скула кровоточила. Никого не было поблизости в тот момент, и он поднялся, побрёл туда, где была аптечка (на фабрике она имелась), заклеил пластырем царапину и вернулся к работе. А назавтра, отработав ровно месяц, он уволился по собственному желанию.
Всего лишь через пять дней ему сказочно повезло: нашлась другая работа. Нужно было всего лишь следить за показаниями приборов одного автоматического процесса. На этом месте были заняты только четыре человека, сменяя друг друга. Если Наташин папа выходил на свою вахту днём, то его сменщик, франкофон-кебекуа, работал ночью. Два других человека - один сирийский армянин и его сын - приходили на субботу - воскресенье, проводя на производстве безвыходно двое суток.
Сначала он был очень доволен: сам себе хозяин, работа не пыльная, и, главное, можно сколько угодно звонить по телефону и писать свои романы. За первые две недели нового амплуа Наташин папа заметно поправился, стал уверенней в себе, отпустил бороду и повеселел. Но вскоре он почувствовал, что теряет связь с жизнью и с Наташей, с женой Леной, даже с самим собой. Он пытался представить себя оператором батискафа, шахтёром, попавшим в обвал, альпинистом - но ничего не выходило; воображаемый романтический налёт быстро улетучивался. Новые страницы его романов оказывались описательными, скучными, пресными. Если бы их смог увидеть один ныне покойный лауреат Нобелевской премии по литературе, назвавший творчество Изовского излишеством природы в эпоху убогости, он бы, наверное, грустно вздохнул. Наташин папа тоже чувствовал это и тосковал по нормальному образу жизни.
Поэтому, когда ему вторично сказочно повезло, и подвернулась ещё одна не тяжёлая простая работа, - 6.30 утра до 15.30, он быстро уволился - и был таков. Он никак не мог поверить в то, что с середины дня уже свободен.
Происшествие с изгнанием Наташи из репетиционных помещений музыкального отделения университета МакГилл случилось именно в тот период: когда глава семьи переживал своё как бы второе рождение, сбрил недавно заведенную бороду, и, вообще, воспрянул духом в связи с новой переменой.
Тот дикий инцидент неожиданно больно ударил по всей семье, потому что вдруг - одним махом - отнял у них все иллюзии и поставил их лицом к лицу со страшной реальностью. Они внезапно осознали своё полное поражение, увидели со стороны своё жалкое существование, осмыслили горькую правду своего ничтожного положения.
Только сейчас они разглядели, на каком они дне, в какую глубокую, беспросветную пропасть они провалились. Только сейчас родители Наташи - её отец, который за четыре года, проведенных в Монреале, сильно осунулся и постарел, "заработал " головные боли и проблемы со зрением; её мать с искалеченными работой руками - поняли, что никогда не будут иметь собственной крыши над головой, нормальной работы, не смогут подняться с самого дна общества, с уровня отверженности, выбиться из нищеты. Эти добрые, честные, умные, талантливые люди были слишком честны, слишком добры, а жизнь - по мере их взросления, старения - становилась ещё циничней, достигнув предела лжи и компромисса. За этим пределом начиналась анархия, разложение общества, и, возможно, гражданская война: повсюду - от Урала до Лондона, от Нью-Йорка до мексиканской границы. До начала первых признаков этого полного упадка оставалось ещё как минимум десять лет, но люди, такие, как Изовские, уже замерзали от его холодного дыхания.
Если покупка и привоз подержанного (о новом они могли только мечтать!) пианино превращалась для них в почти неразрешимую проблему, то что же с ними будет в дальнейшем?..
8. РУССКИЕ
Семья Изовских была, пожалуй, наиболее неприспособленной и незащищённой из всех русских семей. Это к 1997 году число русских составило в Монреале, по приблизительным данным, от 25 до 50 тысяч, а в 1990 - 1991: хорошо, если их было тут от силы 6-12 тысяч. Все они прекрасно устраивались, покупали дома, машины, становились зажиточными людьми.
Секрет был прост: пока русских в Монреале было немного, всем им помогала стать на ноги еврейская община.
Не евреем в Монреале из всех говорящих по-русски был, наверное, только поп местной русской церкви, да и тот, шутили, вынужден был по делам службы иногда заходить в JIAS. К 1993-1995 году, когда русские и украинские церкви стали побогаче, а их религиозные общины влиятельней, многие русские умудрялись по субботам посещать синагогу, а по воскресеньям ходить в церковь. Так они получали помощь или советы от двух дойных коров.
Те, что по каким-либо причинам - ну, никак не могли показаться в синагоге или в JIAS`e, те разыгрывали карту федералистов, клеймя позором квебекское сепаратистское движение, подписываясь в защиту единства Канады и посещая все собрания, на которых кричали "Да здравствует единая и неделимая Канада! " Их замечали, выделяли, помогали перейти на ту сторону через бурную реку жизни: на сторону имущих.
Так как родители Наташи были "слюнтяями ", "вшивыми интеллигентами ", ни среди первых, ни среди вторых их не оказалось...
К середине 1990-х годов - с одной стороны: русских стало слишком много, чтобы всем помогать; с другой стороны - политико-экономическая ситуация изменились. Тогда и появилось новое поколение русских "выживальщиков ": поколение "муравьедов ". Помнится, есть такие животные с продолговатым туловищем и носом-рыльцем, поедающие муравьёв. Муравей - это пылинка, это сказочная "маковая росинка ", но, когда много таких пылинок, муравьед наедается. Девизом этих новых русских было "официально не работать " или "с миру по нитке ... - нищему рубашка ". Они получали пособие, а работали тайком, что давало им на человека вместо одной примерно полторы зарплаты. К тому же, они ведь не платили налогов (вкалывали за "кэш "), и это приносило ещё четверть жалованья.
Сидя на социальной помощи, они получали право пользоваться рядом услуг, какие для работающих были бы платными: например, некоторые услуги дантиста. И, потом, это давало право записи в "банки еды ", прозванные у русских "кормушками ". Поразительно, с какой быстротой в русской среде узнавались адреса этих "кормушек ", десятки точек, в то время как Наташин папа тратил два-три месяца на поиск одной. Прибывшего пешочком, бледного и худого, Наташиного отца, держащего за руку маленькую для своего возраста, неприметную девчонку, наотрез отказывались записывать на бесплатное получение продуктов, а какого-нибудь упитанного Изю Кагана, подъезжавшего на почти новой машине, вламывающегося в кабинет благотворителей с вонючей сигареткой в зубах и мозолящего всем глаза новеньким модным костюмом, записывали сразу.
Наташиного папу обвиняли в том, что он нечестен и хитёр, и пытался получать помощь сразу в двух "кормушках ", хотя на самом деле это была ложь (к тому же - это не запрещалось). И его - самого нуждающегося - с позором лишали единственной помощи. А Изи с их волчьей хваткой отоваривались сразу в десяти - пятнадцати кормушках, разъезжая на машинах и подкупая раздатчиц: чтобы получать побольше и посвежей. Жестокие и алчные агенты социальной помощи, то ли ожидавшие взятки, то ли наслаждавшиеся властью над судьбой и жизнью людей, и с охотой нажимавшие на эту педаль тотализатора, пять раз либо лишали семью Изовских пособия, либо урезали его или задерживали выплату, а Изи, у которых всегда есть, чем подкупить / запугать, спали спокойно, получали пособие по максимуму, и вдобавок имели ещё разные льготы. Когда мама Наташи, Лена, стала работать, никто не сказал ей, что, если трудоустроен только один из двух взрослых в семье, положена доплата до прожиточного минимума.
Изи Каганы не снимали жильё, как родители Наташи, на улице Пил, выше Шербрук, - чтобы "быть поближе к музеям, университетам, концертным залам ". Они, эти выходцы из Коростеня, Винницы или Жмеринки, селились на Кот де Неж или на Кот Вертю, в кишащих голопузыми смуглыми израильскими детьми кварталах, в соседстве с которыми никто, кроме них, жить не хотел. А Изи жили: и порой даже ивритяне с их почёсываниями в паху, с ремнём (когда садились на корточки) ниже заднепроходного отверстия, с рукой, нервно складывающей пальцы в известном жесте под названием "рэга! " - и те, бывало, убегали от них. Что же говорить о мирной пейсатой бедноте, которая при виде очередного Изи чесалась не только руками, но даже пятками. А магазинщик в районе Утремон, как только видел, что очередной Изя направляется в его магазин, хватался за сердце с возгласом "киндэрлэх, ратэвет! "
Конечно, среди их тезок, однофамильцев и земляков были и другие, порядочные, мягкие Изи. Но, даже если на каждых пять жмеринских Изь приходился всего один "Изя " с большой буквы и в кавычках, Леонид Изовский, этот бывший защитник "гонимого меньшинства ", автор половины московских петиций против "антисемитизма ", вандализма на еврейских кладбищах и наиболее оголтелых акций общества "Память ", впадал в страшный грех обобщения не без провоцирующего фактора. На самом деле всё было гораздо сложней. Конец ХХ века стал эпохой наиболее сильного влияния "этого "меньшинства ". Фактически наступило "их столетие ". Эта эпоха поначалу не стала самой ужасной в истории, но она оказалась самой лживой. А ложь - как знал Наташин папа, - всегда ведёт к катастрофе. То, что самыми приспособленными к ней оказались выходцы из жмеринско-винницких микрорайонов, и было своеобразным приговором.
Итак, родители Наташи сделали всё наоборот: они сняли квартиру примерно на сто долларов дороже, чем все русские, в районе, где были отрезаны от "русской информационной машины "; вместо программы по захвату бесплатных продуктов они выполняли программу под название "парки и концерты "; вместо подпольной работы - и пособия - предпочли официальную работу - и "долой пособие "; вместо экономии на телефоне, автоответчике, телевизоре - они завели телефон, автоответчик и телевизор: чтобы их ребёнок не рос неполноценным и с комплексами. Они избегали полу-криминальных и криминальных действий, в то время как рациональные русские покупали только один проездной, скрытно передавая его друг другу в метро или выбивая друг другу билетики- "контрамарки ", и даже приобретали то ли поддельные, то ли "левые " проездные за половину обычной цены (по всем приметам - тоже русское творчество); были "прописаны " в более дорогих квартирах, получая доплату на жильё, а сами в действительности ютились в дешёвых; практиковали фиктивные разводы: что давало ряд преимуществ; по три раза в год предоставляли липовые справки о том, что стали жертвами пожара - и выбивали помощь; занимались продажей контрабандных сигарет; гнали и сбывали самогон; некоторые даже участвовали в "выносе ", то есть, краже вещей из магазинов; другие профессионально рылись в отбросах, "выуживая " почти новые чемоданы, стулья, мебель, одежду, телевизоры, телефоны, принтеры, части компьютерной системы; третьи сбывали подложные телефонные карты для звонков по межгороду, включались в цепочку изготовления и сбыта поддельных документов; четвёртые водили новоприбывших по городу, а потом грабили их, вымогая деньги за помощь в заполнении анкет, оформлении пособия, снятии квартиры, и так далее, за каждую информацию, например, о кормушках, взимая отдельную дань... Если бы подобная активность не стала нормой для тех, кто оказался "на дне " и пытался выплыть, общество бы ориентировало свои нормы на таких, как Наташины родители, не давая им пропасть, и, наоборот, если бы в обществе были другие нормы, тогда не те, кто обманывает и ворует, а такие, как Леонид и Лена, преуспевали бы в жизни... Изовские укоряли себя в несостоятельности, сетовали на невезение, уверялись в собственной не-предприимчивости, но на самом деле им не хватало лишь каких-то трёх-четырёх тысяч долларов "подъёмных ", которые без ущерба общему благосостоянию могли быть потрачены на подкуп чиновников, на получение бесплатных курсов по ходовой и денежной специальности, на взносы в несколько частных бирж труда - какая быстрей найдёт работу. Это типичная картина: порядочный, интеллигентный человек обвиняет себя во всех смертных грехах, тогда как единственная "вина " его состоит в том, что ему не досталось от предков или от жизни на родине стартовой суммы денег или "деловых " генов...
Если уж говорить о генах, то беда Изовских состояла в том, что они получили от родителей в избытке гены порядочности.
9. МЕЖВРЕМЕНЬЕ
Итак, родители приобрели для Наташи подержанное фортепиано, истратив на его покупку и привоз все "излишки " их нехитрого семейного бюджета. Но эта вынужденная покупка поначалу не принесла счастья. Казалось, теперь Наташе только бы играть! Но тут начались непредвиденные проблемы с соседями. Это были если не богатые, то, во всяком случае, состоятельные люди, которые учуяли беззащитность и низкий социальный статус Изовских. Для них семья с ежемесячным доходом ниже двух-четырёх тысяч обязана только работать - без всяких там претензий. Они были раздражены уже тем, что такие люди, как Изовские, снимают квартиру в "их " доме. Так - мало того: их нищие соседи ещё и приобрели пианино - замахнувшись на стиль жизни обеспеченных семей!
Соседи Изовских считали, что общество, государство третирует богатых. По их мнению, все эти бедные поголовно лентяи, дебилы, что рождаются генетически неполноценными, с тенденцией к уголовщине, алкоголизму и наркомании; бедные - источник эпидемий, социальной нестабильности и экономических трудностей. Богатые же, по их мнению - это пуп земли, на котором держится мир, это те, кому общество обязано самим своим существованием. Но где же вознаграждение? Если бедные, то есть только виновные перед богатыми (и, значит, перед обществом) в разных грехах, но не имеющие абсолютно никаких заслуг, смогут так же, как они, учить детей музыке, о каком вознаграждении за их заслуги может тогда идти речь? Богатые из кожи лезут вот для блага общества - а получают то же, что и бедные! Где справедливость?! И они стали восстанавливать справедливость ... ударами в стену.
Как только Наташа начинала играть, за стеной раздавались мощные, злые удары. Как взрывы, - казалось в квартире Изовских. Удары со стороны соседей были такими яростными, что все вещи падали на пол: часы, картины, комнатный термометр.
Немедленно позвали консьержку - плутоватую бабу с высоким бюстом. Она послушала, как тарабанят соседи, понаблюдала, как падают куски сухой краски с потолка, и сказала, что завтра "поговорит с жильцами " (почему не немедленно?).
Из комнаты, имеющей общую стену с квартирой рядом, пианино немедленно переставили в спальню, и, когда Наташа занималась, закрывали дверь между комнатами. Дом, где жили Изовские, имел неплохую звукоизоляцию. Соседние квартиры разделяла не только капитальная кирпичная стена, но и гипсовые перегородки с обеих сторон: как пирог с гипсовыми коржами и кирпичной начинкой между ними. После перестановки пианино соседи больше не могли ничего слышать. Но их неистовые удары не прекратились. Только их приступы больше не совпадали с началом Наташиной игры. Они, как неожиданный припадок, могли начинаться и в так называемые Учительские дни - когда не было школы, и когда она завтракала, и когда делала уроки. Это также свидетельствовало о том, что слышать её игру хулиганы больше не могли, а их претензии по поводу "шума " были только предлогом. Несколько раз консьержка поднималась на пятый этаж и звонила в дверь к Наташе, утверждая, что "многие жильцы жалуются на шум ". Но сокрушительные удары таранов, крики за стеной и приходы консьержки ни разу не случались, когда к Изовским приходили гости или когда дома были родители Наташи: только когда она оставалась одна.
В фойе и перед парадной дверью висели камеры видеонаблюдения; и родители Наташи стали иногда пользоваться пожарным выходом - и всё равно соседи и консьержка знали, когда Наташа остаётся дома одна. Теперь взрослые уходили на работу с нескрываемой тревогой, переживая за дочь, а их дочь всё чаще не могла справиться с паникой, если они чуть задерживались. И это в сравнительно дорогой - "золотой ", как любила говорить Наташина мама - съёмной квартире!
Однажды, когда Леонид Изовский позвонил с работы домой, его дочь стала тараторить перепуганным голосом, и сообщила, что в этот раз соседи колотят не только в стену, но и в дверь, орут на коридоре, требуют, чтобы Наташа вышла. Наташин папа почувствовал, что на сей раз происходит что-то серьёзное, взял такси, и - вместе со своим напарником - дюжим квебекуа (это было в обеденный перерыв) - поехал домой. В это время жена соседа проникла из своего окна на балкон Изовских и принялась пугать девочку. Наташа бросилась в дверь, чтобы позвать на помощь, но на коридоре, затаившись, её уже поджидал сосед, который тут же стал вталкивать её к себе.
Возможно, планировалось затащить Наташу в квартиру соседей, и тут же вызвать полицию, обвинив её в краже или в попытке украсть.
Когда Леонид прибыл на такси, улица Пил была перекрыта, и он добрался дворами до чёрного входа в дом, который, к счастью, был открыт. И соседи, и консьержка знали, что Наташины родители на работе, и, значит, не могут объявиться внезапно, потому и действовали так нагло, без опаски. Наташин папа со своим приятелем появились из лифта в тот самый момент, когда соседи заталкивали Наташу в свою квартиру. Они бросились на выручку. Сосед оказался атлетом, а тут ещё на подмогу ему уже спешила его жена. Однако, напарник Леонида был ещё крупнее; он оттеснил негодяя и толкнул его в квартиру прямо на подбегавшую жену, сразу захлопнув дверь. Тут же все трое - Наташа, её отец и его приятель - скрылись в квартире Изовских, заперев дверь.
Соседи кричали им с коридора "трусы ", "пересрали ", но те не реагировали: они в это время звонили в полицию.
Два полицейских-франкофона симпатизировали пострадавшим и были на стороне Изовских. Их подкупали французский Леонида, его друг-кебекуа (свидетель), и, разделяемая ими, антипатия к агрессивным богатым англофононам, да ещё таким, как соседи Изовских.
И Наташа, и её мама были предупреждены Наташиным отцом даже не заикаться о том, что хулиганские выходки соседей как-то связаны с упражнениями Наташи на фортепиано. Изовские утверждали, что те бесчинствовали по необъяснимым причинам: сначала, когда все были дома, потом только когда Наташа оставалась одна.
И, наконец, жена соседа, сегодня забравшись к ним на балкон, "выкурила " Наташу на коридор, где несовершеннолетнюю девочку поджидал её муж, и принялся вталкивать её в своё жилище. Полицейские вошли к соседям: поговорить. Вскоре был подключен следователь, и - по всем признакам - соседей и консьержку (её за соучастие) должны были удалить.
Но те оказались и богаче, чем предполагалось, и со связями. Несмотря на свидетеля (приятель отца), на повреждённые вещи, упавшие со стены, на все признаки того, что невероятной силы удары в стену вызвали трещины, осыпания, повреждения в квартире Изовских, несмотря на то, что соседи представляли для них опасность (особенно для Наташи), их никуда не убрали.
Но Изовские тоже не бездействовали.
Через два дня врач освидетельствовал синяк на Наташином запястье, вызванный агрессивным захватом, синюшние пятна от толчков на её теле; полицейские нашли свидетелей, видевших соседку на балконе Изовских, слышавших крики и стук в стену; наконец, было доказано, что консьержка докладывала соседям, когда Наташа оставалась дома одна - и всё равно ничего не происходило. Тем не менее, уголовное дело было открыто, началось расследование. Соседей заставили расписаться на подписке о невыезде. Выяснилось, что они - граждане Израиля и работают в Канаде по контракту. Несколько дней всё было тихо, но в конце следующей недели позвонил следователь и сообщил, что соседи Изовских отбыли в Израиль, а это страна, которая даже убийц не выдаёт. Консьержка потеряла работу, и вместо неё прислали какого-то дистрофичного алкаша, владевшего зато одинаково хорошо и английским, и французским.
Всё это произошло с такой быстротой, что все трое, как говорится, не успели испугаться. Но вся эта история оказала негативный эффект на Наташины занятия музыкой. Отныне она была не в состоянии так же беззаботно, как раньше, садиться за клавиатуру - и музицировать. Каждый раз, когда она была готова заниматься, ей казалось, что другие жильцы сейчас начнут колотить в стену. Она не ощущала больше безопасности и покоя. Хотя пианино было её собственное, и занималась она у себя дома, Наташа чувствовала себя так, как в репетиционном классе после встречи с М.М. Если раньше она музицировала, когда ей вздумается, по настроению, по зову души, то теперь желание тронуть клавиши казалось ей чем-то искусственным, как будто она принуждала себя... Вернуть устойчивость, чувство защищённости, а, вместе с ним, и прежнее отношение к музыке могла только покупка дома! Но это было недостижимо. И оставалась только одна альтернатива - поступление в университет!
Весь этот большой период в жизни Наташи воспринимался ей как некое безвременье. Казалось - ничего не происходит. Время, что ли, остановилось? Начало этого периода было очерчено изгнанием из репетиционных классов университета, покупкой пианино и конфликтом с соседями. Конец его терялся в неизвестности.
Каким-то чутьём, интуитивно Наташа предчувствовала, что именно в такие периоды - где-то совсем рядом - Время ваяет будущее. Совсем рядом, по соседству с текущим моментом, Судьба уже расставляет фигуры на шахматной доске их жизней. Они - мама с папой и Наташа, - затерянные в темноте искусственной ночи Настоящего, накрытые чёрным колпаком того, КТО-ЧТО выше их... Они - готовые драться до конца друг за друга, живущие полной жизнью, как бабочки, только один День: то есть лишь на плоскости треугольника, вершины которого - это бытие каждого из них, только всех вместе. Они живут лишь ради того, чтобы этот треугольник не распался. Вот М.М. - это точка. Точка в себе. Не важно - где. На плоскости, в пространстве. Если ветер сотрёт эту точку, ничего не случится: была - нету. Но если ветер грядущего сотрёт одну из вершин и х треугольника, две оставшиеся точки окажутся без опоры, без плоскости настоящей жизни, так как даже на л и н и и они не смогут существовать... Наташа знает, что, как только окончится этот период Безвременья, поднимет КТО-ЧТО накрывающий их колпак, ослепит острым и опасным, как сталь, безжалостным светом - и оставит наедине с заранее приготовленными фигурами противоположного поля: Грустью, Нищетой, Болезнью, Злобой, Завистью, Жестокостью, Невезением. Как только пойдёт вверх накрывающий их сейчас Безвременьем колпак, фигуры эти начнут двигаться, пойдут на них. Только бы среди них не было Смерти! Господи, пусть не будет среди них Болезни и Смерти, пусть даже отложенной, - только не это, - с такими мыслями Наташа засыпала.
То ли потому, что они все трое испытывали сходные чувства, то ли оттого, что действительно были налицо какие-то объективные признаки, родители Наташи тоже почуяли, что Время именно сейчас расставляет и готовит на шахматной доске жизни загадочные, враждебные им фигуры. И они решили не поддаваться опьянению убаюкивающей тихой жизни, а начать действовать: кто ходит первый - выигрывает.
Так было сделано несколько важных ходов, одним из которых было принятие окончательного решения о том, что Наташа должна учиться. Через год она заканчивала французскую среднюю (secondaire) школу. Если бы она ходила в английскую школу, тогда ей оставался бы только университет McGill. Но в её случае она могла поступать и в Universitй de Montrйal, тем более, что столкновение с М.М. и изгнание из репетиционного корпуса оставили у всех троих неприятный осадок. Конечно, McGill - это МакГилл, это престиж, и ближе к завоеванию самых головокружительных высот. Но на нём свет клином не сошёлся. И решено было устроить ей прослушивание в университете Монреаль, и подготовить все формальные шаги для поступления туда. К тому времени уже было выяснено, что среди преподавателей фортепиано в университете McGill авторитет М.М. непререкаем, и потому было большой ошибкой сразу идти к ней. Случись недоразумение с любым другим педагогом, они могли бы обратиться ко второму, к третьему... После того, как они уже сунулись к М.М., никто бы не взял теперь Наташу в ученицы.
Никто не желал перечить Учительнице. Мэтр Айвон Эдвардс, декан музыкального факультета, добрейший человек и замечательный музыкант, был слишком интеллигентен, чтобы противостоять ей. Его авторитет в музыкальных кругах и значение его подвижнической деятельности намного превосходили авторитет М.М. Как хоровой дирижёр - он считался одним из самых тонких интерпретаторов и стилистов хоровой музыки. Репетиции - не только концерты - превращались для участников хора Сэн-Лоран (и других его коллективов) в нескончаемый праздник: так легко, умно, весело он их проводил. Он обладал рафинированным чувством юмора, настолько тонким и всеохватывающим, что, если бы собрать все его высказания - шутки и остроты собственного изготовления - и составить из них книгу, эта книга наверняка стала бы бестселлером жанра. Он воспитал поколения дирижёров и певцов, участвовал в подготовке опер, месс, ораторий, симфоний вместе с лучшими симфоническими коллективами и дирижёрами, но робел и пасовал перед хамством и грубой силой точно так же, как любой студент-undergraduate.
Конечно, Наташа могла легко заполнить анкеты, заплатить причитающиеся 60 долларов, подать прошение на студенческую ссуду - и запросто поступить, пройдя экзамены, в университет де Монреаль. Но сначала решено было, всё же, прослушаться.
Наташу слушали три педагога. Все они были в восторге от Наташиной игры, хвалили её, но - вместе с тем - советовали ехать учиться в Европу: так как её стиль и уровень, якобы, европейский, не американский. "Зачем ломать себя? " - говорили они. Конечно, Наташины родители не могли объяснить, что с их средствами не только учиться в Европе, но даже добраться до Торонто весьма проблематично. Но то, как прослушивавшие Наташу педагоги прятали глаза, их настойчивые, навязчивые советы - об учёбе в Европе, о занятиях частным образом ( "академическое образование может сбить её с толку ") - показалось родителям Наташи подозрительными. Всё объяснилось очень просто.
Оказалось, что в университете Монреаль на музыкальном отделении всем заправляет любимая ученица М.М. Только теперь стало понятно, что имел в виду Петя, когда звонил в день визита к М.М. Его предостережения начинали сбываться...
В субботу вся семья отправляется к одной старинной папиной знакомой, с которой он много лет назад учился в московской школе. Они совсем недавно открыли, что и она живёт в Монреале. Теперь она известный балетмейстер. Имеет свой дом в районе Westmount. Когда они приходят, им представляют гостью. Это пожилая женщина армянского происхождения с удивительно добрыми большими глазами. "Марина ", - представляется та. Разговорились. Оказалось, Марина - бывшая пианистка. Когда они узнают её фамилию, Наташа почтительно вздыхает.
Когда-то эту женщину знали все. Для неё были открыты все концертные залы. Не только участница конкурсов, но и частый член жюри, она считалась тонким интерпретатором и обладала потрясающим музыкальным вкусом. Её игра отличалась особой одухотворённостью. И вот она перед ними - простая, доступная. Полная противоположность М.М. "Знаю, конечно, знаю, - говорит она. - М.М. не меняется. Какой была, такой осталась. Жёсткая, грубая, любит оскорбить и обидеть. Строит из себя бабу-генеральшу, на какую вроде и обижаться не стоит. Но тут главное разгадать, что кроется за этой внешней оболочкой. Характерное для неё подтрунивание, обидное подшучивание над молодыми, зелёными студентами - или это более глубинная вражда, зависть к самобытным талантам, зависть к бескорыстию, молодости, доброте. Думаю, что ваш случай наиболее тяжёлый. В Монреале М.М. учиться вашей девочке не даст. Но я знаю противоядие... " - "Что?! " - в один голос вскричали родители Наташи.
- Да, но не спешите благодарить. Сначала я просто обязана услышать, как ваша девочка играет... Не волнуйся, я строго судить не буду, - обращается она уже у Наташе. - Поиграй чуть-чуть. Не важно, что. Что-нибудь. - Вера, знакомая папы, у которой они в гостях, ждёт, пока они встанут, потом ведёт Наташу впереди всех в соседнюю комнату. Там, на паркетном полу, стоит большой концертный рояль "Стэйнвей ".
- Ого, - не может скрыть своего удивления Наташина мама: как будто не было в их московской квартире рояля "Глоб ", который, пожалуй, повыше "Стэйнвея ".
Все рассаживаются вокруг рояля в расслабленных, благожелательных позах. Теперь Наташа ничуть не робеет. Она легко трогает клавиши - и погружается в свою музыку. Быстро проносятся перед её внутренним взором не картины - эмоции, дует ветер времён. Солнце десять раз садится и встаёт - как в ускоренной съёмке. Она не замечает, как заканчивает уже третье произведение.
От группки сидящих отделяется Марина. Она легко, бестелесно, как девочка, подходит к Наташе, поднимает её, прижимает к себе, целует. "Так вот кто ты есть, - шепчет Марина (Наташа чувствует на её щеках слёзы). - Это невероятно! Ты совершила невозможное. Нет, это просто немыслимо. Они просто убийцы, те, что слушали Наташу. Слышать её, и делать вид, что ничего не происходит, да ещё и поиздеваться предложением ехать в Европу... - она стоит посреди собравшихся, как будто испуганная тем, что оказалась на этом месте. - Это то же самое, что видеть Мессию, и заявить "а мы рекомендуем ему отправиться на другую планету "! Ни в коем случае не увозите её отсюда. Вырвать цветок, расцветший на этой почве - и он завянет. Её место в Монреале. Теперь я уверена, что это сам Дьявол надоумил М.М. остановить этот талант ".
За кофе бывшая знаменитость продолжает: "В Хамильтоне, возле Торонто, живёт замечательная преподавательница, которая помогла М.М. из небытия подняться до деспота местной фортепианной школы. Однажды эта сердечная женщина, человек большой души, совершила роковую ошибку. Сделав много добрых дел в жизни, она - по непонятным причинам - отказалась помочь семье, с какой дружила до отъезда в Канаду: помочь спасти их сына, молодого человека огромного таланта со светлой душой и головой... Ничто не может уже исправить той её роковой ошибки. Одарённый молодой человек был уникальной личностью. Когда его не стало, ему только-только исполнилось 26 лет! Эта потеря невосполнима. Но ни одно место на этом свете не остаётся вакантным. Место добра занимает зло. Помощь, не оказанная В.Г., пришлась на М.М. Круг замкнулся. Открытый Добром, он был замкнут Злом ".
"М.М. никогда не сможет отказать Ц.Н. Не потому, что хранит верность благодарности за некогда оказанную поддержку. Нет! Она боится Ц.Н. - та знает о ней что-то такое, чего не знает больше никто ".
"Поедете в Хамильтон на лето, пойдите к Ц.Н. , скажете, что я рекомендовала. А, впрочем, я ей позвоню и договорюсь. Пусть девочка поучится у неё месяца три, а потом вернётся в Монреаль как её ученица. Снова обратитесь к М.М. Наташе, конечно, придётся пойти к ней в класс. Всё будет как надо: М.М. не сможет отказать. И, кстати, Ц.Н. пройдёт с Наташей все теоретические предметы, что важно для поступления: она прекрасный педагог-теоретик. Но у меня есть одно условие. Через два-четыре месяца после начала занятий пусть ваша дочь переведётся к другому преподавателю. Это приказ. М.М. и тут не будет препятствовать. Запомните моё слово. Конечно, могут возникнуть разные непредвиденные осложнения. Но сверх необходимости пусть не остаётся у М.М. ни минуты. Для того, чтобы вам было понятно, что я имею в виду, представьте себе дрессировщика, который всунул свою голову в львиную пасть - и забыл вынуть. Если вам не нравится это сравнение, придумайте другое ".
"Предполагаю, что у вас могут возникнуть серьёзные финансовые затруднения в осуществлении этого плана. Но не беспокойтесь, мы с Верой найдёт вам спонсоров. - Вера выразительно посмотрела на подругу, но ничего не сказала. - Соглашайтесь, у вас нет иного выхода. Я вам никогда не позволю загубить такой талант ".
После шикарного монреальского аэропорта Мирабель аэропорт в Торонто произвёл на Наташу гнетущее впечатление. Правда, ей сказали, что этот корпус - не самый лучший.
Они выходят на асфальтовую дорожку, где их уже поджидают в машине. Это Ц.Н. с мужем. Когда они едут из района аэропорта в Хамильтон, только в обществе этой приятной и приветливой женщины Наташа впервые чувствует, в каком напряжении она пребывала всё это последнее время. Она видит перед собой новое, улыбающееся лицо, чувствует, как её конвульсивно сжатые плечи расслабляются, как её лицо разглаживается, как ей становится легко и хорошо. Ласковый майский ветерок из окна машины овевает её нежную кожу, голос Ц.Н., такой мягкий, прозрачный, с лёгким литовским акцентом - напоминает этот ветерок. Длинные мосты и дороги, панорама полей и полусельских домов вдали, пригороды дышащего близостью огромного города, синее небо с белыми облачками - и новое, никогда не пережитое тут, в Канаде, чувство...
Три месяца занятий с Ц.Н. пролетели мгновенно, как один день. Хамильтон, этот милый, компактный, уютный городок, признанный лучшим в Канаде по удобству и уровню жизни; тенистые летние вечера; успокаивающие, вдохновляющие занятия с Ц.Н., умным, вдумчивым педагогом; независимость и безопасность - всё это сделало Наташу чуточку другой, укрепило её земное начало: она стала уверенней в себе, пробудилась её женская чувственность и обаяние, и она превратилась из ребёнка во взрослого человека. Она неожиданно вытянулась, подросла, и стала стройной, высокой девушкой.
Ц.Н. считалась тонким психологом и чутким преподавателем. В ней не было ни капли эгоизма, ни толики личного, пристрастного интереса. Она оказалась честным, приятным собеседником, талантливым организатором и воспитателем. Она только шлифовала Наташину игру, не пытаясь ничего навязать или переделать. Они часто и подолгу беседовали о музыке, и это было частью занятий.
Были выбраны новые произведения, мимо которых Наташа сама, может быть, прошла бы, привлечённая другими. Ц.Н. впервые обратила внимание Наташи на современную музыку, в частности, на сонаты американского композитора Дейло Джойо. Они подолгу разбирали особенности фортепианных стилей композиторов всех школ ХХ века: Ново-Венской (Шёнберг, Берг, Веберн), Немецкой (Вайль, Карл Орф, Хиндемит), Французской (Мийо, Оннегер, Мессиан), Польской (Шимановский, Лютославский, Гражина Бацевич, Сероцкий, Пендерецкий), Русской (Шостакович, Гаврилин, Успенский, Борис Чайковский, Слоним, Каретников, Габайдулина, Шнитке). Наташа открыла, что не только столетия, но и десятилетия могут коренным образом отличаться друг от друга по мироощущению, по атмосфере, и что композиторы 60-х говорят другими голосами, нежели композиторы 90-х. Её фортепианная техника шлифовалась и получила второе рождение, и теперь она могла также проницательно и блестяще читать с листа, как раньше играть только готовые, выученные произведения. Все эти стороны её многогранного музыкального таланта получили новое развитие благодаря толчку, данному Ц.Н. За три месяца, благодаря её собственной феноменальной работоспособности, чутью, широте охвата, а также благодаря прекрасному педагогу, она превратилась в зрелого мастера. Ц.К. также прошла с ней курс тренинга слуха, обучила её музыкальному диктанту, так, что Наташа стала уверенно записывать на слух не только трёхголосные инвенции и фуги Баха, но и прелюдии Шостаковича, прошла с ней курс истории и теории музыки, гармонии, контрапункта и основы аранжировки, обучила основам дирижирования. Она также прочла Наташе основной курс музыкальной формы. Были написаны все письменные работы, необходимые для поступления, закончена подготовка по всем возможным устным экзаменам.
Польза от занятий с Ц.Н., потенциальные скрытые ресурсы их были далеко не исчерпаны. Они могли приносить замечательные плоды ещё два-три года - даже принимая во внимание феноменально быстрое развитие Наташи. Но к концу третьего месяца Наташа уже скучает по Монреалю и по родителям; деньги, выделенные спонсорами, подходят к концу; и, главное, что, не пройдя через университет, она не сможет заниматься тем, к чему способна от рождения, перед ней никогда не откроются двери концертных залов. Таким образом, стаж её занятий с учителями музыки приблизился к полутора годам: год в Москве, и вот сейчас - три месяца в Канаде.
Расставаясь, Ц.Н. всё так же приветливо улыбается Наташе своей открытой, ободряющей улыбкой. Она ни разу за три месяца не позволила себе выплеснуть из себя симптомы своей усталости, разочарования и нездоровья, не повесила груз своих проблем на Наташу, хотя теперь Наташа знает, что на Ц.Н. - заботы о внучке, её больные мать и тётя, заботы о брате, дом, покупки, ученики, и, кроме того, её прижимает в угол её собственное слабое здоровье. И, всё-таки, у неё хватает согревающего тепла на всех её учеников. Наташа покинула Хамильтон со смешанным чувством надежды и растерянности. Что ждёт её, её родителей впереди?
Слишком много в её ситуации неизвестных.
10. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА
И вот она снова сидит перед Учительницей, и прежние обида и возмущение внезапно накатывают из черноты - так неожиданно, что застают её врасплох. Ей казалось, что она уже давно позабыла о том дне. Не может же она быть такой злопамятной, чтобы из своего детства перетаскивать всю силу своих обид в это более простое "теперь "! Но эмоции, которые охватывают её, спонтанны, их не так-то просто подавить.
Учительница, казалось, улавливает эту перемену в Наташе. Она насмешливо оборачивается, "кладёт " ногу на ногу и достаёт сигарету. "Ну-с, как отдохнула летом? Как впечатления? - М.М. говорит это так, как будто Наташа как минимум пять лет её постоянная ученица, и сейчас они встретились как старые подруги. - Говорят, эта новая демонстрация моделей Воланского произвела целый фурор. Все мои студентки бегали смотреть. А ты, как, ты не была? " - Наташа пожимает плечами. М.М. даже не делает попытки перейти на свой чудовищный английский. Разговор заходит о новой университетской газете, о посещении Монреаля Пендерецким, о недавних гастролях Спивакова с оркестром, об экзотичном концерте ударно-шумовых инструментов, состоявшемся недавно в McGill. Наташа не понимает, откуда наставница взяла столько времени для неё, что всё это означает. Она впервые замечает, какие тяжёлые, будто каменные, волосы у неё, тугой плотный ком которых завязан сзади, и, казалось бы, вот-вот должен перевесить голову, откинуть её назад. Сейчас Учительница похожа на учительницу, на строгую, принципиальную, образцовую преподавательницу, которая, если надо, может найти время для задушевной беседы с учеником. "Кстати, послезавтра - мой концерт здесь, в Pollak Concert Hall. Я позабочусь, чтобы тебе дали билет. Можешь себе представить, что этот концерт совпал с ремонтом, который я затеяла. Если бы не ремонт, мы бы лучше встретились и побеседовали у меня - там просторно, свежо, светло - и тишина. Та знаешь, где я живу? Знаешь, такой дом напротив маленькой синагоги на улице Стюарт, выше Шербрук? "
Конечно, Наташа знала этот дом. Это одиннадцатиэтажный светлый дом, в стиле эклектики, самый дорогой во всём районе. Элементы эклектики, такие, как декор, мини-колонны, внушительные, но из-за необычной формы кажущиеся миниатюрными, скруглённые балконы с гипсовыми ограждениями, подпираемые гипсовыми фигурными столбиками, обработка оконных проёмов, сочетались в его архитектуре с конструктивизмом, что делало его архитектурно лёгким, всегда нарядным, эксклюзивным, шикарным домом. Это было здание с полукруглым разъездом для машин перпендикулярно, а не параллельно улице, заходящим под крышу длинной изогнутой колоннады, со швейцаром на дверях и с портье в холле, за которым сидел ещё и охранник, с двумя бассейнами, с подземными гаражами на трёх этажах, супер-скоростными лифтами, ландри (комнатами для стирки) на каждом этаже, где была обслуга - две работницы, с зимним садом, ванной-джакузи в каждом апартаменте, кондиционированным воздухом, кабельным и спутниковым телевидением, спортивным залом со всем оборудованием, как в "джиме ", и, конечно, с шикарным видом на Монреаль, на залив и реку Святого Лаврентия, на длинные, протяжённые монреальские мосты и на страшно далёкие районы за рекой. Ну, и, конечно, место тут самое эксклюзивное, самое шикарное. Интерьеры всех помещений этого дома, включая квартиры, были выполнены в пику показной роскоши, и оттого казались и были в самом деле богаче.
На седьмом этаже, где обитала М.М., находились исключительно квартиры из пяти комнат, на двух уровнях, с двумя туалетами. Месячная плата за такую обитель безумно высока. Но, судя по затеянному ремонту, М.М. была владелицей квартиры, а покупку такого жилья (не дома, который всегда легче продать) могут себе позволить только очень богатые люди; как правило: не рядовые преподаватели университета. Иммигранты, приехавшие 7-10 лет назад и живущие на профессорскую зарплату, пусть даже имея частных учеников, стать владельцами таких апартаментов просто не в состоянии.
Пока М.М. продолжала говорить, Наташа соображала, что это - скрытая ирония, вступление к очередным издевательским насмешкам, - или стремление показать никчемность Наташи в соседстве с той, что обитает в этом знаменитом доме на улице Стюарт. Но ничего не произошло. Откровение М.М. о месте своего жительства не имело никакого продолжения. Разговор переключился на другую тему...
Несмотря ни на что, у Наташи было какое-то странное и противоречивое чувство. Ей казалось, что голос, который она слышит, принадлежит не этой, сидящей перед ней, женщине, а исходит из какого-то другого источника. Это как если бы страшный крокодил, раскрывая пасть, вдруг заговорил усталым человеческим голосом. Было в этом что-то сюрреалистическое, ирреальное. Наташа встряхнула головой, чтобы отогнать наваждение, но оно не уходило. М.М. явно заметила это движение, но ничего не сказала и никак не прореагировала. Создалась неловкая ситуация, когда М.М. все говорила и говорила, а Наташа не была уверена, должна ли она сама откланяться и уйти, дождаться ли - пока М.М. объявит, что аудиенция окончена, - задать ли прямой вопрос, возьмёт ли М.М. её к себе в класс в случае её успешного поступления.
Чем дольше затягивалась эта встреча, тем более двусмысленной становилась ситуация. Тот комплекс обиды, который некогда умело создала М.М. в её сознании, теперь мешал ей задать вопрос в лоб, но и М.М. избегала говорить о том, ради чего была устроена эта встреча. Получалось, что Наташа злоупотребляет временем ведущего профессора, а профессор, в силу своей любезности и гостеприимства, не решается её выставить за дверь. Именно тогда, когда Наташино терпение дошло до критической точки, в тот самый момент, когда она уже открыла рот, чтобы сказать что-то типа "извините, но я не могу больше злоупотреблять Вашим гостеприимством ", в тот самый момент М.М. вскользь замечает: "Боюсь, ты устала от моей болтовни, мы с тобой продолжим беседу сразу после твоих экзаменов ".
Прилив тепла - благодарности М.М. за то, что та пришла ей на выручку, что освободила её. Собачья преданность разливается по её телу, задевая какие-то крикливые струнки в груди. "Ай да молодчина М.М.! Что за душевный человек М.М.! " Конечно, у неё достаёт проницательности и чутья, чтобы почувствовать фальшь. Если бы к ней, Наташе, пришёл человек по поводу чего-то конкретно оговорённого (ведь виолончелист Грегор Мортисян, студент McGill, из post-graduates, договорившийся с М.М. о встрече с Наташей, указал на конкретную цель), она ощущала бы себя виноватой, если бы через даже через полчаса не заговорила о деле.
Такой стиль, когда человека пытают неловкостью, "неудобством " ситуации, по-английски называется "offensive ". Выручить Наташу из ей же самой расставленных силков: какой, однако, тонкий расчёт, и, в то же время, какой дешёвый трюк! Но не это насторожило Наташу. Не это заставило её ощутить, как похолодело в груди. Ведь Грегор не говорил М.М., что Наташа брала уроки, а, тем более, у кого. Это она бы сообщила, если бы Учительница заговорила о главном. Но, выходит, что М.М. знала! Она знала и то, что Наташа обращалась за анкетами и собирается поступать, хотя, получая анкеты, Наташа назвалась вымышленным именем.
Теперь она думает, что понимает, с какой целью Учительница заговорила о том, где она живёт. Это был тонкий намёк на то, что человеку, живущему в таком доме, нельзя поднести скромный подарок - и этим отделаться. Наташа уверена, что М.М. знает о поступлении к Наташе благотворительных средств, и потому хочет сорвать с неё куш пожирнее. Её - как и хозяев той пекарни по выпечке мацы, где когда-то работала Наташина мама, интересует только одно: деньги. Наташе страшно от того, что М.М. всё про неё знает. Но каким образом? Откуда? Не фантазирует ли она?
Она встречалась с М.М. ещё дважды; при том та была поначалу всё так же многословна, но во время второй встречи Наташа ей сказала, что, к сожалению, спешит; она уже понимала, что должна будет Учительнице заплатить за каждый час их рандеву по самой высокой ставке. Оба раза цель встречи не называлась; М.М. приглашала её через секретаря отделения телефонным звонком. И снова - никакого окончательного ответа. Только когда Наташа уже официально стала студенткой и получила schoolarship, она открыла, что её имя уже числится в списке учеников М.М.
И вот она сидит - уже как студентка - напротив Учительницы. Она слушает игру Учительницы в задумчивости. Поток звуков, её любимых фортепианных звуков, ласкает слух, покрывает невидимым душем блаженства; она отзывается на него всем своим телом. Вот он, храм искусства, тихая, спокойная атмосфера. Теперь она сможет отдаться музыке полностью. Играть, играть... Быть наедине со своими любимыми героями - с Бахом, Генделем, Глюком, Моцартом, Бетховеном, Шопеном, Рахманиновым, Скрябиным, Стравинским, Сероцким... Слушать их мысли, трогать их бьющиеся сердца, дотрагиваясь до клавишей - какое это блаженство! Она сможет непрерывно находиться в этом возвышенном, светлом, героическом мире. В мире своих снов и наслаждений.
Неужели это свершилось?
Её состояние неприятно нарушается той внезапностью, с которой с какой М.М. оборвала проведение главной темы Первой части Второго концерта для фортепиано с оркестром Рахманинова. "Это пример неправильной динамической концепции, - говорит Учительница. - Такое исполнение не учитывает логики развития и звучания партии оркестра ". Словно соглашаясь с тем, что ей почти нечего дать Наташе в области сольного исполнения, М. М. сконцентрировалась на ценных советах по читке с листа, ансамблевой игре, на тонкостях звучания фортепиано с симфоническим оркестром. Так же, как Наташе, ей не нравятся японские инструменты. Все эти "Ямахи " и "Каваи " заставляют невольно сосредотачиваться на округлости и силе звука за счёт глубины и объёма, за счёт драматизма исполнения.
Эти полезные, ценные знания и навыки Наташа хватает на лету, впитывает их кожей, и уже на следующий день так естественно использует их, как будто досконально владела ими уже много лет. Наташа видит сквозь внешне неприступную оболочку Учительницы, как та шокирована, потрясена этим. Но ни словом, ни жестом никак не выдаёт своего потрясения, не радуется по-детски и не хлопает в ладоши, как сделала бы Ц.Н. Иногда скупая похвала срывается с её губ, но трудно угадать, что скрывается при этом за тонкой линией её губ: ирония, сарказм, зависть или злость? Иногда Учительница становится спиной к Наташе перед большим старинным окном, выходящим прямо на Шербрук, и смотрит вниз: на летящие по Шербрук машины, на головы людей, на перспективу улицы Юнион с площадью и скульптурной группой в конце, перед огромным магазином "Бэй ". Наташа играет, возвращается к сыгранному, а Учительница всё так же молча продолжает обозревать вид из окна. Иногда она аппетитно хрумкает прямо при Наташе, круша челюстями поедаемую пищу, входя и выходя из небольшой импровизированной кухни, которой оснащён её класс. Это крошечное помещение без окон используется с таким назначением. Она никогда не предлагает ничего Наташе, у которой запах пищи часто вызывает голодные спазмы в желудке.
В конце первого же официального занятия Наташа вручила Учительнице двадцатидолларовую бумажку, которую та приняла как должное, без ожидаемой Наташей гримасы презрения. Ей стало известно, что это как бы побочная мзда, которую М.М. принято платить в дополнение к её университетской зарплате. Иное дело, что другие, особенно выходцы из богатых семей, ухитрялись заменять деньги вещами: то щенка поднесут, то пригласят М.М. с собой на отдых в кемпинг - благо есть специальная машина, дом на колёсах, то подарят привезённые из Азии ценные сувениры, например, коллекцию купленных в Китае японских боевых мечей. Почти сюрреалистическое несоответствие этой неразборчивости к подношениям её общему облику, холодности и неприступности, делали М.М. в глазах некоторых студентов фигурой загадочной, почти мистической. Она никогда прямо не называла размеров требуемого вознаграждения, позволяя студентам играть в азартную для иных игру по занижению сумм. Ведь ни один из пытающихся нащупать нижнюю границу не знал наверняка, на какой цифре наступит предел терпению гуру, и - соответственно - конец его карьере. Считалось, что нижняя граница проходит где-то между пятидесятью и тридцатью долларами для тех, чья ситуация не предполагает другой возможности.
Верхней границы для М.М. просто не существовало. Наверное, если бы какой-нибудь малыш шести лет принёс ей в чемодане миллион, она бы его молча забрала, не задумываясь ни о происхождения денег, не страшась ни кривотолков, ни криминальной ответственности. Её чудовищно мало заботило и то, в виде чего подносилась ей требуемая сумма: в виде экзотической валюты, денег мелкого достоинства, компакт-диска или даже месячного проездного билета.
Говорили, что у М.М. не дом, а музей. Кроме своей основной работы М.М. занималась ещё и перепродажей произведений искусства. Она находила свежих русских просителей статуса беженца - художников, скульпторов, - за бесценок скупала их лучшие работы. Некоторые ей просто их дарили. Для Наташи, которой нечего было дарить натурой, оказалось труднее, чем всем, выплачивать эту дань.
Уже к концу первого семестра стало очевидно, что М.М. так запрягла Наташу, как хорошую гужевую лошадь.
Наташа должна была принимать участие в программе в рамках шефства над Школой Искусств FACE, по средам дежурить в качестве волонтёра-помощника в музыкальной библиотеке, опекать двух иностранных студентов из класса М.М. Учительница настояла на её участии в фортепианном дуэте с немного неуклюжим, но способным пианистом Лесли Робертсом. И, главное, она внедрила Наташу в сформированный из студентов камерный оркестр "Маркато " - любимое детище М.М. Оркестр исполнял музыку барокко , и Наташе были поручены партии клавесина. Этот инструмент она не то, что не любила, но для него нужен был особый настрой.
Наташина же душа рвалась к фортепиано. И вся эта нагрузка забирала у неё столь драгоценное время, сводя её свидания с фортепиано к трём-четырём часам в день. Наташа не взбунтовалась, не отказалась ни от какого из навязанных ей обязанностей по одной очень важной причине. Не зная, чем может ей навредить М.М., какие неприятности может причинить, она, тем не менее, с ужасом думала о том моменте, когда сделает попытку перейти к другому профессору. Поэтому ей на руку было такое быстрое восхождение к вершинам студенческой активности. Она должна попытаться стать незаменимой, полезной университету, важной, безотказной и эффективной, - и тогда гнев М.М., может быть, не сметёт её полностью...
Чем больше времени проходило со дня поступления в университет, тем яснее становилось Наташе, что её зависимость от Учительницы растёт день ото дня. Теперь её перевод к другому профессору (или в другой университет) поставил бы под удар репетиции и выступления оркестра "Маркато ", вынудил бы отменить две уже запланированные лекции в школе FACE, и потом - это была бы настоящая трагедия для её партнёра по фортепианному дуэту. Кроме того, она заметила, что в общении с Учительницей стала совсем ручной. Хищник - тигр или крокодил - всегда готов к атаке, - а лань привыкает к человеку, теряет бдительность, не замечая, как человек незаметно вытаскивает нож. Наташа чувствовала себя такой ланью.
К концу восьмого месяца учёбы Наташа осознала, что больше платить установленную Учительницей дань она не в состоянии. Расходы в связи с учёбой росли, а экономить больше не на чём. Она итак уже опоздала перевести текущий студенческий взнос, и теперь ожидала санкций. Было почти очевидно, что Учительнице, которая непостижимым образом знала всё о каждом из своих студентов, уже известно об этом. Конечно, она уже знала, что Наташа "на нуле ". Ну, и что? Меняло ли это что-либо в глазах Учительницы? Не затевать же дискуссию по этому поводу, в самом деле! А что, если попробовать просто не давать: без комментариев? Задумано - сделано. Она делает вид, что не замечает привычно знакомой позы Учительницы во время приёма мзды, её чуть-чуть оттопыренной руки, проходит мимо, садится за фортепиано. Наступает натянутое молчание. Учительница безмолвствует, застыв в выжидающей позе. "Что, что-нибудь не так, - спрашивает Наташа. - Надеюсь, у меня нет паука на голове? " - "Нет, милая, - раздаётся голос М.М. - Но - ты знаешь, что? - я хочу попросить тебя одолжить мне 20 долларов на такси. Ровно 20 долларов ". - И Наташа даёт.
Конечно, это был недурственный повод, чтобы перевестись к другому педагогу. Нет денег, и всё! На "нет " - и суда нет. Но как это осуществить, как практически это сделать? Наташа поражена своей неизобретательностью. Это не только вопрос, конкретно волнующий её, это вопрос, кем, какой ей быть. Изобретательный ум таких людей, как М.М., натренированный на бесчисленных интригах, лучше подготовлен к любой логической проблеме, но отравлен, искривлён побочными продуктами этого тренинга. Но вот взять хотя бы её отца. Он - честный, открытый, порядочный человек. И, всё же, его ум так же отточен, так же быстр и внимателен; он тоже способен разгадать любую головоломку, увидеть в зародыше любую интригу. Но его ум был, тем не менее, отточен на ненависти: он ненавидел советскую власть. Наташа не хочет ничего ненавидеть. Она хочет мира, покоя, и - просто играть, играть...
Может быть, со временем - после анализа тысяч музыкальных произведений, после бесчисленных коллизий разгадывания музыкального замысла каждого композитора, тончайших нюансов взаимозависимости выразительных средств и эмоционального образа - её мозг станет таким же ясным, быстрым и находчивым? Но специального тренинга она не хочет... Лучше всего, думает она, как-то дотянуть до конца учебного года, ведь осталось уже всего ничего. В любом случае с родителями она говорить не будет. Деньги достаются им кровью. Так и кажется иногда, что на этих голубоватых и зеленоватых бумажках проступает их кровь. Кроме того, если она дотянет до лета, до каникул, когда многие из её теперешних обязанностей сами собой прекратятся, её уход от Учительницы никого не заденет. Это решение - дотянуть до лета - уже необратимо, оно сформировалось в её голове в прочную схему целиком, в своей неразделимости, но даже теперь, когда оно только-только принято, она чувствует, что оно - следствие её слабости. У каждого человека есть в жизни периоды, когда что-то подрывает его решительность, его волю, его дух. Такой период Наташа переживает теперь.
"Дотянуть до лета " означало продолжать платить дань Учительнице, а это предполагало работу. Любую. Пусть даже физическую. И, таким образом, к её итак чудовищной нагрузке прибавилась бы ещё и трудовая деятельность... Что делать?!.. В первую же неделю поисков работы она задохнулась от беспредельного негодования. Куда бы она ни звонила, везде обещали место, почти везде оставалось только придти - и приступать к своим обязанностям. Но ведь её родители с таким отчаяньем всё это время пытались найти работу, и все эти годы - несмотря на все их усилия - не были устроены. Отец Наташи сменил, наверное, десять мест: каждый раз, как только подходил положенный законом срок увеличить зарплату, его увольняли. Разве не мог бы он устроиться, к примеру, в библиотеку? Ведь было же место в этой "Либрери Конкор "! Требовались мужчины-библиотекари в Утремон, была вакансия от муниципалитета Кот-Сэн-Лук. Ведь он с закрытыми глазами нашёл бы любую книгу, не то, что многие (не все, но многие) невежественные монреальские библиографы. Кому, как не Наташе, это знать! И что же? Он обзвонил все поместившие объявления о наборе персонала библиотеки, и везде - отказ... А она дозвонилась в одну, в другую, и говорят! приходи, пожалуйста, работай. Конечно, у неё нет русского акцента. Французский - родной (русскоязычное детство в Москве - это параллельно), английский ... - только опытное ухо различит в единичных словах лёгкий квебекский акцент. Ну, и манера говорить, выбирать фразы - местная. Её мать - в своей области редкий специалист с прекрасным английским (но, конечно, не местным) - звонила, писала везде, сотнями рассылала свои, как тут принять говорить, Си-Ви; специалисты её профиля всюду нарасхват. И что же? Кругом, куда ни сунься, отказы. Может быть, отправить одного из родителей вместо себя? Но нет, всё равно ведь не примут!..
И, всё же, устроиться на работу оказалось не таким уж простым делом. Там время занятости накладывалось на учебные часы, там - слишком далеко, там - работа не подходит, можно повредить руки. Наташа уже готова была начать поиски другого педагога, как вдруг М.М. однажды вызвала её на экстренную встречу и торжественно объявила, что её - единственную из класса - выбрали для участия в именитом местном конкурсе пианистов. Каждый участник конкурса должен исполнить концерт для фортепиано любого композитора. "Будешь играть "Поэму экстаза " Скрябина. С "Монреальским симфоническим ". Что-то заскребло под сердцем; какое-то нехорошее предчувствие; свело скулы: разве "Поэма экстаза " - фортепианный концерт? Но волна неожиданной экзальтации-радости тут же вытеснила туман недоверия, как давление вышибает пробку шампанского. Играть с МСО!!! С Шарлем Дютуа! Это ли не осуществление её самых самонадеянных грез! И потом - Скрябин. Этого композитора она обожает. Это известие перевело её жизнь в другое измерение. Теперь ей просто необходимо найти какое-то решение проблеме безденежья. И она вскоре нашла его.
11. АНКА
С Анкой она познакомилась через Владлена, парня с большим ярким чувственным ртом, торчащими острыми ушами и худыми плечами. Он занимался у Ортеуса, лучшего педагога по классу скрипки.
Весь облик этого парня просто кричал, что ему надо было родиться женщиной. Кроме подёрнутых поволокой выразительных синих глаз с длиннющими ресницами и большого женственного рта у него была ещё одна особенность - чисто-женская манера говорить: аляповатыми, какими-то сельскими оборотами речи. По-русски он так и сыпал пословицами и поговорками. "Ешь, пока рот свеж ", - неожиданно изрекал он, вручая Наташе, несмотря на её протесты, какой-нибудь кекс. "Это ещё бабушка надвое сказала ", - говорил он в другой момент. Однажды Наташа не удержалась - и поцеловала его в этот его красный, как вишня, рот. Он от неожиданности подавился словом - и минуты три сидел без движения, направив на Наташу немигающий взгляд своих чистых голубых глаз.
Наташа заметила, что после этого поцелуя он несколько дней ходил какой-то воздушный, с румянцем на щеках и блестящими глазами, и решила, что этого большого ребёнка трогать больше нельзя.
Как бы само собой разумелось, что у такого колоритного мальца должны быть не менее колоритные приятели и приятельницы. "Анна ", - представил он Наташе свою знакомую, когда они сидели однажды в главном университетском дворе - старинном парке с деревьями, скульптурами, университетскими зданиями прошлых веков и видом на замки горы Монт-Рояль. "Анка ", - быстро поправила та.
"А ты, мать, не слабо глядишься. Так, нога на ногу, сидишь, как... Только когда поближе подойдёшь, разберёшься, что ты не из этих... Мне бы твою фигуру! " Анна училась на историческом, полдня сидела в библиотеке, а ночью подрабатывала в ресторане: мыла посуду. "Ну, так куда мы с тобой прошвырнёмся ", - ни с того, ни с сего вдруг спросила она, как будто Владлена уже давно не было рядом. Тот собрал свои книжки и двинулся по аллее. "Эй, Владик, - кникнула Анка, - что сегодня Жирондельке идёт? "
- Не знаю, - слабо, смущённо откликнулся тот. ( "L′Hirondelle - это был кинотеатр посещаемый в основном, бродягами и проститутками).
- А с чего ты решила, что я собираюсь куда-то идти? - спросила Наташа. - У меня сегодня ear training, а потом - к преподавателю по музыкологии.
- Не пойдёшь!
- То есть, как не пойдёшь?!
- А ты, я вижу, маменькна дочка! Примерная ученица, отличница, да? Я угадала? Ну-ка, подвинься, я расскажу тебе про примерных учениц. Так вот. Захотел один педик, профессор, не женщину, а девочку, только не так, чтобы совсем малолетку, а десятиклассницу - но чтобы девочкой была. Понимаешь? Ну, вот, позвал он своего приятеля, мента, значит (ты ведь не наша, не русская, то есть, много лет как оттуда, так вот, мент - это полицейский по-вашему). А мент этот алкашом был законченным. И тому педику всё, что угодно находил, только бы выпить. Искал мент, искал: на всех перекрёстках матёрые бляди стоят, сигареты жуют, а кроме них - никого, значит. Не нашёл он десятиклассницу, в блокноте своём порылся - ни хрена не нашёл. Взял он тогда потасканную, прокуренную шлюху - по-вашему, "bitch ", - и повёл её переодеваться. "К профессору, - говорит. - Скажешь: отличница, десятиклассница, девочка я ". Одел он её в школьную форму - и привёз к профессору. Стал тут профессор её допрашивать. "Девочка я, - отвечает та хриплым, прокуренным голосом. - Отличница я, десятиклассница. Семнадцать мне... завтра исполнится! " - "А от чего же это у тебя голос такой, - спрашивает педик-профессор. - "Да вот, знаешь, папаша, вчера холодный сосала - вот и простудилась!.. "
- Ты что, обиделась? Или анекдот тебе не по душе? - спросила Анка, не заметив ожидаемой реакции.
- Ты угадала. Но это не всё. Он тебе не походит.
- Да ты у нас, мать, психолог... - Так вот они и подружились.
Анка была не то, что толстушка, но как-то не очень стройная, невысокого роста, с внушительным бюстом. Если бы её одеть по-другому, сделать ей красивую женскую причёску, поставить на туфли с высокими каблуками - и она могла бы мужчин завлекать. Но с её одеждой, подчёркивающей самые невыгодные части её фигуры, с её резкими манерами, прокуренным голосом и привычкой указательным пальцем, или - реже - платочком - каждые две минуты вытирать что-то между грудей: отталкивали.
Анка стала первым человеком, показавшим Наташе другой Монреаль: итальянский, арабский, голубой, и так далее. Прежде всего, она ей нашла работу: в ресторане, где сама мыла посуду. Пианисткой. На довольно обширной высокой сцене, громоздившейся посреди ресторана.
Пришлось срочно выучить несколько джазовых произведений: Гершвина, Брубека...
Два дня они бегали по всему Монреалю: искали ей фрак (так требовал ресторан). О престижных, дорогих магазинах (таких, как "Cinquieme saison ", "Holt Renfrew ", "Dix versions ", даже "Eaton " или "Bay ") не могло быть и речи. Они объездили все ближайшие отделениия "Армии спасения ", "Виляж де валёр ", но ничего подходящего не было.
Наташа, которая росла вдали от житейской суеты, вдали от лихорадочной жажды денег, не имела подруг и не знала мук имущественной ущемлённости, только сейчас впервые осознала, насколько они бедны. Она как будто за один момент заглянула в жерло бездонного, тёмного колодца, имя которому - нищета, и затрепетала от безысходности. Но лишь на секунду. После ночи тяжёлых размышлений, когда её отец курил на кухне (вдруг в сорок с лишком начал курить), а мать ворочалась в своей постели и вздыхала, а дождь шелестел за окном и оставлял длинные, тёмные полосы на стекле - как слёзы на женском лице, после этой тяжёлой ночи позвонил вдруг бывший виолончелист Юлия Туровского и сказал, что продаст ей свой фрак. Денег у Наташи не было. Анна отдолжила ей 150 долларов на покупку и перешивку, и Наташа немедленно забыла все свои ночные размышления и страхи.
Наташина игра в ресторане начиналась в шесть-семь три раза в неделю, а в десять тридцать она была уже дома. Ей платили за вечер 100 - 150 долларов. После двух недель работы в ресторане Наташа купила Анке дорогой подарок и собралась пойти к ней. Как выяснилось, застать её дома можно было не раньше восьми-девяти вечера. Когда Наташин папа узнал о её планах, он ужаснулся. После девяти вечера на Сэн-Лоран на уровне Дэ Пэн?! - эмоционально воскликнул он. Оказалось, что он знал Монреаль и ориентировался намного лучше, чем Наташа себе представляла. По мнению папы, на Сэн-Лоран между улицами Принц-Артур и Дэ Пэн ей вечером делать нечего. Наташа не так-то просто сдалась: ведь в её представлении Монреаль всегда был самым спокойным городом. Чего тут бояться? Но папа настоял, и они отправились вместе. Решено было, что папа не покажется у Анки, но подождёт её где-нибудь на улице или прогуляется, а ровно через сорок минут Наташа спустится от подруги.
Они вышли из своего дома на улице Пил, и Наташа по инерции хотела было направиться вниз, к остановке 24-го автобуса, но папа потянул её в обратную сторону. "По верхним улицам, - сказал он, - до Сэн-Лоран не более пятнадцати минут умеренно-быстрым шагом ". - "Как! - воскликнула Наташа, - это ведь так далеко! " - "Выше, на горе, улицы сходятся, а ниже расходятся ". - "Я тоже об этом не раз думала, - отзывается Наташа. - Но, судя по карте, об этом не скажешь ". - "Карты не всегда отражают реальность ". - "Ниже авеню Доктор Пенфилд и Принц Артур и выше Сэн-Катрин все улицы с запада на восток делают повороты. Если бы Доктор Пенфилд и Принц Артур соединялись, до Сэн-Лоран нам было бы ближе ". - "Улица Шербрук, - объяснил папа, - огибает гору Монт-Рояль, а Принц Артур идёт напрямик: помнишь, надеюсь, что прямой путь всегда самый короткий? ".
"Только не в обществе ", - подумала про себя Наташа. Для её отца прямой путь был единственным, и вот чем всё для него обернулось. "Как хорошо, что он хотя бы существует, прямой путь " , - сказала она вслух. - "Ах, вот ты о чём думаешь, - щёлкнул ей папа по носу. - Но я с тобой не согласен - насчёт выбора. Я считаю, что это заложено с детства. Я вот таким родился, с прямым путём в голове, и всё, баста. Переделать себя теоретически можно. Это ни к чему не ведёт , только станет причиной ещё больших несчастий. Красиво, благородно, человечно - это наслаждаться тем путём, какой для тебя предназначен; считай, навязан тебе: что бы там ни было. И не покушаться на не своё ".
- Какой прекрасный вечер, - говорит Наташа, вдыхая свежий, холодный воздух полной грудью.
Они идут не очень быстро вдоль умеренно освещённой нагорной улицы. Вверху, над ними, нависает монументальной глыбой верхняя часть горы Монт-Рояль. Сейчас склоны её, заросшие лесом, погружены в таинственную, загадочную полутьму. А внизу, в просветах между домами, видна грандиозная панорама города. Это словно гигантская картина с мириадами неподвижных или движущихся огней. Ещё дальше, внизу, отсвечивает серебром лента реки Сэн-Лоран с чёрточками-мостами. Очень далёкие огоньки мигают, точно так же, как звёзды на небе.
Погружённый в сияние света, город напоминает волшебную раковину, излучающую фантастический, притягательный ореол. Здесь, наверху, огромные шикарные особняки молчаливо застыли в своём великолепии, как будто погружённые в неведомые людям сонные мысли. Как стражи улицы, они раскинулись со всеми своими пристройками, захватывая врасплох витражами, лепкой, резьбой по дереву, словно временно - пока проходишь мимо - берут в плен твоё воображение. На этих двух самых верхних параллельных улицах, в уютных особняках, находилось большинство консульств иностранных держав. "Это посольство России, - говорит Наташин папа: когда они проходят мимо внушительной, окружённой красивой литой оградой, территории, внутри которой стоит несколько довольно больших зданий - целая усадьба. - А там, над нами, если подняться по этой красивой и очень высокой каменной лестнице, там, на соседней, более высокой, улице, - посольства Швейцарии, Чехии и Кубы. Ты видела посольство Кубы? Оно стоит на скале, окружено каменной стеной, электронным забором, колючей проволокой и похоже на маленькую крепость ".
- Через месяц, в мае, когда появится зелень, - говорит Наташа, - здесь будет ещё красивее...
- Посмотри на этот трехэтажный особняк, - говорит папа. - Это югендстиль в чистейшем виде. Интересно бы заглянуть вовнутрь. Так и кажется, что найдёшь там расписанные потолки, стальные витиеватые лестницы с завитушками и манерную, замысловатую мебель югендстиля.
- Как ты считаешь, папа, - на самом ли деле каждое крупное направление, каждая заметная тенденция абсолютно одинаковы для всех видов искусств, или это всё притянуто за уши?
- Ты совершенно права, дочь. Меня коробит, когда я слышу "музыка барокко ". Сравнение всех этих мелизмов - трелей, форшлагов, мордентов - с завитушками, украшениями, узорами в архитектуре, мебели, причёсках и костюмах той эпохи не лишено проницательности. Но это - чисто внешняя параллель. Сравнение силуэтов самолёта и птицы тоже не лишено проницательности. Но движут ими принципиально разные силы. Так и сущность архитектуры - и музыки того времени, на мой взгляд, принципиально отличны друг от друга и относятся к разным стилям. Архитектура и мебель барокко пытались по-новому организовать пространство, заимствованными у живой природы формами освободить человека из-под власти линейных форм, страха, угрюмости и зажатости. Это было не что иное, как новый виток построения искусственной среды, призванный создать психологический комфорт. Это в эпоху рококо - декаданса барокко - обозначились трагические, драматические штрихи. В музыке же той эпохи присутствовало совсем другое начало. Трагизм человеческой жизни, космос, космическое давление, борьба добра и зла, грусть, печаль, героизм, неохватная колоссальность сущего - и на её фоне - бренность, бессмысленность человека: основные доминанты музыки той поры. Живопись - ещё один, совершенно аутентичный, срез.
- Когда я играю Дебюсси и Равеля, я никак не могу смириться с тем, что оба они отнесены к одному направлению. Даже если композитор самоопределяет себя в рамках этого направления, это не всегда убеждает. С понятием "эпоха романтизма " я больше согласна. Ренуар, Малларме, Равель, Дебюсси: это то же самое, что смешать в одной тарелке четыре разных супа.
- Дело в том, что, расставаясь с уходящим, но желая его положить в карман, Человечество сжимает, компрессирует прошлые века под колоссальным прессом классификаций и обобщений. Иначе как бы удалось их рассовать по карманам человеческой истории? Я чуть ли не физически слышу, как края этих эпох (и хронологические, и стилистические) со страшным скрежетом сминаются, обламываются; явления, не вписывающиеся ни в какие обобщения, всё равно прессуются, при этом теряя свою оригинальную форму, все свои выступы и шероховатости. Огромный корабль Времени загружается до отказа, в него забрасывают все, что только можно, и он отчаливает к следующему порту, только Время на самом деле никуда не отплывает, его движение - иллюзия, мастерски сработанная теми, кто нас сделал такими. Мы - заложники, пленники времени...
- Папа, - чуть слышно говорит Наташа, - я тоже думала об этом, и никогда не предполагала, что кто-то ещё ... придёт к тем же выводам.
Через территорию университета МакГилл они выходят на улицу Милтон, по которой до Сэн-Лоран примерно 7-8 минут ходьбы. Это студенческий район, так называемое "МакГилл гетто ". Здесь - совсем другая атмосфера. Тут - уют, покой, тишина. Трёхэтажные особняки конца 19-го - начала 20-го века тоже другие: другой стиль, другая архитектура. Тут гораздо больше машин, чем на горе. Они припаркованы вдоль улиц, по обеим сторонам, одна к другой, ни одного свободного места. Изредка одна-две машины проезжают мимо и сворачивают. Почти пустые автобусы проходят по улице Парк, когда они её пересекают; зажигаются и гаснут огни светофоров; запах сжигаемого угля или торфа в воздухе; улица Сэн-Фамий вырисовывает в перспективе монументальный купол главной церкви крупной старинной больницы, называемой, как в Париже, "L′Hфtel-Dieu ".
Они перемещаются теперь в кажущейся нереальной, призрачной среде, наполненной странными звуками, запахами и огнями. Прохожие движутся как бы в параллельном пространстве, не задевая их, не пересекаясь с их движеньем. Несколько многоквартирных (в 10-14 этажей) домов вокруг Сэн-Урбе вырываются, ломая и эту атмосферу, выводят к автозаправочной - и к улице Сэн-Лоран.
Молодые бродяжничающие панки, парни и девушки, с капюшонами на головах, попадаются навстречу, парочка наркоманов пересекает улицу. Наташа тесней прижимается к отцу.
Вот и подъезд дома, где на первом этаже - вход в ресторан, на втором - ночной клуб с бильярдом. Оттуда доносится громкая музыка, удары бильярдных шаров, смех и гул многих голосов.
Они поднимаются выше, на следующий этаж, по более узкой и крутой лестнице. Перед ней - железные этажерки с бесплатными газетами "Mirror " и "Hour ", и, чуть дальше - "Voir ". Они пересекают узкую лестничную площадку и приближаются к лестнице, что ведёт ещё выше.
Всё это не производит впечатления жилых помещений.
- Может быть, мы ошиблись подъездом? - сомневается Наташа. - Тут только хоррор-фильмы снимать! -
- Нет, - отвечает папа Наташи. - Мы не ошиблись подъездом. Поднимемся ещё выше.
- Но ведь тут ничего нет!
- А эту лестницу видишь?
- Она похожа на лестницу на чердак. На ней и убиться можно!
- Поэтому я с тобой и пошёл.
Они карабкаются по ещё более крутым ступеням. На следующей площадке - дверь с прямоугольной дыркой посередине, правда, забранной решеткой. В эту дырку они видят какие-то ящики, картонные коробки...
Справа от двери железные створки, как будто ворота в подземный гараж. На двери нет никакой таблички.
- Это похоже на какой-то склад. Придется выйти на улицу и звонить оттуда моей подруге.
- Зачем звонить? Легче тут постучать.
- Ты думаешь, что...
- Да я уверен: это её апартаменты.
- Но откуда ты знаешь?
- Знаю. Стучи.
Их стук не дает никакого результата. Никто не выходит. Да и не может выйти, ведь это какой-то склад.
- Ага, проспорил! Я была права, - прыгает на одной ножке Наташа.
- Ну-ну... Хорошо, давай подымемся еще выше... хотя я уверен, что это была её дверь, просто она тебя пригласила - а сама ушла по срочным делам... или забыла...
А вот и самая последняя дверь. Они стучат. Дверь открывается, из неё выходят две огромные собаки. У Наташи трясутся поджилки. Она хватается за руку отца. Собаки обходят их вокруг, обнюхивают. Папа тянет Наташу назад: спуститься с лестницы, но её ноги словно прилипли к полу. И вдруг в дверях появляется девушка. Бледная, она подходит нетвердой походкой. "Мисс Анна Красная, - выдавливает из себя Наташа. - We are looking for her ".
Большим пальцем, без слов, девушка показывает: ниже, и зовет за собой в дом своих псов.
Теперь Наташа уже не дуется. Хорошо, что папа отправился с ней. Она облегченно вздыхает, предвкушая теплый автобус, мелькание знакомых, центральных кварталов, их улицу Peel, свою родную постель: немедленно возвращаться домой! Но её папа неожиданно снова ломится в дверь "склада ". И - о, чудо! - за решёткой появляется Анна. Идёт к ним навстречу и заявляет: "А тут не заперто! " -
- Ну, ты даёшь! - вырывается у Наташи. - Мы уже третий раз пытаемся пробить твою дверь.
- Второй, - поправляет Наташу отец. - Но - все равно - хотели уже динамитом взрывать.
Договоренность о том, что папа будет ее ждать внизу, забыта.
- Нас чуть не побили рокеры из биллиардного бара, - Наташа загибает пальцы, - мы чуть было не свалились с твоей лестницы, и нас едва не съели собаки твоей соседки, - Наташа еще не оправилась от потрясения.
- Да они и мухи не обидят!
- Только ты позабыла нам сказать об этом заранее.
- Да почему я должна была знать, что...
- Почему же ты не спешила встречать гостей?
- Я оставила дверь открытой, чтобы твои ножки сами тебя в неё завели, повалилась на диван с плейером, ну, и - угадай дальше - заснула как последняя... А, когда я сплю, меня - из пушки стреляй - не разбудишь.
- Особенно с наушниками в ушах, - добавляет Наташа.
- Так хоть теперь намерены заходить?! "не пускают, не открывают " - а сами на пороге стоят. - Извините, - это относится к Наташиному отцу. - Я думала, Наташа одна придет, пойду переоденусь.
На Анке - обрезанный до... до всех её прелестей старый халатик с надорванным воротом, открывающим для обозрения почти всю её объёмистую грудь. Но этот наряд делает её миловидной, не то что все эти её робы и брюки.
- У меня даже в голове не укладывалось, что в этом зверинце можно оставить открытой дверь, - бросает Наташа в удаляющуюся спину Анки.
- Вы думаете, я ищу приключений или люблю интерьеры в стиле панк-рока? - парирует Анка, на минуту возвращаясь. - А вы знаете, сколько у меня комнат? Не угадаете. Смотрите: раз, два, три... А какие размеры, какие площади! Ведь этот "салон " - это же настоящий спортивный зал!
Слова Анки не расходятся с истиной: особые дощечки на полу, типа паркета; старые следы от каких-то спортивных снарядов; даже остатки бывшей шведской стенки в углу; конечно, это бывший спортивный зал. Целых пять секций парового отопления должны делать тут жизнь зимой вполне сносной. Но эти огромные окна вдоль всей внешней стены, чуть ли не в тридцати сантиметрах от пола, на уровне коленей, окна без штор, без занавесок...
Папа перехватывает недвусмысленные взгляды Наташи: "Твоя подруга права, не занавешивая окна. Не уверен, опасно ли тут жить, но, когда знаешь, что снаружи люди видят в твоем жилище какой-то малозначительный склад, обитать тут намного приятней. А занавесь окно, и возбудишь человеческое любопытство: а? что? в таком месте? а почему? а зачем? Ведь известно, что у идиотов так: воображение управляет ими, а не они им... Так что Анна очень мудро поступает. А выбор её связан с низкой помесячной платой и большой площадью квартиры. Она ведь не из Москвы, как мы, а из провинции. Там у них был либо свой дом, либо казённая квартира размером c автобусный парк. Верно, Анна? "
- Знаешь, Наташа, твой папа - гений. Я плачу за этот стадион, за это футбольное поле всего лишь 200 баксов в мес. А ведь я и правда из поселка - из-под Одессы; у нас там было жилье от поселкового совета, размером с три этих квартиры. Наташа открывает свой подарок и преподносит его Анне. Та смущена, удивлена; не ожидала дорогого подарка; ведь она помогла Наташе устроиться не из-за награды, а от чистого сердца. И теперь ясно: ее нарочитые "грубоватость " и "разболтанность " - внешние; под ними скрывается чистая, пламенная натура.
Она наклоняется - и целует Наташу в щеку.
Втроём - по длинному коридору - они направляются в кухню.
Кухня - тоже обширное помещение, где есть место и для маленькой бутылочки вина.
- Ты знаешь, - обращается к Наташе её папа. - Мы с тобой сделали непростительную оплошность, что пришли сюда с пустыми руками.
Наташа не успевает ничего сказать, а её папа уже открывает дверь на лестницу и куда-то исчезает. Раньше, чем она успевает опомниться, он возвращается с целым "фугасом " французского вина.
- Так ЧТО празднуем? - спрашивает Наташа.
- Как что? - Анка тут как тут. - Начало твоей работы!
- "Моей работы ", как говорили в бывшем Союзе, "в сфере обслуживания "; правильно я сказала, папа?
- Сказала правильно, но лучше бы ты это так не называла. В Москве у нас было поверие, что первая в жизни человека работа, если она в сфере обслуживания и если человек интеллигентный - плохая примета.
- Всё! Анка встала во весь рост, руки в бока: как заправская махновская офицерша - если такие были. - Хватит нагнетать! Вы у меня дома. А у меня это не принято.
От первой же рюмки перед Наташиными глазами все поплыло, хотя родители уже полгода назад разрешили ей пригубить вино в первый раз. От того, что она почувствовала себя неловко, она сгребает какой-то листок, карандаш, наклоняет голову - и начинает водить карандашом по бумаге. Движения её руки бессмысленны; она ни о чём не думает, просто выводит какие-то линии. Но линии эти по непостижимым причинам складываются в рисунок. Он на что-то похож, но она не может вспомнить. Зачем она проводит эти линии крест-накрест? А вот и женская фигура, перепоясанная ремнями. Неожиданно подскакивает Анка, выхватывает этот листик из-под Наташиных рук.
- Это что, Анка-пулеметчица?! Ну, вот и удружила, подруга! А я, знаешь, кем тебя нарисую? Знаешь? Вот! И она одним движением руки, одним росчерком превращает Анку-пулемётчицу в известного персонажа комиксов, только в женском варианте. - Раз уж я Анка-пулемётчица, так ты будешь американским Чапаем с дирижерской ... палочкой! –
- Вот мы и породнились, - задумчиво, каким-то странным голосом, произносит Наташа.
Анка встает, захваченная врасплох какой-то мыслью. "А знаете, что, - вдруг говорит она, - у меня ведь есть старая гитара. Она, правда, не настроена, и, вообще, играть я не умею... "
Она, почему-то, краснеет.
- Тащи её сюда, - отвечает на это Наташин папа.
Наташа, которая все сильнее клюет носом, вмешивается: "Вы точно думаете, что на гитаре играют, как на арфе с клавишами. Конечно, я только тем и занимаюсь, что сижу в пианино и дергаю струны ".
- А кто тебе сказал, что ты будешь играть? - перебивает её отец.
- Конечно, нет. Гитара сама будет играть. Как в мультике ... про этого ... про крокодила Гену!
- Во-первых, там была гармошка, а не гитара, во-вторых, она сама не играла, в-третьих, ты, что, забыла, что у нас в Москве была гитара?
Папа берет из рук подошедшей Анки гитару, настраивает её быстро и умело, проводит рукой по струнам...
- Супер! Вав! - восхищённо клацает Анка.
Наташин папа сначала бренчит на двух струнах, выигрывая партию бас-гитары из песни группы DEEP PURPLE (вспомнил молодость - поясняет он). Потом наигрывает неувядающую, "вечную " Yesterday. Анка и Наташа поют нестройными голосами.
Если Наташе хватило одной рюмки (больше она не пьет), чтобы её чувство юмора стало выкидывать какие-то кренделя, то Анке потребовалось три рюмки вина. Теперь она тараторит почти беспрерывно одна, никому не давая раскрыть рта. Она противится Наташиному желанию спеть три песни "Beatles ", и выдаёт: "Что за привязанность к цифре "три "? У одной бабы спросили: какие её три любимые вещи. "Стакан вина до и сигарета после, - отвечает она. Или еще: "Три мушкетёра " - а ведь их было четверо! Или в спорте - три медали, а Чемпион один! Что за лживая цифра! "
"Это цифра категорий, - вмешивается Наташин папа. - Возьмите компьютерный, машинный, язык - 0 и 1. Две категории. А третья категория - это "движение " между ними: различие и общность ".
"Три " - одна из мистических цифр. Каждый способ исчисления - двоичное (его отголосок "чет " - "нечет "), десятеричное - и другие - имеет свои мистические цифры, но все они ориентированы на некое общее для всех исчислений магическое число ". -
- Три семёрки?
- Другие говорят, три четвёрки....
- Видите, опять число "три ".
- Каждый предмет, молекула, атом может быть назван числом - вспомните таблицу Менделеева, - говорит Наташа. - От этого ничего не изменится. В конце концов, каждое слово - это тоже цифровое значение, если брать за основу порядковый номер буквы в алфавите. Но тогда музыка языка, его интонационная сфера сильно бы обеднела. Можно предположить, что в человеческом голосе, и в том, какие звуки голоса используются для языков мира, есть закодированная метафизическая основа.
- Не то ли ты имеешь в виду, что писал тот китаец, который одно время был популярен?
- Он рассуждал о поверхностном "натяжении " каждого языка, о его фонизме. А то, что японский язык, например, звучит так, как магнитофонная лента, пущенная "задом наперед ", не заметил. То есть, прошел мимо очевидного магического, метафизического подтекста их различия.
- Цифры, атомы, электроны, - это то, что стоит за каждым предметом, - говорит Анка. Одно сочетание цифр даёт динозавра, другое - растение, третье.... третье - человека. Из цифр состоит пространство и даже время. Только в этом хаосе цифр логарифма мы так и не знаем.
- И никогда не узнаем, - перебивает Наташа. - Не з-наем, и потому нам неведомо, что предотвращает весь этот мир и каждую его конкретную вещь от немедленного исчезновения, распыления, распада. В романе "Океан " Станислава Лема - среда, что создает объекты - и тут же их разрушает (распыляет), создавая новые - и так бесконечно. Если посмотреть на наш мир сквозь призму ускорения времени, то мы увидим то же самое: пластичную, амбивалентную среду, где из поверхности живой среды возникают разные предметы, исчезают, заменяемые другими: возникают - исчезают....
- На более сложном эмоционально-образном уровне роль этих первоначальных цифр - кирпичиков могут играть свойства одних вещей для определения других; связанные с тем или иным этапом развития, качества одних предметов для характеристики других, - вмешивается Наташа. - Например, "волосы цвета спелой пшеницы ", "вишневые губы ", "васильковые глаза ".
- Мы обмеряем этот мир разными способами, вдоль и поперек, в глубину и в ширину, вверх и вниз. Вся деятельность человека - не что иное как игра с мерами, с разными единицами, принципами и системами измерения. Эти "замеры " не производятся раз - и навсегда. Они повторяются каждым поколением, снова и снова; заново открываются тысячи раз уже открытые истины. И ничего не меняется, кроме антуража.
- Вам не кажется, что вино на нас подействовало, как снотворное? - говорим на какие-то сонные темы. Пойду лучше посмотрю, не убежала ли картошка. –
- И давно это у Вас, Анна? - с самым серьезным видом спрашивает Леонид Изовский.
- Что "это ", не понимаю.
- А, впрочем, может показалось, может, это все воображение или винные пары....
- Пожалуйста, яснее.
- Куда уж яснее. Упоминание о сбегающей от Вас картошке после упоминания о сонливости имеет странную коннотацию. "Три березы за окном робко постучались в дом "....
Анка замахивается на Леонида сложенной вчетверо газеткой.
"Это... один - ухажер - всё дурит мне голову переменой пола: вот на кухне, если Вы видели, положил плитку вместо линолеума. Теперь если что-то брызнет на эту плитку несмываемое, он мне задаст. Старый маразматик! "
- Извините, Анна, - снова голосом вкрадчивым, от которого ждешь подвоха, говорит Леонид. - Вы это серьезно считаете, что он маразматик?
- Да это я в шутку....
- Да, это я в шутку! Ну и речь у Вас, Анна! "Перемена пола ", "да, я серьезно.... в шутку ".... А позвольте спросить, сколько ему лет?
- Да наверное сорок ему.... А что?...
- А то, что в его возрасте думать о перемене - чего, Вы сказали?... - не ближе к маразму, чем в Вашем....
- Наташа, у твоего папаши нет ни капли нормального юмора, ни капли такта, ни капли уважения к женщине.
- Скажи ему это, - говорит Наташа.
- И скажу!
- Не надо, - говорит Наташин папа. - Вы соизволили заметить, что началось снотворное, вот я и хотел Вас развеселить.
- Разве так веселят!
- А как?
- Ну Вы и....
- Что я? Сначала заявляете, что Ваш жених Вас убьет, если что-то вдруг брызнет, а потом говорите, что у меня нет "ни капли ". Я потому все свои капли убрал, чтоб ничего не закапало. И вообще - не вытряхивайте слов из контекста.
- Что ты имеешь в виду? - переходит Анка с Наташиным папой на "ты ", да так неожиданно, что Наташа поперхнулась куском колбасы.
- Давайте я приведу пример, как контекст меняет дело. Давайте начнем стихотворение так: "Как обещала, не обманывая.... " Это начало кажется банальным, даже чуточку вульгарным, с каким-то сальным намеком. Тем более - если продолжить "так и.... " Словом, с Вашим воображением и представляйте, что будет после "так и.... ". А если теперь переменим род, всего лишь одну букву? И будет - гениально: "Как обещало, не обманывая.... "
- "Проникло солнце утром рано, - продолжает Анка, - Косою полосой шафрановою От занавеси до дивана ".
- Это кто, Гёте? - спрашивает Наташа.
- Пастернак, мать, - отвечает Анка. - Но ты же в русскую школу не ходила, тебе простительно.
Наташа закусывает губу.
Она впервые задумывается о том, что о своем отце почти ничего не знает.
Из каких-то смутных детских воспоминаний, инстинктивно, она вдруг извлекает забытые представления - о московской среде, - о кругах, в которых он вращался.
Уставшие от жизни мужи и дамы, многие из которых имели высокое положение и были облечены большой властью, собирались вместе, чтобы, как шахматные задачи, мгновенно решать требующие отменной реакции ходы тонкого и сложного словесного противостояния, раскладывая слова, как пасьянс.
Доставая из холодильников запотевшие, искрящиеся от света хрустальных люстр, бутылки токайского, раскладывая по тарелкам черную икру, крабов и редкие сорта копченостей, они перебрасывались остротами, требовавшими предельного внимания, незаурядной эрудиции и острого чувства собственного достоинства.
Это постоянное пикирование, подтрунивание друг над другом щекотало им нервы, давало в награду такой словесный багаж, от которого в соответствующий момент рты их подчинённых надолго оставались в форме буквы "о ". Эта ежесекундная проверка на быстроту и остроту мышления, на знание латинских "крылатых фраз ", изречений Платона и Гегеля, цитат из Стендаля и Ж. Ж. Руссо, из текста Библии, острот Аристофана, Лафонтена, Бабеля, Ильфа и Петрова, Райкина и Жванецкого, на владение историей, географией, геометрией Лобачевского и основами теорий телекоммуникации, Относительности и Большого Взрыва: все это наполняло их вечера пикантностью и давало необходимую встряску. Во всей Москве нашлось бы не более 3-х - 4-х сотен людей, способных провести хотя бы один вечер в этом кругу, изредка вставляя своё слово. Леонид посещал эти посиделки только в будние дни, и только в определённые зимние месяцы.
Чтобы чувствовать себя в этой среде на равных и участвовать в её посиделках, надо было иметь туго набитый кошелек, навыки в горнолыжном и прочем спорте высокого профиля, в верховой езде; быть обладателем, по меньшей мере, новой машины ГАЗ 95, танцевать, как танцор оперетты, в стрельбе попадать в "10 ", и уметь играть хотя бы на гитаре. Как большие дети, эти взрослые дяди и тети учреждали такой высокий ценз проникновения в свою среду только для того, чтобы полнее осознавать своё превосходство.
Наташа хорошо понимала, что, наверное, уже никогда не сможет так же легко, как отец, поддерживать разговор в любом обществе, обладать такой же эрудицией и так же быстро ориентироваться в ситуации. Она прекрасно чувствовала, что все эти качества нужны не просто для ощущения превосходства, но для завоевания позиций в обществе. И с э т и м и качествами далеко не уедешь, если природа вложила в тебя излишнюю щепетильность. Но б е з них твое благополучие будет напоминать благополучие аквариумной рыбки перед покупкой кота или падением аквариума на пол.
Легенда о том, что наделённые властью и богатые люди - просто ленивые бездельники, глупые паразиты и ненасытные эксплуататоры, - придумана для люмпенов или для мстительных злых пираний социального мира. В действительности богатые хитрее, изворотливее, агрессивней, умнее нас.
Они тренируют свой мозг ежесекундно с целью переиграть всех. Они поставлены над нами той силой, что контролирует нас во сне. Они - вассалы её; как послушные собаки, они пасут человеческое стадо в угоду надчеловеческим пастухам. Она же выбирает их по своему подобию, по родству - чтобы владеть нами. Сами они гораздо больше зависимы, они пленники времени, которого лишены.
Вся их жизнь расписана по секундам, и этот график прочнее любых цепей и кандалов. Их роль состоит в том, чтобы координировать импульсы, идущие от незримого центра, приводя в движение огромные массы людей. Человечество для "ЦЕНТРА " - огромный оркестр, на котором исполняется дьявольская симфония. Роль богатых и могущественных в том, чтобы вызвать согласованные движения миллионов, чтобы - в угоду невидимой силе - управлять, манипулировать нами. Их сила и власть передается по наследству, а не завоевывается в борьбе. Они обусловлены качествами, о которых сейчас думает Наташа.
Даже если неимущий по какой-то случайности становится богачём, он сохраняет этот успех в лучшем случае не дольше одного-двух поколений. В семье её отца хранили генеалогическую память о девяти поколениях по линии Изовских. И никто из них никогда не поднимался выше школьного учителя, владельца постоялого двора или штабного писаря. Её отец сделал попытку вырваться из этого проклятого круга, восстать против той силы, что распределяет, кому кем быть. Он развил и культивировал в себе ряд "запрещённых " для плебеев качеств. Но на страже чудовищных законов надчеловеческой - метафизической - силы стоят её человеческие церберы, которые останавливают бунтовщиков. Не страх перед ней, не её зловонное дыхание помешали закрепить успех в семье плебеев; земные слуги этой силы сказали: "Выслать из страны ", - и мутации в сторону элиты, появившиеся в качествах отца, уже не перешли к Наташе. В условиях иммиграции и превращения писателя с огромным талантом в разнорабочего это получилось само собой. Но ещё рано сдаваться! У неё вместо тех, не передавшихся, качеств, есть другое, но еще более важное: она умеет играть так, как больше никто. И э т о её поднимает на тот уровень.
Играя на фортепиано, она заработает кучу денег, и её дети получат утраченные качества с помощью нанятых ею учителей. "Только куда стремиться, - нашептывает ей уже другой, ироничный голос. - В слуги Дьявола? "
От этих размышлений её пробуждает звонкий, заливистый смех Анки. Они смеются с отцом Наташи над чем-то; Анка опирается локтем о стол, с коленом на стуле, её лицо почти соприкасается с лицом Леонида. Если бы Наташа не была такой измученной, такой сонной от вина и усталости, она бы непременно остановила это явное заигрывание.
Анке и Леониду остается только встретиться губами.
Но этого не происходит: отец Наташи с видом экспериментатора сидит и смотрит, что будет. Он явно ведёт в этой игре - и определенно помнит о присутствии дочери. Когда Анка замечает, что Наташин отец следит за ней глазами стороннего наблюдателя, она встает, стараясь не растерять своей весёлости, берет гитару и начинает бренчать по струнам.
На плите тонко засвистел чайник, и казалось, что стены сошлись: танцуют в такт Анкиному бренчанию. Никуда не хотелось идти. Стало так хорошо, приятно и весело, что можно было вот так просидеть ещё много часов, и никого им больше не надо.
Внезапно обволакивавший их колокол тёплого пространства раскололся, и оказалось, что их окружал не купольный кокон звуков, а тишина, сейчас вспоротая сиренами полицейских машин. Там, внизу, на улице Сэн-Лоран (на улице Святого Лаврентия), три машины полиции, скрипя тормозами, развернулись - и перекрыли всю проезжую часть. Их мигалки и фонари кровавыми потёками расползались по стенам, залезая на потолок, и отчего-то вся беззаботность слетела с них, со всех троих, как сорванная внезапным порывом ветра мантия. Реальность выпрямилась, и встала во весь свой гигантский рост, и сразу сделалось пусто и невесело.
"Ну, нам пора ", - отзывается Наташин отец.
Действительно, уже поздно. Они торопливо одеваются, прощаются с Анкой, читая в её глазах грусть и разочарование. Они выходят на улицу и - как по команде - вдруг чувствуют неприятную пустоту под ложечкой: мать там была одна всё это время, а они за весь вечер ни разу не позвонили. Леонид достает 25 центов, подходит к "паблик фон ". Длинные гудки. Никто не отвечает. "Декроше, силь ву пле, декроше, - звучит в трубке механический женский голос. Они спешат на 24-й автобус, уррря! - он сразу подходит. Мелькают кварталы, здания; вот Библиотека Художественной Школы, университет Quebec a Montreal, гостиница "Delta ", Центрада, Лото-Квебек, университет McGill, корпус Бронфмана, вот, наконец, их улица Пил. Как два преступника, они прокрадываются в свои апартаменты. В квартире темно. Нигде ни горит свет. Что такое?! "Где мама? " - спрашивает Наташа вслух. "Где Лена? " - проносится в голове у Леонида.
12. НОЧЬ.
Не сговариваясь, они выходят из квартиры; не сговариваясь, вместе направляются не к лифту, а ко второй лестнице, поднимаются и спускаются, открывая каждую дверь на каждый этаж.
Длиннющие пустые коридоры с бесконечным рядом дверей слева и справа, за которыми, чудится, все умерли. Пустота давит на тело, на уши, на глаза, и сдавливает горло, как невидимый удав. Ни одной живой души; начиная с девятого этажа; целый дом вампиров, затаившихся за каждой дверью. Их чуть слышные шаги грохочут в полной тишине, отрезая от неё ломтики и полоски. Холодные лестничные площадки, абсолютно одинаковые своим ледяным бетоном, напоминают безжизненные цифры, однообразные, как тёмная материя цифровой вселенной. Мир, враждебный человеку, но созданный сидящими в нём хозяевами автоматизированных процессов человеческого мышления. И те, в кого эти хозяева вселяют ужас, обречены на вечное бегство, которому не будет конца. Уже эта однообразно-ритмичная архитектурная геометричность, освободившаяся от всех завитушек и арабесок прошлого, явила взору обнажённый каркас собственной копии под черепной коробкой. Прообраз будущей компьютерной матрицы, ловушки-тюрьмы для человеческого сознания. И на тех, в ком ещё остались реликтовые пласты нелинейного, хаотического мышления, сегодня ведётся охота.
Вот и пустой холл у входной двери, где они так надеялись увидеть Лену. Казалось, её там не может не быть. И всё-таки, здесь тоже пусто. Совершенно пусто. Куда звонить? В больницу, в полицию? Они открывают первую, вторую стеклянную дверь, выходят на улицу, в ещё холодную апрельскую ночь. И город обрушивает на них свои молоты звуков и красок. По улицам скользят, мчатся машины; загораются и гаснут свечения; сменяют друг друга огни светофоров. Всё движется и меняется в безостановочном, неумолимом круговороте, уже не человеческом, но подчинённом другим законам. И это броуновское движение безразличного к отдельному человеку механизма заставляет острее почувствовать отсутствие Лены. Впервые со дня их приезда на них дохнуло Москвой.
Они уже поворачиваются, чтобы идти в ближайшее отделение полиции, как вдруг замечают бесконечно знакомую фигуру. Лена идёт к дому какой-то не своей, нетвёрдой походкой, и на её осунувшемся и выветрившемся, как скульптуры из песчаника, но всё ещё удивительно красивом лице ясно читаются страх и шок. Леонид не задаёт вопросов, и она прижимается щекой к его плечу. Они поднимаются втроём на свой 5-й этаж, и Наташа видит, что её мать вся дрожит. Из её сбивчивого, прерываемого дрожанием голоса, рассказа узнали следующее.
Когда уже совсем стемнело, кто-то устроил в первом лифте "дымовуху ". Сработала сигнализация. Приехали пожарные. И, как много раз уже случалось, всех жильцов выставили на улицу, пока пожарные не скажут, что можно возвращаться. Сначала неорганизованная толпа соседей потолкалась у крыльца, но вскоре значительно поредела и рассосалась. Кто-то двинулся в кино, кто-то отправился в кафе; некоторые скрылись в своих, припаркованных тут же, на улице, машинах, и только Лена, да ещё две-три безденежные горемыки, так и остались куковать у крыльца, возле сигнализирующих мигалками пожарных машин.
Вдруг мимо Лены прошмыгнула невысокая женщина, задев её плечом, и неожиданно набросилась с русской бранью, обвиняя Лену в том, что та, якобы, только что пыталась отнять у дамочки её сумочку. Пожарные тут же обратили на них нездоровое внимание, а незнакомка всё наступала, заставляя Лену пятиться всё дальше и дальше. Когда они поравнялись с проходом во двор - между домами, незнакомка забежала вперёд, словно отрезая путь к отступлению. Сзади уже не на шутку активизировались выкрикивающие что-то в переговорное устройство пожарные; спереди стояла незнакомка, осыпая её всё новыми потоками брани. Лене хотелось побыстрей сбежать от этой ситуации в проходной двор, выйти на соседней улице, и пройтись ещё пару кварталов, пока всё не успокоится, но, когда она углубилась во двор, за её спиной туда же быстренько юркнула теперь уже совершенно безмолвная незнакомка, а из чуть приоткрытой двери какого-то чёрного хода показались двое мужчин в одинаковых чёрных костюмах. А ведь во дворе поблизости не было видно ни единой машины. Тогда Лена молниеносно повернулась назад, с силой оттолкнула от себя метнувшуюся ей наперерез незнакомку, и бросилась бежать без оглядки, переведя дух и осмотревшись вокруг только на углу улиц Maisonneuve и McGill College.
Страх загнал её в метро, где она бродила, с опаской поглядывая на полицейских, а потом поднялась на уровень выше, прогуливаясь мимо уже закрытых или закрывающихся магазинов и кафе. Только через два часа или позже она вернулась домой.
Они сидели в полутёмной квартире, оглушённые, растерянные. Что это было? Попытка похищения? Но кого? Безденежной, нищей женщины? Или, может быть, её с кем-то спутали?
Назавтра Изовские услышали от соседей, что мнимый пожар устроила, по описанию, та самая невысокая женщина, которая позже набросилась на Лену. Леонид настаивал на том, чтобы обратиться в полицию, но Лена и Наташа не поддержали его. Что-то было "не так " во всей этой истории; что-то серьёзное и пугающее, такое, что может быть выше уровня простых полицейских, как это случалось в Москве. Это явно "не монреальское " нападение; эта явно "не монреальская " диверсия чем-то не укладывались в "обыкновенные " рамки криминальных происшествий.
Ни через неделю, ни через две никто так и не пришёл из полиции, хотя было совершенно очевидно, что имитация пожара: чей-то намеренный злой умысел. И это оставило в душе Наташиных родителей маленькую дырочку, как пулевое отверстие: никогда не утихающий в них сигнал тревоги.
Через это отверстие они стали смотреть на мир, который изменился, будто закрытый фото-фильтром той тревожной ночи. И они не могли не заметить, как Ночь надвигается на весь, более масштабный мир, на всю планету, уже итак искорёженную, загаженную и залапанную идиотами и уродами, сидящими в своей чудовищной скорлупе личного эгоизма и обогащения, откуда вслепую шуруют по всей Земле своими лапами. И всем троим уже было ясно, куда свернёт эта эпоха расплодившихся, как тараканы, социальных пособий, банков еды и благотворительных складов, съёмных квартир и куцых апартаментов-кондоминиумов, эпоха авосек, футонов, Сетевых поисковых систем, и взрыва информационных технологий.
Ещё в 1992-м году, через год после их прибытия в Монреаль, все жители этого города, как правило, спали на традиционных кроватях со спинками. Это было само собой разумеющимся, как стол и стул в европейской культуре. Но очень скоро цены на мебель подскочили так, что даже кровать и стол со стульями оказались многим не по карману. Студенты, иммигранты и малоимущие были лишены даже такого, казалось бы, элементарного и гарантированного атрибута цивилизованного образа жизни. Тогда-то и стали набирать популярность так называемые "футоны ": некая помесь раскладного дивана, лежака, кушетки, и надувного матраса. Сначала доступные по цене, они стали постепенно набирать веса в долларах, всё дорожая и дорожая, пока их не перестали покупать. Первое поколение футонов было если не приемлемого качества, то, по крайней мере, в пределах хоть какого-то приличия, но и они приходили в негодность уже через 3-5 лет. А их более новые сородичи разваливались уже после первого сезона. Их чинили и латали, и выставляли на улицу уже полными инвалидами. Так лет на 5 футоны сделались непременным атрибутом студенческой жизни вокруг университета McGill.
Банки еды, прозванные русскими "кормушками ", функционировали в Канаде десятки лет, но с середины 1990-х стали превращаться в такую же мистификацию, как и футоны. Сначала более ни менее съедобные продукты и к чему-то ещё пригодные вещи стали раздавать только по знакомству или за мзду; позже еда в "кормушках " и товары на благотворительных складах сделались настолько непригодными, что не было никакого резона их запихивать в сумки. Полные мешки гниющих продуктов можно было сразу нести на помойку. Матрасы с обломанными ножками кишели клопами. Потом склады Армии Спасения и банки еды стали массово поджигать неизвестные пироманы, а церкви, занимавшиеся благотворительностью, в массовом порядке - закрывать и сносить антирелигиозные канадские власти.
Когда-то в Москве бородатые и длинноволосые приятели Наташиного отца показывали карикатуру с изображением гружёной, как ишак, русской бабы, что тащила в обеих руках полные авоськи убогих продуктов, а под карикатурой стояла подпись: "Советская женщина на пути к коммунизму ". Образ тётеньки из трудового народа, волочащей непосильную ношу из продуктового магазина, и в самом деле, сделался настолько родным и знакомым сердцу советского человека, что мог быть признан лучшей заменой гербу СССР. И вот, через 10 лет после развала советской державы, уже и канадская женщина твёрдо стала на "путь к коммунизму ": непосильная ноша из магазинов Provigo и IGA гирями повисла на руках тоненьких и хрупких девушек студенческого гетто McGill. Казалось, что в их образе по монреальским улицам шагает сам посткапиталистический "прогресс ". Наташин папа назвал наступавшую эпоху "неофеодализмом ".
Перераспределение богатства и влияния между группами имущих элит шло полным ходом, неся с собой экспроприацию привилегий у тех, кто стоял за производством реальных материальных и культурных ценностей, и разработкой новых научно-технических решений, и переход доминирующей власти в руки тех, кто ничего не производит и ничего не даёт людям: в руки банков и прочих финансовых учреждений; рабовладельческих частных бюро по трудоустройству; мафии; агентств безопасности, охранных фирм и спецслужб; индустрии массового электронного надзора и шпионажа за гражданами; мошеннических строительных и ремонтных компаний; мелких и средних домовладельцев; управленческих структур и торговых гигантов; связанных с Интернетом монополий; и всяческих информационно-компьютерных фирм. Этого ещё никто не понимал, кроме таких единиц, как Леонид Изовский: даже сам Дермод Травис, герой дня монреальских "народных газет " The Mirror и Hour, действовал на благо защиты окружающей среды и прогрессизма, не осознавая, что его деятельность (при всей её "позитивности ") можно интерпретировать как наступление представителя информационных технологий на производителей материальных ценностей и благ.
Когда, после той знаменательной ночи, Наташа, всё ещё взбудораженная и не выспавшаяся, пешком топала в университет, она размышляла о главной сути её эпохи, о том, что принесёт завтрашний день. Бесцветный сезон, слякоть и чёрные от влаги тротуары вычерчивали геометрическую модель её настроения. Вертикальные плоскости столбов и деревьев словно прорезали горизонтальные линии разноуровненных этажей и крыш. Наташа вспомнила элитный район Ле Корбюзье, апартаменты с просторными комнатами, залитыми светом из больших окон - и низкие потолки высотой 2-20, которые сразу срезают вертикаль. Точно так же и эта эпоха - со всем её захватывающими и позитивными начинаниями, со всеми её возможностями и надеждами, - где-то выше уже срезается горизонтальным ножом гильотины, превращающим всё просторное и светлое в ужасное. Сколько осталось до той - пока невидимой - катастрофы? Что это будет?
Внезапно в глазах Наташи возникает внутренний образ Учительницы, и начинает казаться, что она и является одним из сотворцов надвигающегося водораздела. Это такие, как она, сегодня раскладывают карты, определяя кошмарное будущее. Наташа встряхивает головой, отгоняя наваждение, но неприятный осадок остаётся, как вкус крови на губах.
На лекциях в университете царила обычная рутина и суета, не считая того, что все казались то ли облитыми керосином, то ли на каждого вывернули полную кастрюлю с невидимой лапшой. Какой-то вирус неудовлетворённости витал в воздухе, и даже самые энергичные из преподавателей и студентов, казалось, растратили всю энергию на борьбу с этим внутренним разладом. На коридоре и в вестибюле толкучка у автоматов с противным кофе была хуже обычного, и какофония шаркающих ног надоедливо аккомпанировала временной линии, как в больнице.
После обеда Наташа отправилась в нотную библиотеку, что напротив старинного музыкального корпуса университета на Шербрук, между Эйлмер и Юнион. Перейти Шербрук на углу Эйлмер на зелёный свет было делом нешуточным: надутые и наглые владельцы автотранспорта упорно не пропускали пешеходов. Если во многих других странах и городах такое положение вещей оставалось навсегда законсервированным во времени, то в Монреале ситуация на пешеходных переходах менялась несколько раз, от повальной взаимной учтивости, до настоящей войны на дорогах, когда пешеходы, велосипедисты и сидящие за рулём остро ненавидят друг дружку. Эта война, как все войны, приводила к человеческим жертвам, потому что ненависть, пусть даже самая "мирная ", неизбежно приводит к убийству или к собственной гибели.
У зданий Центрады, Лото-Квебек, или офисной высотки, куда направлялась Наташа, машины пролетали чуть ли не в нескольких миллиметрах от ожидающих зелёного света людей, обрызгивая их с головы до ног хлипкой грязью. Углублённые исключительно в свои собственные дела, эгоисты-индивидуалисты, будто по Айн Рэнд (этой одесско-петербургской мадам Розенбаум-Каплан), не замечали ничего вокруг и не думали больше ни о ком, кроме себя самих, любимых. Но даже их, таких напыщенных и надменных, появление на "зебре " представителя самой богатой и влиятельной прослойки (отличного то ли одеждой, то ли гордой осанкой и независимой походкой (или чем-то ещё, почти неуловимым) вырывало из спячки себялюбия и заставляло сбрасывать скорость, любезно пропуская такого экземпляра. У них в глазах что-то зажигалось, как в игральных автоматах, в голове что-то щёлкало, и срабатывал условный рефлекс. Как будто в их зрачках только в такой момент загоралось изображение шагающего человечка, как внутри зелёного глаза светофора.
Именно такой экземпляр сейчас переходил широкую улицу впереди Наташи: без шапки, в плотном чёрном пальто с утёплённым воротником, и с чёрным портфелем в руке. Все машины, как по команде, тут же застыли по стойке "смирно! ", и Наташа смогла спокойно дойти до офисного здания за спиной-кормой этого ледокола.
Зато в вестибюле ей не повезло: сегодня дежурил тот самый мордовощёкий охранник, который всегда обижал студенток в невзрачных, дешёвых пальтишках. Он уже прекрасно знал всех в лицо, а некоторых и по имени, и всё равно придирался, допрашивая, куда направляются, на какой этаж, и что вообще делают в этом здании (как будто вход в эту дверь запрещён, и они совершают преступление, проникая сюда). И, самое унизительное, требовал показать водительские права или студенческое удостоверение личности. Он точно чувствовал, кого можно безнаказанно обидеть, и придирался, цепляясь, как репей. Вот и сегодня, он подскочил к Наташе, и стал требовать отчёта, на какой этаж и куда она поедет на лифте, и что она вообще тут забыла. Он знал, что она двуязычная, и что по-французски изъясняется с большей охотой, но всегда обращался к ней по-английски, имитируя уродующий слова сильный квебекский акцент, хотя, сам будучи англофоном, владел обоими языками одинаково, и изъяснялся на чистом канадском английском, или на квебекской французском без малейшего акцента.
И тут случилось неожиданное: юркнувшая в вестибюль вслед за Наташей незнакомая молодая женщина вдруг сама набросилась на охранника, и, всё более повышая голос, стала ему угрожать судебным иском (за дискриминацию слабого пола), а то и заявлением в полицию, советуя самому уволиться с работы, и больше не мозолить глаза. Тот мгновенно побелел, лишился дара речи, и вылупил зенки, готовые выскочить из орбит. Он дышал, как паровоз, и ежесекундно сглатывал слюну. Позже Наташа узнала, что эта молодая дама заработала немалую известность, что она агрессивная феминистка, что она из очень богатой семьи, и сожительствует с другой лесбиянкой по кличке "Клипса ". Наташе стало жаль несчастного дебила, но у ярой феминистки с железобетонным сердцем этот жалкий человечек не вызывал никакого сочувствия.
Эта активистка училась на юридическом факультете, и свою будущую профессию использовала как рычаг политически мотивированного давления. Она направлялась в роскошный офис в том же здании, принадлежащий одному печально известному адвокату, который сначала обвораживал, а потом пробрасывал многих своих не очень состоятельных клиентов.
В лифте известная феминистка окинула Наташу презрительным взглядом, и с иронией поглядела ей вслед.
Библиотекарши не позволили Наташе пройти в зал и сесть за один из столов, чтобы найти в компьютере нужный ей нотный сборник, но заставили искать этот сборник стоя, в неудобном и неловком положении, пяля глаза в один из маленьких компьютерных экранов на библиотечном бюро, и все, что, дождавшись своей очереди, подходили к стойке бюро, невольно толкали её, мешая сосредоточиться.
Но, как только в очереди появился крупный и объёмный молодой человек - сын одного из "владельцев заводов, газет, пароходов " (и спонсоров университета), - его тотчас же подозвали и направили в зал вне очереди, выяснив, что ему надо, отыскав эту книгу в каталоге, и, сняв с полки, доставили ему прямо в руки. Тот хищно заулыбался, беззастенчиво оглядывая девушку-секретаршу отнюдь не платоническим взглядом.
Наташе пришлось приземлиться с книгой поблизости от этого упитанного молодого человека, потому что все другие места уже были заняты. Тот оживился, и, передвинувшись своим внушительным задом, спросил (словно они уже тысячу лет знакомы), не нужна ли ей подсказка кларнетиста. Он показал на обложку сборника в её руках, где был изображён кларнет. "А что, у тебя так много времени? " - поинтересовалась Наташа. - "У меня сегодня выходной ". Не имея понятия, что это значит, Наташа возразила: "Так ведь в выходной отдыхают, а не штудируют предмет в библиотеках ".
- Это как посмотреть, - отреагировал толстяк. - Если вычертить график усилий, то сегодня их требуется не так уж много для этой работы. -
- А...
- Так что, нужна моя помощь?
- Ну, если такая помощь заслуживает усилий... - Наташа остановилась.
- Так, во-первых, мы сейчас найдём запись всех этих пьес, ведь гораздо практичней слушать ушами, следя глазами за текстом, разве не так?
- А это разве возможно? То есть, я имею в виду: разве такой, не перворазрядный, сборник, отыщется в этой библиотеке ещё и в озвучке? -
Толстяк щёлкнул пальцами - совсем как в ресторане, - и девушка-библиотекарша тут же вывела на наушники звучащую версию этих нот.
- Невероятно, - только и смогла произнести Наташа.
Она пересела на скамью к толстяку, и они вместе листали сборник, останавливаясь на чисто-кларнетных приёмах игры, и на тех акцентах и нюансах, которые требуются от аккомпаниатора-пианиста. Оказалось, что Крис Шорель, её новый знакомый, действительно замечательный музыкант, и отнюдь не плохой человек. У него повсюду оказывалась масса друзей и знакомых: от деканата до библиотеки, от отделения духовых инструментов - до дирижёров симфонического оркестра. Его любили и охотно выполняли его просьбы отнюдь не из-за влияния его родителей, но просто потому, что он был такой душка и симпатяга, и сам приходил на помощь. Он не был привередлив, не третировал аккомпаниаторов и партнёров по ансамблевой игре. С ним было приятно общаться, приятно играть, приятно иметь дело: как, наверное, с большинством выдающихся музыкантов. И, когда Наташа выходила из библиотеки, всё её дождливое настроение улетучилось во влажную уличную сырость, и никакие мрачные размышления не отягощали её.
На другой стороне улицы, она поднялась по мокрым каменным ступеням мимо скульптуры сидящей на троне британской королевы в музыкальное здание. В репетиционных комнатах, куда вела узкая тёмная лестница слева по коридору после вестибюля, в тот день было свободно, и она целых два часа занималась перед уроком. Выходя из класса, Наташа столкнулась лицом к лицу с Анетт, тоже ученицей М.М.
"Наташа, - сказала Анетт. - Что "она " тебе велела приготовить по аккомпанементу? ". - "Вот ", - Наташа извлекла из сумки сборник до половины. - "Знакомая обложка, - оживилась Анетт. - "Она " даёт этот заковыристый том всем "двоечникам ". И мне давала. Хочешь, помогу ". - "Спасибо. Мне уже Крис помог. Он сказал, что его здесь все знают ". - "О! Крис! Ещё бы! За ним девки бегают табунами ". - "Он что, ко всем пристаёт? " - "Да нет, ни к кому он не пристаёт ". - "Тогда что в нём такого? В чём секрет? " - "А никакого секрета. Просто он большой ". - "Ну и что? ". - "Ты не слышишь, о чём я тебе говорю. ОН БОЛЬШОЙ ". - До Наташи дошло, и она покраснела.
Она входила в класс М.М. как в клетку к зверю, неожиданно для себя отмечая, что у неё трясутся поджилки. Учительница сидела у окна, и, кладя правую ногу на левую, никак не реагировала на приветствие Наташи. "Не заслужила, - подумала Наташа. - Мало заплатила ". Она садится к роялю, и вдруг холодеет: она забыла захватить с собой ежеразовую двадцатидолларовую купюру.
Осязаемое шероховатое молчание, кажется, длится вечность. Наташа ощущает затылком настороженную, враждебную пустоту за спиной, откуда скользит по ней змеиный взгляд М.М. Напряжённые, натянутые минуты, как готовая лопнуть верёвка, растягиваются в бесконечную липкую тянучку, опутывая класс, коридор, всё здание, вываливаясь наружу, за окно, своими противными нитями. А М.М. всё молчит, не издавая ни звука. Наконец, терпение Наташи доходит до предела. Она не знает, что должна сделать, чего ждёт от неё М.М. Должна ли она сама, по собственной инициативе, вступить любым из её программных произведений? Или ей следует ждать указки М.М.? Она не выдерживает, и опускает руки на клавиши. Легкий и прозрачный, ноктюрн Шопена летит невесомой паутинкой из-под Наташиных рук.
- Немедленно прекрати эту самодеятельность! И не дёргайся как припадошная! - взорвался за спиной грубый окрик Учительницы. Такого она себе ещё ни разу не позволяла. - Мне не нужна в начале урока пьеса, с которой справится любой дилетант. Я хочу послушать твою трактовку аккомпанемента. - И, с неожиданной ловкостью, метнулась ко второму роялю: имитировать партию кларнета.
Учительница намеренно запаздывала, тонко и ловко внедряла синкопы и замысловатые темповые отклонения, септоли и квинтоли, и всё-таки не смогла заставить Наташу сбиться. Но это было не главное. Её ученица каким-то образом следовала правилам, известным лишь опытнейшим и посвящённым в специфические каноны аккомпаниаторам, не отклоняясь от верной трактовки. М.М. озадаченно хмыкнула, но ничего не сказала. Она вернулась на своё прежнее место, рассматривая холёные ногти.
- А как твои родители? Как мать? - совершенно неожиданно осведомилась она, как если бы Наташина мама состояла в свите её лучших подруг. - Как её здоровье? -
Наташе показалось, что Учительница знает что-то о кошмаре прошедшей ночи, что ей известно что-то такое, что заставляет кровь холодеть в жилах, а сердце ускоренно биться в груди.
Вопрос был задан так неожиданно и в такой несоответственный момент, что Наташа не нашлась, что ответить. Но М.М. и не ждала ответа. В её вопросах, которые она задавала по-русски с еле уловимым кавказским акцентом, доминировали интонации повествовательного предложения. В этом несоответствии чудилась затаённая угроза.
- Ну, что ты застыла, как вкопанная! Играй!
- Что играть? - только и смогла выдавить из себя Наташа.
- Что хочешь.
- Так Вы же сказали...
- Я сказала? Ч т о я сказала?
Снова воцарилась напряжённая тишина.
И так: до конца урока. Выходя из класса как из клетки опасного хищного зверя, Наташа сообразила, что Учительница даже не заикнулась об обычной мзде. Что-то было не так. Что-то пугающее открылось Наташе за чуть приоткрытой дверью в некие тайны. Но дверца эта моментально захлопнулась.
На улице совсем стемнело. По Шербрук еле двигались, бампер в бампер, пленённые пробкой машины, и густая вереница пешеходов передвигалась в обе стороны. У монументального въезда в университетский двор с часами на пилонах задержалась стайка студентов, и тут же разлетелась в разные стороны.
- Привет, Наташа, - раздалось оттуда.
- Привет!
- Как дела?
- Как ночь бела.
И вдруг из всех душевных шлюзов нахлынули воспоминания. Белые ночи в Ленинграде; гуляния на Невском; компании полуночников на набережных. Силуэты кораблей в нетвёрдом блеске сумеречного света; ни ночь, ни день. Как в пустоте - мерцающие линии лучей, отражённых от блестящих частей судов, стоящих на рейде. И острая игла Адмиралтейства, устремлённая в небо.
Она была тогда ещё ребёнком, но запомнила навсегда эти чистые белые ночи.
Но здесь нет белых ночей, и только чёрная ночь разливает вокруг свои чернила. Город подкрашивает эту непроглядную чернь неравномерно, капая в неё то тут, то там пипеткой огней. И людям уютно в освещённой пещере, и жизнь наполняют тысячи звуков, ароматов, желаний. Пока не наступит совсем другая, бесконечная ночь. Когда люди такого же склада ума, такие же беспринципные, как "ОНА ", заполнят все привилегированные ниши и займут все самые лучшие места и квартиры, когда их критическая масса перевесит благоразумие и сдержанность, и наступит кровавая всемирная ночь. Тогда из всех углов вылезают монстры войны, убийства и смерти, и только одни шакалы стаями шныряют по улицам, высматривая жертву. Но почему, если "Она " тоже слышит разговор давно умерших маэстро, и умеет извлекать из пианино добрые звуки? Как это объяснить? Как это совместимо?
И Наташа не находит ответа...
13. НА РАСПУТЬЕ.
На следующей неделе в музыкальных классах обсуждали забавный случай на одном из четвергов в Кафе Кампус. По вечерам все сидели то там, то в кафе Сараево, и звали Наташу с собой. Ей стоило больших усилий всё отнекиваться да отнекиваться. Только Мак и Лаура не приставали к ней с навязчивым зазыванием. Они не вылезали из танцевальных клубов. В районе университета их насчитывалось не менее 40, и столько же баров, кафе и ресторанчиков. Их адреса и программы растиражировали 4 бесплатные газетёнки, которые читала в основном молодёжь.
Сокурсники Наташи спешили туда, где несколько заурядных групп, таких, как Waltons, со своим - не более, чем выпендрёж, - юмором с сальцем - с 1993-1995 года - вымостили себе короткую дорожку к известности в студенческой среде. У них были в университете свои почитатели. А остальные, которым было не по пути, схлынывали после занятий в Бар Камера.
Многие подражали героиням фильма Dance Me Outside, всё ещё не забытого публикой.
Другие умы занимали такие примеры для подражания, как Рене Гостиный, или Чарли Браун. И только Наташа не делала себе кумиров и не подражала никому. Её заинтересовал на короткое время лишь Мишель Ноэль, но лишь настолько, насколько позволил ей разобраться, почему ему, одному из немногих, разрешили высказаться по запретным темам, и не открутили головы.
Уже недели 3 как Наташа пристрастилась к двум библиотекам, в которых просиживала часами, листая критические статьи, или пробегая глазами страницы новых романов. Хотя времени у неё было в обрез, это занятие помогало ей собраться с духом, давало отдохновение уму, без которого совмещать столько дел и обязанностей казалось теперь немыслимым. И вот, между статьёй о сразу ставшем знаменитым последнем романе Мишеля Ноэля и чтением Кундеры, она наткнулась на библиографическую редкость: Поэму Экстаза Скрябина. Это были какие-то старые ноты первой половины века, и она не могла удержаться: так ходелось подержать их в руках. Слова Учительницы сбили её с толку, заставив сомневаться в том, что она знала об этом произведении. Теперь, листая страницу за страницей, она понимала, что никакой Поэмы Экстаза в виде фортепианного концерта не существует. Что-то чудовищное, сюрреалистическое происходило наяву, а не в кино или в книге. Ведущая преподавательница отделения самого престижного университета Квебека её обманула? Обманула так примитивно, так открыто? Но зачем, с какой целью? Выходит: никакого конкурса пианистов нет; с Монреальским Симфоническим Наташа играть не будет? Где логика?
Целых 6 дней Наташа бродила как неприкаянная. О конкурсе она сразу же выяснила. Конкурс действительно существует. В четверг должны появиться списки номинированных пианистов. Оставалось ещё 2 дня.
Наверное, именно потому, что ей так трудно было дождаться, она позволила уговорить себя сходить в "альтернативное кафе ", хотя не представляла себе, что это такое. Даниэль Крок (с ним она познакомилась совсем недавно), объяснил, что это заведение принадлежит его двоюродному братцу, и в понедельник, когда кафе не работает, тот предоставляет помещение ему и его друзьям на "посиделки ".
Далеко топать не пришлось. Эта крошечная забегаловка находилась на Дрюммон, и не подавала никаких признаков жизни. Однако, впечатление оказалось обманчивым. Стоило оттарабанить ритм условным стуком, и дверь распахнулась, открывая вид на небольшой зал, тонувший в полумраке. За двумя столиками сидело несколько ребят и девушек. Никаких спиртных напитков. Среди карманных телефонов виднелось несколько бутылок минералки.
Когда она освоилась, выяснилось, что здесь собирались одни знаменитости. Один чуть было не вылетел из университета за свой рисунок в факультетской газете, который назывался Green Party: Вечеринка Зелёных. На ум тут же приходила партия Зелёных, защитники природы, активисты охраны окружающей среды. Но как-то не вязалось это с горой битых бутылок под стеной и кусками одноразовых тарелок под дверью. А рисунок был хитрый, и смысл его сразу не давался в руки. Только внимательно присмотревшись, зрители понимали, что в окне дачного домика за столом сидят не подвыпившие активисты Зелёных, а самые настоящие зелёные человечки. Понятно, что автора карикатуры тут же обвинили в неполиткорректности, и в прочих отклонениях от нормы, и затравили, как медведя-шатуна.
Другой организовал танцевальную группу, выступления которой подвергали осмеянию реп и хип-хоп, навязываемые американской пропагандой всему миру. После трёх шоу группу "закрыли ", а её основателю пришлось перевестись в другой университет.
Сам Даниэль Крок, которого достала безобразная игра одной оркестрантки, распространил свою листовку под названием "Не женское дело ". "Оплодотворять, выжимать штангу и играть на тубе, - было написано там - не женское дело ". За это его выперли-таки из университета, и ему пришлось перейти в другой. Но и там его слава не потускнела. Крок сочинил футуристический роман под названием "20 лет спустя " (с аллюзией на Дюма), в котором описал Канаду через четверть века. К тому времени символом Канады уже будет не кленовый лист, а лист марихуаны, которая (а с ней и все другие наркотики) окажется легализированной. После того, как закроют все табачные фабрики, станут производить "альтернативные ", "безвредные " сигареты, от которых погибнет больше людей, чем от "вредного " табака. В канадском Сенате создадут Комиссию Сексуальных Меньшинств, что не допустит в Сенат больше ни одного "гомофоба " или "анти-феминиста ", или "сочувствующего ". В будущей Канаде не только узаконят так называемые "однополые " браки, но также и воспитание приёмных детей "однополыми парами ", которым, в порядке приоритета и в согласии с особым указом, начнут отдавать на воспитание всех детей из интернатов и приютов, всех изъятых из "неблагополучных семей " и у матерей-одиночек. Если "гомофоб " прилюдно озвучил свои взгляды, его ребёнка у него отнимут, и отдают "однополым парам ", как и любого школьника, который высказал пренебрежение к правам "голубых ".
Передозировка наркотиков сделается таким распространённым явлением, что станет важным подспорьем в борьбе с перенаселением планеты. Тема связанного с активностью Человека изменения климата и охраны окружающей среды превратится в главную тему на выборах, и потому власть имущие начнут строить больше газопроводов, атомных электростанций, шахт, нефтепереработок и широченных автострад, чем когда бы то ни было: ведь прогресс дойдёт до того, что они смогут доказать их абсолютную безвредность.
Через 20 лет на волнах канадского национального радио си-би-си будут звучать только женские голоса, не считая голосов геев и так называемых трансгендровых женщин, а Союз Людей с Дефектами Речи добьётся (с помощью юридической процедуры), чтобы администрация канадского государственного радио прекратила возмутительную дискриминацию, и приняла на работу 350 членов их Союза.
Через 20 лет в Монреале не останется ни одного исторического здания, место которых займут пустующие многоэтажные кондоминиумы. Большая часть города превратится в кондоминиумное кладбище, потому что из-за взбесившихся цен большинству горожан будет не по карману ни аренда, ни покупка жилья, и начнётся массовый исход из Метрополии в небольшие городки и деревни. Христианство запретят как "религию, ущемляющую интересы евреев, масонов, мусульман и сатанистов ", а католицизм вообще станут преследовать по закону, окрестив его как "союз педофилов ". Все церкви сломают, построив на их месте новые кондоминиумы или храмы других религий.
Камеры видеонаблюдения установят на всех кладбищах, столбах, во всех помещениях всех строений (включая собачью будку), во всех кабинках общественных туалетов, на всех деревьях и на всех кустах. Унитазы станут производить исключительно со встроенной государственной видеокамерой. Импорт других унитазов будет запрещён. Не иметь при себе в любую секунду сотового телефона со включённой камерой и с активированным микрофоном будет считаться преступлением. Передвижение по городу без сотового телефона приравняют к нарушению паспортного режима, и каждого, кто не имеет при себе мобильника, станут сажать в каталажку. Распознавание лиц достигнет такого уровня, что человека можно будет распознать даже по его походке и по картинке разреза между двумя ягодицами. Но, вопреки тотальному полицейскому подглядыванию за ежесекундной жизнедеятельностью каждого дышащего и ползающего, уровень преступности подскочит в 2 раза.
Четверть века спустя в Канаде нельзя будет получить медицинскую помощь, пока не дашь согласие на посмертную передачу твоего тела для "научных экспериментов " и для пересадки донорских органов. Каждый канадец получит по почте бланк с пунктами о завещании своих органов для пересадки, не заполнив и не подписав который, не сможет пользоваться услугами больниц и поликлиник. К этой анкете будут прилагаться брошюры о пользе самоубийств для общества, и о том, что органы самоубийц спасут жизнь отчаявшихся и приговорённых к смерти богатых людей.
К тому времени примут закон о легализации "врачебной помощи самоубийцам ", что означает: желающим покончить с жизнью больше не придётся делать это такими неэстетичными способами, как прыжок из окна, или попытка затормозить движение поезда своим телом. Отныне сами врачи будут убивать всех желающих смертельной инъекцией. Возрастной ценз сначала снизят, а потом вообще ликвидируют, и, "по гуманным соображениям ", "самоубийство от рук врачей " смогут принять все возрастные категории, от грудных младенцев до глубоких стариков. Абсолютными чемпионами по числу самоубийц, получивших смертельную инъекцию от врачей, станут такие категории граждан, как те, чьи органы больше всего подходят для пересадки самым влиятельным и богатым, членам правительства или членам криминального сообщества; за ними будут следовать инвалиды, старики, бездомные, те, кто на социальном пособии, и все остальные, являющиеся обузой для общества; и, разумеется, душевнобольные, которых, "из гуманных соображений ", больше не будут запирать в психушки, лечить, или "навязчиво окружать психиатрами " (ведь помощь психиатра или психолога станет исключительно платной), но "гуманно " будут бесплатно предоставлять им таблетки, провоцирующие неодолимую склонность к суициду (как многие транквилизаторы, психотропные препараты, и другие медикаменты). Смертельной инъекции будут также удостаиваться несогласные, протестующие, диссиденты, и все, кто кому-то не угодил.
В будущей Канаде все леса - общественное достояние - приватизируют (как и всё остальное) и поделят между богатыми и очень богатыми, которые загадят природу тысячами своих лесных домиков, домов, вилл и дворцов.
В произведении Крока насчитывалось ещё много других предсказаний, таких же окрыляющих, как и предыдущие.
Его главной героиней была неистовая феминистка, которая ненавидела мужчин по определению: за то, что они биологически уже созданы диктаторами и агрессорами. Она пылала неудержимой злобой к природе, потому что любое совокупление с мужчиной является насилием по самому характеру его механизма. Ведь проникновение мужчины в женщину является насилием по существу, вне зависимости от того, как оно происходит. Так считала героиня его романа.
Работала она редактором влиятельного издательства, издавая исключительно женские романы, а также спонсировала журнал, в котором участвовали одни лишь представительницы слабого пола. Тогда как авторы-мужчины оставались неорганизованными, издательницы и писательницы, и другие творческие работницы - создали свою сильную организацию, целью которой было продвижение женщин-композиторов, женщин-дирижёров, женщин-землекопов, женщин-штангисток, женщин-боксёров, женщин-генералов, женщин-футболисток и хоккеисток, женщин-режиссёров, женщин-писательниц, женщин-учёных, женщин-политиков, женщин-инженеров, женщин-бизнесменов, женщин-судей, женщин-тренеров, женщин-шахтёров, женщин-строителей, и всех других женщин на место мужчин.
Они составили список самых влиятельных мужчин - судей, политиков, финансистов, инженеров, предпринимателей, писателей, режиссёров, продюсеров, спортсменов, компьютерщиков, тренеров, телеведущих, глав корпораций, мэров, и т.д., - которых намеревались сбросить со своих пьедесталов. Для этого членам организации достаточно было всего лишь соблазнить важную персону, и дело в шляпе. Суд неминуемо признавал мишень провокации виновным в изнасиловании, и его карьере (а часто и свободе) конец. Если же соблазнить избранника не удавалось, тогда в ход шло другое обвинение: что, мол, самец отверг симпатичную женщину, отказавшись совокупиться с ней издевательским и унизительным для женского достоинства образом, и потому всё равно виновен в "харрасмент ".
Эта феминистская организация в кроковском романе приветствовала катастрофическое ухудшение ситуации в области здравоохранения, невозможность получить медицинскую помощь, и, особенно, полную катастрофу в отделениях Скорой Помощи, где больные умирали за неделю ожидания прямо на скамьях. Хроническая нехватка врачей и медперсонала; наплевательское отношение врачей к пациентам; доступность эффективной диагностики и лечения только для пациентов с частной страховкой; невероятная дороговизна медикаментов: всё это их окрыляло, потому что, как считали они, "пусть будет плохо нам, но мужикам ещё хуже " (мол, мужчины гораздо хуже приспособлены к общению с медиками в экстремальных условиях разрушения доступной системы здравоохранения).
Пользоваться услугами платных жриц любви запретили, доступ к порно-сайтам закрыли, за "нескромный взгляд ", брошенный на женщину, стали сажать на 15 суток.
И, тем не менее, несмотря на явный матриархат, в будущей Канаде Крока преступления против женщин (насилие на бытовой почве, сексуальные преступления, и другие, включая повальные изнасилования) расцвели, как розы в майский день.
Защитники прав животных добились, чтобы, при разбирательстве трагических инцидентов на улицах и в парках, права зверюшек ставились выше прав человека ( "ведь они же беззащитные животные! "), и покусанных или загрызенных собаками детей и взрослых стало на порядок больше.
Защитники прав водителей добились, чтобы права водителей автотранспорта признавались выше прав пешеходов, и задавленных машинами (особенно самыми дорогими иномарками) стало в стране в сотни раз больше.
И так всё, что делалось в Канаде будущего "из гуманных и гуманитарных соображений " - сокращение социальных пособий уже не до уровня бедности, а до уровня голода и бездомности; уничтожение исторической архитектуры и памятников истории и культуры; общий кричащий рост социального неравенства, приблизившего нас к эпохам рабства и феодализма намного ближе, чем к 1960-1970-м годам; разрушение доступной медицины; установление тоталитарной цензуры и развёртывание преследований инакомыслящих; превращение страны в полицейское государство: всё это делалось "для блага народа " и для "процветания страны ".
Такая оптимистическая картина будущего катапультировала бы Крока из другого университета точно так же, как из предыдущего, если бы он по-прежнему оставался на музыкальном факультете, где занимался по классу ударных инструментов. Но Крок, широко одарённый человек, теперь изучал научные дисциплины, и участвовал в 3-х очень важных проектах, разрабатывая перспективные модели применения в области технологий своих собственных изобретений. В эти проекты, которые могли принести огромную прибыль, уже были вложены миллионы долларов. А там, где циркулируют по кровеносным сосудам порочной системы большие деньги - идейные, идеологические, этические и моральные нормы и стереотипы пока ещё не в счёт.
Рядом с Кроком сидел его лучший друг, борец за права геев Франсуа Бланшет. Он издавал небольшой альманах, в котором осуждал "однополые браки " и, особенно, передачу "однополым парам " детей на воспитание, и потому подвергался травле внутри своего собственного сообщества. Бланшет считал, что другие права геев гораздо важнее, чем искусственное создание "однополых семей ", и что государство спровоцировало представителей "сексуальных меньшинств " на опасные демарши, потому что, внешне притворяясь их "защитником ", на самом деле преследует совершенно другие, скрытые цели. Он приводил статистику и примеры усиления нападок на геев, на которые власти и полиция закрывают глаза. И то, что в Монреале "нормальные геи " побаиваются селиться за пределами "Голубой Деревни ", что на улице Виже (за Китайским Городом), а в Торонто в их "гетто " стали пропадать люди: вот реальная ситуация "защиты прав ", а не закон об "однополых браках ". Главное, что обязано обеспечить любое государство для своих граждан: это безопасность, пищу и крышу над головой, а, если этого нет, все гражданские права и свободы, и все натужные крики о "правах человека ": не более, чем пустой звук. Так он писал в своей статье в бесплатно распространяемой газете Hour. Другая газета, The Mirrir, сестра Hour, уделила Бланшету внимание на целую полосу, называя его "человеком года ". Франсуа учился на факультете журналистики, но дважды вынужден был брать академический отпуск, так его затравили в университете.
На его персональном вэб-сайте красовался лозунг "Да здравствует Канада ". Это была цитата из последней строки романа Крока "20 лет спустя ", который заканчивался тем, что в Канаду направляется огромный поток беженцев из ряда стран Европы, Австралии, и, особенно, из Англии и Соединённых Штатов, где к тому времени свои прелести затмили всё, что происходило в Канаде, не считая климатической катастрофы на юге Штатов и в Австралии.
Напротив Франсуа устроилась Мариша Дортье, "девушка Сокета ", как о ней шептались (Сокет был председателем одной из университетских организаций). Она прославилась тем, что выбрила половину головы, окольцевала уши, лоб, нос, губу и подбородок, и соски грудей, которые выставила наружу из одежды. Её тут же удалили из аудитории, запретили являться "в таком виде " на занятия, и последовала её долгая и упорная дуэль с университетом.
Какой-то молодой человек, сидевший спиной, показался Наташе знакомым, и она с удивлением узнала в нём Криса Шореля (ещё несколько собравшихся восседали отдельно). Но что здесь потерял этот ловелас и виртуозо дыхательно-пальцевых сопряжений? И кто эти парень и девушка, двое в очках, которых она видела в компании "правых "? В ту же секунду будто вспышка перед её глазами: и картина радикально меняется, словно только что она созерцала лишь блеклое фото в газете, а сейчас уже видит перед собой реальную жизнь. Нет, эти лучшие умы университета собрались тут вовсе не для того, чтобы восстановливать справедливость, защитить обездоленных и попранных, или отвести руку, готовую разрушить историческое наследие и всю нашу планету: наш единственный дом. Нет, они пришли сюда ради самоутверждения, ради самых гнусных эгоистических побуждений. Вот эта милашка, слева от Крока, она явилась сюда в надежде отомстить Шорелю, "поставить на место новоявленного маркиза де сада ", опустив "это чудовище " перед всеми "ниже плинтуса ", а тот, завсегдатай этих посиделок, высматривает очередную жертву среди новеньких за последними столиками, и Наташе крупно повезло, что он не положил на неё глаз; иначе её жизнь в университете намного бы осложнилась. "Девушка Сореля ", не лишённая фотогеничности, но изуродовавшая себя коростой грубости и своими несуразными кольцами, втайне мечтает, чтобы мужики передрались из-за неё, хотя почти догадывается, что привлекает их не больше, чем конь без мужских причендалов. Это она полагает, что окольцевала себя по собственному почину, а на самом деле это издевательство совершил над ней её рассудок, с которым не всё "однозначно ".
Валери Дезмон, студент-медик, вполголоса вещал двум барышням о своих похождениях, расписывая яркими красками свои самые мерзкие (реальные или выдуманные) поступки, приправляя этот рассказ шокирующими откровениями о никчемности всех моральных и этических норм, которые нужны только слабакам и лузерам, и совершенно необязательны для умных и сильных. Он описывал "не ханжескую " технику заманивая в сети самых хорошеньких девушек, с привлечением всякого рода гадостей и подлостей, с тонким измывательством над "ослами ", "овцами " и "баранами ", которые нужны разве что в качестве декораций устраиваемых для временной избранницы спектаклей. Дезмон не останавливался и перед использованием научной психологии, психиатрических методов и даже гипноза. Считая самого себя "волком ", он откровенничал о своей уверенности в том, что для того, кто прекрасно разбирается в музыке (от Орландо Лассо и Окегема до Пандерецкого и Шостаковича), в литературе (от европейских классиков до Пруста, Камю, Сартра, Достоевского, Ремарка и Зускинда, и от Зускинда до Булгакова, Мишеля Фолько, Александра Жардэна, и даже Лимонова), философии, логике, юморе, и кто наделён быстрым умом и остро отточенным языком, способными переиграть, унизить, оскорбить, и даже убить словом - все морально-этические нормы: не более, чем ошейник, который тупицы от природы, неучи и слабовольные пытаются накинуть на шею таких, как он сам. Ещё даже не окончив университет, Дезмон подался в частный сектор, и уже заколачивал большие баксы в частной клинике, где прославился своей защитой (в кулуарах государственных учреждений) дальнейшей приватизации медицины. В самом же университете он возглавлял факультетскую группу, добивавшуюся "равенства " в доступе к врачам и защищавшую интересы беднейших слоёв населения, которых расширение сферы платной медицины фактически сделало изгоями в больницах и клиниках.
Бланшет не только обдумывал, но и фактически пытался привести в исполнение благородную идею сделать Крока гомосексуалистом.
Артур и Джессика, парочка в углу, собирались подать свои кандидатуры на какие-то выборные посты, и надеялись заручиться поддержкой самой умной братии.
Когда явилась Наташа, вся компания горячо обсуждала текущие дела в университете МакГилл. Речь шла о выработке стратегии сопротивления неуемному повышению платы за учёбу. Казалось бы, всё говорили правильно: что плата за учёбу в Квебеке, пока ещё одна из самых низких в мире, тем не менее, пытается угнаться за глобальной тенденцией, грозящей закрепить класс потомственных пролетариев, и класс потомственных богачей, и повторить эпическую дуэль этих двух титанов, как это случилось в первой половине ХХ века, когда в историю Человечества были вписаны самые кровавые страницы; что университеты, набирая студентов только из самых богатых и чванливых семей, станут выпускать из своих стен настоящих монстров: бессердечных врачей, учителей-садистов, или учёных, готовых проводить такие жуткие эксперименты над людьми, какие сегодня не проводят даже над мышами и лягушками. Но что-то беспокоило Наташино восприятие. Что-то подсказывало ей, что это всего лишь камуфляж, и что за этой словесной шелухой-оболочкой кроются совершенно иные цели.
И она не ошиблась. Она очень скоро сумела понять, что фактически тут обсуждалось, как свалить будущее правительства Либеральной партии Квебека с помощью "небольшого восстания ". Неведомо откуда, участникам заседаний "После ресторана " было известно, что нынешнее правительство Люсьена Бушара будет последним правительством от Партии Кебекуа, после чего надолго воцарится Жан Шарэ. Партия Бушара, по мнению говорящих, после него "сойдёт на "нет ". И вот тогда наступит для собравшихся их звёздный час, чтобы вписать свои имена в историю. О звёздном часе ни слова не говорилось, но он определённо подразумевался в речах всех бравших слово, а почему он пока что не наступил: так это лишь потому, что участники дискуссии пока ещё слишком молоды, и не набрали нужных очков и регалий, а самым молодым надо сначала окончить университет. Вот через 5-6 лет...
И тут, будто для подтверждения, что Наташа всё поняла правильно, заговорили о тактике. Это будут многотысячные демонстрации, которые завершатся апофеозом миллионных толп, с поддержкой семейных шествий, участниками которых станут все поколения, от детей до стариков, и с поддержкой демонстрантов зрителями на балконах, с которых на головы брошенных на усмирение полицейских полетят горшки с цветами, гантели и арбузы. Одновременно, небольшая часть "ударных отрядов ", основные силы которых будут брошены на физическое столкновение с полицией, будет направлена на штурм офиса Министерства Образования и офисов администрации монреальских университетов. Вещалось это и обсуждалось с такой уверенностью, что всё будет именно так, и что в городе Квебек, в здании Парламента на годы воцарится Жан Шарэ: будто кто-то, сидящий в этом зале, совершил вылазку в будущее на какой-то Машине Времени, не прерывая видеосвязи с остальными. Что-то зловещее почудилось Наташе в этом безапелляционном всезнайстве.
Но для чего всё это нужно было участникам обсуждения? Что искали они: славы, почестей, престижа? Нет, не похоже. Нет, они не собирались занять высшие посты в квебекском парламенте, не стремились они и на Парламентский Холм в Оттаве, не планировали сделать карьеру в качестве телекомментаторов или политических журналистов (даже те, что учились на факультетах политики или журналистики). Нет, их целью было, продолжая заниматься своей намеченной университетским дипломом профессиональной деятельностью, в то же время закулисно управлять всей квебекской, а, может быть, и канадской политикой, или оказывать на неё решающее влияние. Они говорили не то, о чём думали, и думали не о том, о чём говорили. Они могли проповедовать какие угодно взгляды; критиковать всё, что угодно; быть на стороне каких угодно общественных движений, организаций или партий; представлять себя защитниками самых угнетённых и обездоленных; но - при этом - иметь совершенно иные цели и совершенно иное мнение. И ещё почудилось Наташе, что за ними стоят другие, более матёрые, волки, от которых поступает важная информация и поддержка которых позволяет собравшимся с таким апломбом "решать мировые проблемы ", не рискуя прослыть блаженными или лентяями, или пустозвонами.
Не ради справедливости, и не ради левых или правых убеждений (у них нет никаких убеждений) эти люди решили вмешаться в ход общественно-политических процессов, но ради своих личных эгоистических интересов. Им глубоко наплевать на то, что Бушар и Шарэ представляют редкую в Квебеке центристскую позицию, самую безопасную для всех; что оба этих лидера прямо или косвенно мешают разрушению последних из ещё оставшихся жемчужин архитектурно-исторического наследия, не горя желаньем не оставить камня на камне от последних из ещё не пущенных под снос монреальских церквей; что - вместо итальянской мафии, на которую стал бы опираться Шарэ, если бы пробился к власти (чтобы не зависеть от ещё более деструктивной силы), - восстановит своё прежнее влияние другая этническая (а, точнее: псевдоэтническая) мафия, почти всемогущая на всех широтах; что всенародное восстание запустит демонизацию полиции, выполняющую важную функцию поддержки порядка и сохранения безопасности, о которой даже не мечтают в других мегаполисах мира; что, при условии более активной борьбы с ростом дороговизны университетского образования именно сейчас, будущее восстание населения провинции не понадобилось бы; что исчезновение влияния квебекских либералов и Партии Кебекуа приведёт к власти авантюрных правых националистов, одинаково опасных (при всех их позитивных задумках) как для франкоязычных, так и для англоязычных квебекцев; и что неизбежно начнутся нарушения даже самых фундаментальных принципов прав и свобод (в частности, прав меньшинств, которые гарантированы канадскими законами и международными соглашениями).
Но почему, почему они идут именно в таком направлении? Этот вопрос застрял в Наташиной голове, как рыбная кость в нёбе. Может быть, не в последнюю очередь, потому, что те "старшие товарищи ", или тот "старший товарищ ", что за ними стоит, направляет их именно по этому пути, или ещё потому, что они все ненавидят Церковь, как их близнецы среди академически-ориентированных студентов и выпускников университетов, что ни на полшага не отклонятся от стереотипа: Церковь насаждает невежество и мракобесие-обскурантизм, тогда как "наука " и прочие университетские предметы утверждают "свет разума ". Отсюда: "иллюминаты ", отсюда: называть студентов "аллюмни " (особенно в Канаде); отсюда: "свет Люцифера " ( "свет разума "). Пусть лучше масоны, сатанисты, да кто угодно, лишь бы не Церковь. Эти двуличные людишки не хотят признаваться себе в том, что первыми на алтарь человеческого жертвоприношения положили бы их самих, не будь тут всё ещё другого света, не люциферовского.
Вдруг чей-то голос разрывает пряжу Наташиных мыслей.
- Я вижу среди нас новенькую, - заявляет парень в противоположном углу. - Пусть она выскажется. -
Наташа ощущает, как бритва опасности приближается к самому её горлу. Ни в коем случае не выдать того, о чём она думает. Ни словом, ни жестом, ни даже выражением лица. Её проверяют на детекторе глупости, не подозревая, что к ней надо применять совершенно другую проверку.
- Я внимательно слушала всех говоривших, - отвечает Наташа по-английски. - Кто посмеет заявить, что против Свободы, Человечности, Равенства, Братства, Справедливости, Правды? Но ведь это пустые слова, не так ли? Они форматируют наше мышление, упорядочивают его, это так, но разве в обществе не правят другие императивы, такие, как Власть, Деньги, Господство, хотя признаваться в их верховенстве не принято и не допустимо? Это как верхняя одежда - и нижнее бельё; как напускная вежливость - и прирождённое хамство. Мы притворяемся, будто нами правят одни лишь этичные императивы, а ведь на самом деле нами понукают Господство, Деньги и Власть. И, чем ничтожней становится "высшее общество ", и чем больше признаков общественного разлада: тем глубже и шире пропасть между бедными и богатыми; тем меньше прав и свобод у первых, и больше власти и льгот у вторых.
Сначала наступило секундное молчание, и вдруг двое захлопали; одним из них оказался парень, задавший вопрос. Наташа прошла "детектор ", потому что, во-первых, не произнесла по поводу сегодняшней дискуссии ни слова; во-вторых, не перешла на личности; и, в-третьих, сказала то, что всем итак известно, как 2х2.
14. ПОСЛЕДНИЙ УРОК.
День 29 апреля, перед самым 1-м мая, казался Наташе самым счастливым днём. При любой погоде в воздухе чувствовалось дыхание весны, и оживление на улицах Центра, наступавшее сразу за зимним сезоном, вселяло в сердце отголосок радости. В оставленной Леонидом Изовским на кухонном столике газете красовалось объявление о Пентиуме 150 MHz за 2 тысячи долларов. Она подняла эту газету; под ней оказалась другая, двухлетней давности, с обведённой красным карандашом статьёй. Там был шокирующий материал об Орвеллианском будущем, или, правильней сказать: настоящем. Тут говорилось о зловещей роли охранных агентств в насаждении тюремного режима во всём Монреале. Городская администрация не только проигнорировала рекомендации аудитора о проведении открытого конкурсного отбора субподрядчиков, по принципу тендера, но даже отказалась назвать тех, с кем городские власти заключили контракт, будь то строительно-ремонтные фирмы, или охранные компании. "Я не могу сказать, какой контракт с какими компаниями, - заявил на ломанном английском от имени мэра шеф "безопасности " Шампань. - Наша политика: не говорить ". На самом деле, администрация Бурка стала исподтишка заменять членов профсоюза "голубых воротничков " (отказывавшихся отрабатывать не оплачиваемые сверхурочные часы) охранниками Agence Sйcuritй Phillips Canada Inc., хотя в реестре правительства Квебека это агентство числится в числе фирм без наёмных работников. Ещё одна "мутная история ": покупка агентства Sйcuritй Phillips Canada Inc. другой фирмой - Sйcuritй Kolossal Inc., - вместе с контрактом. Но документация (и, в первую очередь, счета) по-прежнему упоминала исключительно Phillips!
Бурк не только действовал в манере раннего хищнического капитализма, методами насилия в стиле мафиозного кодекса поведения, но и по канонам феодального абсолютизма. "Бурк: человек, помешанный на власти, у которого нет никакой способности к абстрагированию. Он носитель абсолютной власти, почти физической власти над вещами ", - сказал о нём Жан Руа, бывшей генеральный секретарь Vision Montrйal. Эта физическая власть зиждется на Орвеллианском кошмаре превращения города Монреаля (как и других больших городов планеты, будь то Лондон, Нью-Йорк, Сеул, Токио или Москва) в огромную тюрьму, где орудия тюремщиков - полиция, охранные агентства, спецслужбы, и другие силовые органы - получили право почти полной власти над рядовыми гражданами: право незаконно обыскивать, останавливать без оправдывающей причины, требовать удостоверения личности, арестовывать по любому поводу и без повода, и даже безнаказанно избивать. Этот тюремный режим будет неминуемо растянут с больших городов на целые страны, и тогда уже не купишь билет на поезд, не предъявив паспорт, и даже в автобусах станут требовать удостоверение личности.
Тюремный режим будет отличаться лишь более грубым его насаждением в одних державах, и более тонким его внедрением в других, где физическую проверку паспортов заменят практикой компьютерного распознавания лиц (или установления личности по одежде и походке), считывания регистрационных номеров машин связанных электронной системой цифровых камер, или с использованием комбинированных методов. Разумеется, на первых порах можно будет обмануть ещё не усовершенствованные до абсолюта системы с помощью просчитанной по логарифму маскировки, грима, или других ухищрений, с помощью специального крема, способного обмануть систему: но тогда полиция начнёт систематически останавливать и допрашивать тебя.
Наташа снова согнула в локте опущенную с газетой руку. "По слухам, мэрия установит камеры даже в общественных туалетах, и, также, согласно информации от одного муниципального служащего, агенты в штатском уже носят с собой дипломаты со вставленными в них скрытыми видеокамерами ". Оказывается, ещё 2 года назад только из бюджета безопасности выделялось полмиллиона долларов на установку новых подглядывающих устройств, шпионящих за гражданами. Многие из них - это скрытые камеры. Именно на это дело пустили в ход дополнительные фискальные средства, поступившие в бюджет муниципалитетов по реформе Трюделя. После того, как (с конца 1997 года) влиятельная Елена Футопулос перестала быть помехой Пьеру Бурку, а на смену Бурку заспешили кандидаты ещё более зловещие, чем он сам, возможность уединиться даже в своей собственной квартире: через лет 14-15 станет более, чем эфемерной, как в знаменитом романе Джорджа Орвелла. Смерть Пьера Пеладо ещё сильней пошатнула влияние умеренных лидеров, таких, как Люсьен Бушар или Полин Маруа.
Чёрную Книгу опубликовали как раз вовремя: когда уже не коммунизм, с его 100 миллионами жертв, является мотором очередного кошмара. Издатели Чёрной Книги так и не сумели понять, что это не коммунизм и не Россия стояли за гигантскими рабовладельческими предприятиями сталинских строек (таких, как Беломор-Балтийский канал), но кавказско- "ейская " мафия, захватившая и поработившая Россию; что сталинский и северокорейский режимы - никакой не коммунизм, но реанимированные архаичные религиозные доктрины идолопоклонничества, фетишем которых являются изображения вечноживущих обожествлённых вождей; и что, как только на смену руководству сталинской эпохи пришли (в основном) украинцы: кошмар улетучился наполовину.
Порабощение Человечества проходит под знаком антицерковной политики агрессивно-атеистических государств, которые, осознанно или нехотя, но искореняют христианскую религию, парадоксально: якобы, во имя того, что было достигнуто именно в христианских государствах. Больше ни на одном клочке суши, где доминирует другая религия, не случилось эмансипации женщин, формального (по крайней мере) признания и закрепления прав религиозно-этнических меньшинств, и участия людей всех вероисповеданий, всех цветов и оттенков кожи, и любого происхождения в общественной жизни: от совместной учёбы в школах и университетах, до управления государством. И те, что сегодня добиваются смерти христианской церкви, не желают признаться, или не понимают, что - на самом деле - добиваются отмены всех этих достижений, ошибочно рассматривая такие страницы прошлого, как расизм и рабство, почти исключительно через призму оценки роли Церкви и Белого Человека в тех событиях.
Сегодняшнее порабощение Человечества под властью Машин возможно лишь потому, что в пустующие ниши христианской идеологии, во все лакуны, откуда она уже изгнана: хлынули отзвуки сатанических культов, или сами они, внедряющие поклонение Золоту, Смерти, Колдовству, Власти, Рабству, и Повиновению. Не случайно, кардинал Жан-Клод Туркотт выступил с предостережением о возрождении "эры харизматических лидеров ". Архиепископ Монреаля увидел корни этого явления в фундаментальном изменении всей системы образования. За последние 25 лет, заявил он, воспитаны поколения, в корне отличающиеся от нас, и это: главная предпосылка для возвращения эры диктаторов.
Не случайно именно 1997 год стал водоразделом, отметившим рекордно низкое участие избирателей в муниципальных выборах: от 38 (Вердан) до 45 процентов от имеющих право голосовать. В 464-х избирательных округах мэры были "назначены ", т.е. заняли свой пост в отсутствие политических конкурентов. В 275 городах и городках Квебека к власти, таким образом, пришли мэры, не имеющие поддержки большинства населения уже по определению, т.е. ещё ДО выборов. А это значит, что сопротивление растёт. Его разные проявления дают о себе знать не только в Квебеке и не только в Канаде.
Не сегодня-завтра это станет серьёзной проблемой для кровожадных шакалов, оскаливших свои звериные пасти один против другого (один протиранический режим против подобного). Им придётся искать оправдание усилению тюремно-деспотического режима и электронно-компьютерной тирании тоталитарного контроля за гражданами. Что тогда "они " сделают? Взорвут английский парламент, Эйфелеву башню, или Лувр? Направят на Белый Дом террористический десант? Организуют диверсию на какой-нибудь атомной станции, свалив обвинения на местных или "арабских " террористов? Пустят - с помощью дистанционного пульта управления - пассажирские самолёты на жилые кварталы Нью-Йорка, Берлина, или Мадрида, заранее подсадив на эти рейсы иностранцев, подозреваемых в терроризме?
Это будет последним уроком для Человечества, не усвоившего ни одной из пройденных тем прошлого.
Хотя подобных материалов становилось всё больше, и влияние их на состояние духа нельзя было назвать положительным, Наташа переживала свои самые счастливые дни: вплоть до конца мая. Она играла трижды в неделю по вечерам в ресторане; участвовала в камерном оркестре "Маркато " (исполнявшем музыку барокко); шефствовала над своими опекунами в Школе Искусств FACE; продолжала по средам дежурить в музыкальной библиотеке и опекать двух иностранных студентов из класса М.М., и репетировать с Лесли Робертсом. А теперь ещё и появлялась на еженедельных посиделках на улице Дрюммон.
В ресторане, где она зарабатывала игрой на рояле, Наташа пыталась импровизировать, и, совершенно неожиданно, у неё это получилось. Она никогда не подозревала в себе таких способностей, тем более, что главным для неё было совершать захватывающие дух вылазки в прошлое, чтобы с помощью музыки перенестись в другой мир, переселившись на короткое время в сознание сочинившего её композитора. Чувствовать то, что он чувствовал, видеть мир его глазами. И вдруг: импровизации доставляют ей почти такое же наслаждение. Что это: предательство главного? Или это просто другое, безотносительно главного?
С каждым днём её импровизации становились всё отточенней и разнообразней, и она решила сдать специальный экзамен, который принёс бы ей 6 пойнтов - баллов. Её участие в камерном оркестре Маркато давало ей всего лишь 1 балл, тогда как игра в университетском симфоническом или в оркестре современной музыки принесло бы 2 или 3.
Чтобы и впредь иметь право на McGill University Award, Наташе нужно брать полный курс, и получать не менее 12 кредитов за сессию. Иначе кто-то другой займёт её место, а таких желающих хоть отбавляй. С огромным трудом она смогла получить грант. А чтобы ей добавили Award (точно не узнавала, но, говорят, до 20 тыс.), придётся поднатужиться ещё сильней. Назад дороги нет.
А тут ещё обязательный для всех коллоквиум. Необходимо участвовать в 3-х из 15-ти, и самое трудное: это выбор. Разумеется, такие темы, как копирайт, бизнес, или реклама музыкальных шоу не для неё. Остаётся исполнительство, педагогика, преподавание классического репертуара, music and sound recording production, и прочее: что выбрать? И посоветоваться не с кем. У неё нет близких друзей среди пианистов. И вдруг она вспоминает: а Петя? Но его надо ещё разыскать. И захочет ли он с ней теперь разговаривать?
Трудностей и проблем всё больше. Они нарастают, как снежный ком, и она понимает тех неимущих студентов, что совершили самоубийство. Но она не сойдёт с дистанции. Не дождётесь! Теперь она лучше понимает, откуда берутся войны и перевороты. Уже со школьной и университетской скамьи их науськивают друг на друга. Жестокая конкуренция, локтетолкательство, подсидки. Все против всех. Нет ни друзей, ни приятелей. Любой может всадить тебе нож в спину, улыбаясь. Поэтому те, что не такие, часто держатся вместе. Наташа, Анка, те, что на Дрюммон... Хотя, нет. Те: это другое. Между теми: другая драчка, за другие пироги и пирожные. Но те хотя бы на уровне универа не ставят друг другу подножку. Или она их просто ещё не знает?
Хорошо ещё, что в Канаде нечасто встречается такое явление, как в Штатах, известное под названием hazing. Эта дикая инициация, как у самых примитивных дикарей. Хуже, чем дедовщина в советской армии. Там и получают боевое крещение агрессивные, наглые, кровожадные, подлые звери. Эти двуногие твари разбредаются по всей земле, сея ужас, страдания, лишения, смерть. Как же трудно продолжить и закончить учёбу, не сделавшись одной из них, или одним из них. Сколько мин, сколько омутов встретится на пути?
Recital даст ей целых 9 очков. Вот на чём следует заострить внимание. И это её главный козырь. Если получится: многие вопросы отпадут сами собой. 2 очка мог бы ей дать междисциплинарный проект. И на этот счёт имеются идеи. Выступить в дуэте с одной танцующей девочкой: она прелесть, умница, она умеет выразить в движении все оттенки мыслей и чувств. А, если привлечь кого-то из композиторов, есть возможность получить целых 4 балла.
Читка с листа. Вокальная музыка (голос-фортепиано). Это тоже её конек. Наташа чуть ли не с детства просматривает (читает, как книги) горы музыкальной литературы. Она знает всего Шумана, Шуберта, Чайковского, Мусоргского, море из написанного другими композиторами для голоса с фортепиано. Как только она открывает нотный сборник - пальцы сами прикасаются к клавишам, сами начинают играть, словно без участия её мозга. Без малейшего напряга. Для них порхать по клавишам, вызывая в жизни напечатанное на нотных страницах: то же самое, как для заядлого читателя проглатывать по 2-3 романа за выходные.
Basso-Continuo: тоже выигрышный для неё курс. (2 кредита).
Пока она дошла от угла Сэн-Катрин и МакГилл-Колледж до Шербрук и МакГилл, она прокрутила в голове все эти тактические ходы, и дышать стало легче. Всё образуется. Она перескочит через эти рогатки.
Сегодня она заработает ещё 2 кредита участием в мастер-классе её же преподавательницы. Поэтому она так торопится, почти добежав до угла улицы Университет, где она остановилась, запыхавшись. Миновав угловое здание, тоже университетское, она поспешила к старому корпусу с английской королевой на троне. А вот и класс, облюбованный М.М., где стоят бок о бок два рояля и уже шепчутся между собой человек 5 или 6, не меньше. В углу сидит какой-то незаметный человек в сером костюме, и что-то пишет в блокноте. Самой гуру ещё нет; только другой педагог со своей ученицей разыгрываются и листают ноты. Что это? Простая необязательность, или хорошо просчитанный ход: выдающийся мастер должен явиться последним, чтобы подчеркнуть свою значимость? Наконец, и М.М. входит в класс, с ходу усаживаясь за клавиатуру; так, что сидевшая тут перед её приходом коллега едва успевает увернуться.
Это ми-бемоль-мажорная прелюдия Рахманинова, одна из её любимых. За инструментом - незнакомая китайка, совсем ещё молодая девочка, едва ли не младше самой Наташи. Учительница прерывает игру студентки: "Эта виолончельная тема в левой руке должна запеть ". "...виолончельная тема "! Наташа никогда раньше не слышала из уст Учительницы таких выражений. М.М. касается клавиш второго инструмента. ТЕПЕРЬ это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО Рахманинов: насыщенный, полнокровный, глубокий. Как будто рояль запел и ожил, и теперь в самом деле поёт человеческим голосом. Вдруг Наташа спохватывается: китайка понимает по-русски? Что ещё за очередной сюрреалистический маскарад? Или М.М. блефует, а бедная девочка ни черта не понимает, и только мучается? "Теперь ты понимаешь? " - спрашивает Учительница. "Да ", - отвечает китайка по-русски, называя М.М. по имени-отчеству. Чудеса, да и только.
- Только не забывай, что это не Массне, не Дебюсси, не Чайковский. Этот голос баса: единственно только Рахманинов. Это значит, что здесь всё по-другому. Во-первых, тут надо меньше педали. Рахманинов не участвует в этих играх с распылением звука. Тут звук собранный и упругий. Вот так. Попробуй ещё. -
Китайка пробует, но по-своему: у неё красивый, качественный, но летящий звук. Девочка чутко слушает пространство, заполняя его голосами; у неё превосходный, звучащий амбианс. Её кисти стоят на пальцах, как на паучьих ножках, и эти паучки уверенно передвигаются по клавишам, как челночки, так и шастают взад-вперёд, эти тонкие, длинные пальцы, так, что захватывает дух. И Наташа залюбовалась; ей нравится, как играет её сокурсница; она с удовольствием слушает, чувствуя, как расслабляется и отдыхает. И её мысли далеко, взмывая в какую-то недосягаемую высь. Но голос Учительницы обрывает их снова.
- Вот тут и сделай так, чтоб это запело. -
Студентка делает, но опять по-своему, не так, как играли в конце XIX - начале XX века. Тогда Учительница ещё раз перебивает: "Нужно слышать тут два голоса, и слушать оба. Начинается вот отсюда ". Она показывает. "Поняла? ". Китайка кивает. Ну, раз уж она даже понимает по-русски, то должна понимать, наверное, всё на свете. Так кажется Наташе. Но Учительницу это снова не устраивает. "Прозрачнее, - говорит она. - Прозрачнее ".
Сегодня тот акцент, которому Наташа раньше не придавала значения, в речи М.М. особенно режет слух. Наверное, для тех, кто живёт в России, этот акцент хорошо знаком. Так, наверное, говорят по-русски в какой-то из бывших советских республик; скорее, из южных, чем из северных. Но у Наташи нет опыта, и она не знает, какую точку на глобусе указывает акцент М.М.
- Нам нужно не слишком большое диминуэндо, но убедительное. И крещендо энергичное, а не рассеянное, но и не взрывчатое. - И Учительница в очередное раз трогает клавиши. -
В ответ раздаются звуки отличной от её интерпретации. М.М., не проявляя нетерпения, всё же решительно перебивает: "Вот это отсюда, по-моему, тема идёт. Да, отсюда. И, значит, это придётся переучить ".
- Извините, - оправдывается девочка. - У меня послезавтра концерт. Я вряд ли успею. -
- Ну, это я не знаю. Я просто говорю своё мнение. А как там получится... это уже другой вопрос.
- За два дня, думаю, это вряд ли возможно, - встревает Римма Устинова, преподавательница китайки. -
- Да, это по-всякому можно сыграть. Но что-то общее должно быть во всех интерпретациях. Вот к этой гармонии надо стремиться, - она показывает - а не сюда. -
Студентка Устиновой играет дальше, и Наташе её исполнение нравится всё больше и больше. Что-то загадочное, напряжённое, притягательное источает музыка, обволакивающая всю комнату, проникающая во все уголки, завораживающая, интригующая. Несомненно, эта девочка: большой талант. И не важно, что она не слышит голосов из прошлого, как Наташа. Зато она наделена другим огромным дарованием, не менее драгоценным и уникальным. Из-под её пальцев распространяется и захватывает душу эманация чего-то необыкновенного. Однако, похоже, М.М. то ли этого не понимает, то ли не придаёт значения. Она снова перебивает, и демонстрирует, как она сама интерпретировала бы этот отрывок. И её исполнение потрясает. Эта еле ощущаемая остановка на одной из гармоний, словно имитирующая вторгающийся каданс, вносит широту, свежесть, и неожиданный всплеск энергии (с усилением звука), разрывающей плавное течение диминуэндо, и будто оживляет музыку неправдоподобным скачком в ту самую прошлую реальность, в которой творил композитор. Эта, ни с чем не сравнимая, жизненность, реалистичность кажется невозможной, в неё трудно поверить.
- И ещё несколько замечаний. В этой прелюдии связность очень важна. Надо стремиться к такому вот гибкому легато, где только можно. - Она иллюстрирует это игрой. - Связность помогает сохранять эту ажурную ткань голосов, потому что тут не один голос, а много голосов, каждый из которых несёт своё назначение. Вот этот - широкий, октавный: послушай... А этот - узкий, ми-бемоль - ля - соль. Вот, слышишь?.. Октавный сам по себе достаточно яркий, его не надо специально выделять. Или можно подчеркнуть: это зависит от индивидуальной интерпретации. Тут можно сыграть по-разному. И в левой руке. Кстати, в пятом такте я бы сменила педаль не сразу на первой сильной доле, а после второй шестнадцатой. Вот так... И, в конце предыдущего такта, хорошо задержись на ноте до-бемоль, слушай её, не бойся диссонансов: в них вся... как говорится... соль... -
Теперь, когда Наташа слушает со стороны, её удивляет сравнительная бедность терминологического словарного запаса Учительницы, её упрощённые объяснения. И её как будто нежелание касаться формы, гармонии и фактуры. Не лучше ли было сказать, что тут проходит удивительно элегантное и лёгкое отклонение в тональность минорной субдоминанты, и что вся прелесть в диссонансах, образуемых задержаниями и проходящими и вспомогательными звуками?
- И, ещё раз повторяю, постарайся меньше педали. -
- Дело в том, что она будет играть в зале, который глухой, и, я бы сказала, суховатый. - Это снова Римма Устинова. - Его надо как-то озвучить. Вот мы и принимаем во внимание его акустику. -
Римма Семёновна, конечно, лукавит. Эта акустическое исполнение "стерео ", этот дисперсивный звук: изначально присущая её студентке манера, не имеющая никакого отношения ни к какому залу. Просто девочка так играет, и это едва ли не главное её достоинство. Необыкновенно объёмный звук, как будто в 3D и в HD, которого она сумела добиться даже на этом расстроенном инструменте, её удивительная способность слушать всю звуковую ткань целиком, и каждый её элемент в отдельности, как на препарационном столике компьютерной программы...
- Нет, это вовсе не обязательно, - парирует М.М. - Здесь это не нужно. Это произведение само по себе достаточно акустично. Я извиняюсь, Вы уж простите, Вы её учили-учили, а я счас встреваю, и всё поломаю. - Эти слова обдают Наташу холодным душем. Как будто в том, что демонстрирует эта удивительная девочка, совершенно нет её собственной заслуги, и все её достоинства: всего лишь результат натаскивания педагогом, как результат дрессировки собак.
И, несмотря на свои извинения, М.М. вмешивается всё активней и обширней, заставляя ученицу переделывать уже и фразо-образование, и разделяя гармонии, которые до того связывались на легато.
Студентка скрупулёзно следует замечаниям гуру, но это уже чисто-механическая игра, потерявшая всю, присущую ей, прелесть. И всё, что играет китайка после разрушивших её собственное обаяние "поправок ": уже простое нажатие на клавиши, не имеющее ничего общего с музыкой.
- А здесь я бы использовала обе педали. Вот, можешь ли ты сыграть вот это с левой педалью? -
Наташа чувствует, как атмосфера накаляется, как сама М.М. уже начинает волноваться, и её странный для непривычного уха акцент становится всё заметнее.
- Эти пропадают шестнадцатые у тебя ноты, - замечает она, используя недопустимые в русском языке инверсии. - Вот, смотри, как нужно сыграть... Поняла?..
Наташа чутко улавливает, что сейчас действительно происходит что-то необычное. Неужто М.М. решила отбить у Риммы Семёновны её способную ученицу? В последнее время многие педагоги всё охотней берут к себе в класс китайцев. Это крепкие и усидчивые ребята, готовые пахать на пианистической каторге по 13-15 часов ежедневно, только бы достичь желаемых результатов. Они, как правило, сообразительные и смышлёные, исполнительные и послушные, не то, что некоторые. Но тут, как вскоре выясняется, другой случай.
- Надо больше здесь руку освободить, - указывает М.М. - Помнишь, когда ты занималась у меня, мы даже с тобой использовали специальные упражнения. -
Ах, вот в чём дело! Значит, эта девочка занималась у М.М., и переметнулась к Устиновой? Уникальный случай. Наташа с завистью смотрит на свою сокурсницу. Значит, у тебя как-то получилось. Ты смогла живой вырваться из клетки львицы. Счастливица! Наташа думает о себе, и на сердце у неё тяжелеет. И, словно в резонанс её мыслям, её, как удар кнутом, подстёгивает - обращённый уже к ней самой - голос Учительницы: "Встань, Наташа, и покажи, как бы ТЫ сыграла вот это место ".
Это запрещённый приём. Но все молчат. М.М. как-никак зав. отделением. И у неё непробиваемая "крыша ". Когда за тобой стоят такие титаны, как те, от которых зависит финансирование всего огромного, самого престижного в Канаде университета, можешь вить верёвки из студентов и коллег. Но откуда такие связи, проносится в голове у Наташи. По родственной линии, по линии политической, связанной с политиками той, вероятно, небольшой, страны, откуда М.М. родом? Что она такое? Какие силы за ней стоят?
Наташа с видимой неохотой поднимается и направляется в центр класса. Тут неловкость ситуации только усиливается. Обе - и Учительница, и студентка - продолжают оставаться на своих местах: первая по никому не ведомым причинам; вторая от неожиданности не соображая, что она должна делать. Лишь через мгновенье (для всех, кроме самой М.М., растянувшееся в вечность) Учительница отодвигается в сторону, освобождая Наташе место на длинной фортепианной скамье. Это ещё один запрещённый приём. Ощущая на своей левой щеке неприятное дыханье Учительницы, и чувствуя рядом с собой её немного грузноватое тело, Наташа никак не может собраться, продолжая страдать от невыносимой неловкости. Она просматривает глазами указанное ей место - первую кульминацию с форте, где появляется триоль, - как будто не в состоянии прочитать с листа, так, что гуру в нетерпении ёрзает на скамье, словно вот-вот скажет: "Ну, ты уже сыграешь, наконец! ". И Наташа играет, да так, что все присутствующие остолбеневают. Совершенно невероятным образом, она повторяет этот отрывок точь-в-точь как его сыграла только что сама М.М., со всеми мельчайшими нюансами, с неповторимой индивидуальной манерой гуру, со всеми акцентами, со всеми темброво-акустическими особенностями последней. Ни один пародист, ни один имитатор на свете не был бы способен на такое. Собравшиеся могли бы ещё поверить, что М.М. заранее поднатаскала свою ученицу на этом произведении (хотя им уже ясно, что Наташа не разучивала прелюдию), но так сымитировать исполненное в особой индивидуальной манере просто невозможно; это лежало за пределом понимания. Разве что сыграно это было чуть более энергично, со спрятанной мощной силой, как будто они услышали самого Сергея Рахманинова, выдающегося пианиста.
"А можно сыграть вот так! ". И Наташа ещё раз повторяет тот же самый фрагмент, но теперь уже точно так, как ученица Устиновой: как будто это её крепкие длинные пальцы, как ножки насекомого, бегают по клавишам и ткут эту неповторимую акустическую звуковую ткань.
На мгновение у тех, кто находился в классе, отняло речь. Эти глаза на выкате, эти отвисшие челюсти, это дрожание рук: всё выдавало наивысшее ошеломление, даже испуг, как если за окном неожиданно раздался бы мощный взрыв. Ведь всё невозможное и неведомое внушает людям суеверный ужас: как летающий или проходящий сквозь стены человек, или живой динозавр на улицах города. Когда профессионалы высочайшего класса, всю жизнь свою посвятившие какому-то делу, и хорошо представляющие грань, отделяющую возможное от невозможного, сталкиваются с чём-то, что за пределами "человеческих возможностей ", для них это наваждение, это "от дьявола ", и они начинают бояться.
Расширенные глаза больше не сужались; все продолжали сидеть с вытянутыми лицами; а ученица Устиновой дрожала всем телом, как будто за окном был тридцатиградусный мороз, и окно было распахнуто настежь. Наташа хотела всего лишь доказать (продемонстрировать), что студенты имеют право на собственную индивидуальность, на неповторимую манеру, и что та интерпретация, с какой пришла ученица Устиновой, имеет право на жизнь, а получилось совсем не то. Она и не могла предвидеть, какого эффекта добьётся, ведь то, что она только что сделала, для неё было совершенно естественно и ничего сверхъестественного не представляло.
- А теперь объясни, что ты только что сделала, - первой обретает дар речи М.М.
Вместо того, чтобы исполнить повеление, Наташа возвращается к началу произведения, и... объясняет.
- Это произведение, - говорит она, - как живой организм. Тут и голос ручья, и чарующая сила земли, и предчувствие чего-то освежающего, окрыляющего, предчувствие невероятной надежды из сияющего будущего. Лишь потом рождается боль за это недалёкое будущее, за это неповторимое богатство, вторгаются опасения за судьбу всего чудесного и родного, а следом и драматическое развитие. На фоне голосов природы, на фоне шёпота и шелеста листьев звучит мелодия, в которой звон православных колоколов и чистый воздух родных просторов. А разве не очевидно, что в поддерживающих голосах спрятана подголосочная полифония, связанная с русской народной музыкой. Ми-бемоль - соль, и си-бемоль, эти опорные звуки тонического трезвучия: это женские голоса в полях; напор неостановимой жизненной силы, всех этих длинных связных фраз: это всё чисто-русское, это сама душа и вся сущность России. -
В этот момент в классе воцаряется мертвенная тишина. Лица М.М. и Устиновой побелели. Китайка перестала трястись, и уже сочувственно смотрела в Наташину сторону; казалось, даже подавала ей знаки. Эта неожиданная, заставшая Наташу врасплох, солидарность потенциальной соперницы - вот та спасительная соломинка, что помогла ей выплыть. В университете, где царило тотальное подсиживание и всеобщее доносительство, только китайка могла проникнуться жалостью к попавшей в беду профессиональной конкурентке. Отразившиеся на её лице эмоции помогли Наташе вовремя спохватиться и закрыть рот. Но она итак уже изрекла слишком много недопустимого. Даже просто тепло отозваться о любой России - царской, советской, или теперешней - было хуже, чем выкрикнуть "долой геев! ", или призвать к свержению канадского правительства; хуже, чем громогласно одобрить террористический акт; хуже, чем высказаться о своём обожании Кастро, или о симпатиях к северокорейскому диктатору; хуже, чем бросить кирпич в декана университета, целя ему в голову. И Наташа могла запросто вылететь из университета с волчьим билетом, несмотря на то, что каждый знает: она не пылает любовью ни к бывшему советскому, ни к теперешнему российскому правительству, не имеет почти никаких связей с Россией, и не собирается туда ехать, и по ментальности она больше франкоязычная канадка, чем русская. Только присутствие на уроке мастер-класса двух русскоязычных преподавательниц и трёх студенток (кроме неё) не канадского происхождения (для которых одинаково опасно как не заявлять, так и заявлять о таком скандальном случае) оставляло ей шанс на выживание. Ведь бездействие всегда легче действия, и потому предпочтительней. И её счастье, что тогда в классах ещё не установили скрытые (и, к тому же, "говорящие ") камеры.
Даже сама гуру, с её невероятными связями и влиянием, испугалась не за свою ученицу, а за себя.
Наташа без разрешения покинула своё место, и вернулась на стул у стены. И все молчали, словно набрав в рот воды: как будто ничего не произошло, как будто так и надо.
Она так и сидела бессловесно, пока не заняла место китайки с сонатой одного канадского композитора. Ещё один запрещённый приём, который никому бы не простили. Ведь во время мастер-класса разбиралась и шлифовалась игра только одной студентки или студента, а тут М.М. вызвала на урок двоих. Это было нарушением временной или постоянной нормы, но для Учительницы не было ничего невозможного. Наверное, она заранее смаковала глумление над двумя своими самыми нелюбимыми ученицами, которые раздражали её больше всего. И, не исключено, потирала руки от мысли сделать этих двух девочек непримиримыми врагами. Но намеченный ею спектакль сорвался, и теперь она срывала своё недовольство на Наташе, пиная и унижая её неоправданными замечаниями. Однако, то, что произошло, даже её, гуру, вывело из равновесия, сбило с колеи, и пинки её выходили вялыми, а укусы беззубыми...
Наташа заработала свои 2 необходимых ей кредита (как в компьютерной игре), и удалилась восвояси, не дожидаясь, пока все разойдутся, и она останется наедине с Учительницей. Только незаметный человек в углу класса почему-то всё стоял у неё перед глазами. У выхода её остановила китайка: "Здорово ты её осадила! Браво! Но как ты это делаешь? ". Наташа без комментариев поняла, о чём она: "Не знаю. Это получается само собой. Но, если я разберусь: может быть, научу ".
За этим происшествием последовали сумбурные дни; уже по-настоящему весеннее солнце припекало; Анка сдавала последние зачёты перед экзаменами, а Линг (так звали китайку) приходила к Наташе домой, чтобы вместе разобраться, как у её подруги получается феноменально копировать чужой стиль, имея уникальный, неповторимый свой собственный.
Так случилось, что Наташа не видела Учительницу целых полторы недели, о чём нисколько не жалела, и чувствовала себя, как маленькая птичка, которую на часик выпустили из клетки: полетать хотя бы по квартире до балконной двери.
Заглядывала знакомая родителей, женщина лет под 60; рассказывала об отношении врачей к малоимущим пациентам.
Когда окончательно одолел артрит, и она не смогла пойти на работу, сын отвёз её в одну из клиник без рандеву, где она попала к врачу-индусу. Тот велел ей разуться, открыл дверь своего кабинета, и подозвал рукой одну из секретарш, требуя, чтобы та сказала, видит ли у пациентки хоть какие-то признаки артрита. Секретарша пожала плечами: мол, это дело врача ставить диагнозы. Врач интерпретировал реакцию секретарши по-своему: как доказательство "незначительности " "не требующих врачебной помощи проблем ". Пациентка высказала своё несогласие, и тогда врач, под тем предлогом, что он, будто бы, захватил на работу "неправильные очки ", велел ей подойти к двери, где "больше света ", а потом и вовсе унизительно вывел её из кабинета на проход между рядами сидений, занятых ожидавшими своей очереди пациентами. Женщина возмутилась, и задала ему один-единственный вопрос: зачем проверять, не симулирует ли она, если итак видно, какие у неё покрасневшие и жутко распухшие ступни, и зачем унижать, выставляя напоказ зрителям, если в просторном и хорошо освещённом кабинете предостаточно света для "проверки "?
Вместо ответа, тот выставил её за дверь.
Через день она явилась в ту же клинику, и попросилась на приём к другому врачу. Её жалобы сначала выслушал какой-то молодой эскулап или практикант, затем оставивший её одну в кабинете, куда через минут пять явился тот же самый пожилой индус, плюхнулся на стул, и, унижая пациентку, водрузил на стол свои ноги в грязных ботинках - прямо в лицо остолбеневшей женщины: "Купите себе такую вот обувь, и все Ваши боли как рукой снимет ". И весь этот цирк: лишь для того, чтобы не выписывать противовоспалительное. Знакомая была в шоке.
В тот же день на автобусной остановке две другие женщины обсуждали ситуацию с врачами, описывая друг дружке всё новые и новые кошмарики. Одна из них, жившая на социальное пособие, целый месяц ходила по зубоврачебным клиникам и по частным кабинетам дантистов, нигде так и не добившись удаления зуба по карте государственной медицинской страховки. Да ещё и в корешке чека социального пособия указано, что государство покрывает для реципиента все услуги дантиста, кроме пломбирования канала. Она несколько раз ткнула в эту строчку пальцем, пытаясь усовестить зарвавшихся вымогателей, но врачи и их секретарши, устроившие открытый рэкет, только глумились, продолжая нагло требовать оплаты. "Хоть сама себе вырывай зубы ", - сетовала бедняжка, стонавшая от боли. Пособия даже на жизнь не хватало; социальную квартиру не дали; за удаление зубов некому заплатить.
У Наташиной мамы на работе всех повергла в шок такая история. Семейный врач (терапевт) направил пожилого пациента с перитонитом (которого 12 часов мурыжили в зале ожидания отделения Скорой Помощи, и, толком не осмотрев, отфутболили домой) к хирургу в так называемую клинику одного дня, где больному должны были сделать операцию, но там секретарша заявила: чтобы попасть к их хирургу, требуется направление от хирурга именно их клиники. (Совершенный нонсенс). На следующий день пациент снова отправился в отделение Скорой Помощи, где, увидев направление в клинику одного дня, не только не помогли ему попасть туда на приём, но снова отфутболили домой. Несчастный скончался прямо в автобусе, по дороге домой, ещё до приезда Скорой Помощи. Все виновники, включая врачей, медсестёр и секретаршу, вышли сухими из воды, как будто не человека убили, а прихлопнули комара. Этот дикий случай описала газета Hour, которую показывала на работе родственница покойного. Лена даже запомнила дату и номер выпуска.
Услышав от жены эту шокирующую историю, Леонид Изовский тут же помчался в библиотеку, чтобы своими глазами увидеть газету. Но оказалось, что весь номер изъят отовсюду, включая обычно валявшиеся месяцами в подъездах и при входах в разные забегаловки пачки. Точнее, в библиотеках был и тот номер, но полностью перепечатанный, уже без разоблачительной статьи. Вот такая чисто-канадская справедливость, законность, гласность и демократия в одном фантике.
Наташу охватила паника, когда она представила, что будет, когда её родители состарятся, и у них объявится куча болячек. На простых низкооплачиваемых работах, на которых трудится с конца 1990-х большинство канадцев, ничего скопить невозможно. Если от 1950-х до (примерно) середины 1980-х в семье работал часто один человек (глава семейства) - и его зарплаты хватало, чтобы купить дом, завести 2-3 машины, оплачивать все страховки, ездить в вояжи, и хранить кругленькую сумму в банке (не на окне и не под кроватью), то нынче в семье работают 2 или 3 человека, а на жизнь всё равно не наскрести.
В Торонто и Ванкувере появились даже работающие бездомные, зарплаты которых не хватает даже на съём жилья. Пока не издох социалистический лагерь: волкам, тиграм и львам нужно было задобрить своих буйволов и лосей, чтобы травоядные не затоптали их, пользуясь численным преимуществом (как случалось во время революций). Как только хищники почувствовали, что им больше нечего опасаться, все их разглагольствования о любви к ближнему, равноправии, правах и свободах, о плюрализме и демократии стали не нужны.
Вот такие "не майские " ветры холодили душу, и хорошо, что случился этот неожиданный перерыв, отсрочивший встречу с Учительницей.
И всё-таки день урока у М.М. приближался. Словно предсказывая что-то пугающее, какой-то тяжёлый камень лежал у Наташи на сердце. Она окончательно выяснила насчёт конкурса, и оказалось, что она и в самом деле числится в списке с исполнением "Поэмы экстаза " Скрябина, опус 54, с Монреальским Симфоническим Оркестром. Что за бред? Это ведь не фортепианный концерт. Это фактически Четвёртая симфония композитора, созданная именно тогда, когда враги, спровоцировав катастрофу 1905 года, разрушали Царскую Россию. До окончательного падения государства оставалось ещё целых 10 лет, но трещина, расколовшая его самую прочную стену, уже наметилась, расширяясь неотвратимо. Написанное не в России (за границей), это самое загадочное произведение самого загадочного русского композитора наполнено голосами неведомого пространства, шёпотом других миров, предчувствием неведомых нам законов. Пронизанное системой лейтмотивов, оно расширяется от Andante до Maestoso, как расширяющаяся Вселенная, открывающая свои тайны самой себе, и, значит, подвергая себя самоуничтожению.
Но почему была выбрана именно она, Наташа? И почему выбор пал именно на Поэму Экстаза? И чем эти два выбора связаны между собой?
Загадки, загадки, загадки...
И вот неотвратимый день наступил. Передышка закончилась. Наташа снова сидит перед Учительницей в её классе, вся напрягшись, ожидая упрёков и нагоняев, как удара хлыстом. Но примирительный, едва ли не дружеский, тон Учительницы удивляет её.
- У меня есть для тебя хорошая новость, - начинает преподавательница незнакомым Наташе тоном. - Твоё выступление с МСО будет засчитано как участие в университетском симфоническом оркестре, а это целых 9 баллов. Ты довольна? Ты рада?.. Не слышу... Ну, хорошо. Мы с тобой подпишем кое-какие бумаги: это нужно для твоего участия в конкурсе. Но это потом, в конце урока. А теперь: вот, взгляни - та самая партитура Поэмы Экстаза, на конкурс. - И гуру водружает на пюпитр рояля огромный фолиант, грозящий обрушить поддерживающую его дощечку.
- Что это? - спрашивает Наташа. - Ведь Поэма Экстаза: не фортепианный концерт.
- А ты посмотри. Смелей, смелей! Вот! Новая аранжировка Джона МакКинли, да, того самого, знаменитого дирижёра и мастера, который даёт старым произведениям вторую жизнь. Эта аранжировка сделана специально для тебя. Да, да, не удивляйся. Вот так вот!
Наташа не знает, что и сказать. Она дезориентирована, удивлена, оглушена обрушившимися на неё новостями.
- Полистай сама партитуру. Видишь, здесь у фортепиано 4 такта из партии флейты пикколо, тут - пассажи из партий флейты и кларнета, а в Маэстозо - аккорды из партии органа. Аранжировка сделана очень тонко, с учётом всех особенностей и оркестровых красок оригинала, на высшем уровне. - В очередной раз Наташа не может избавиться от ощущения, что является свидетелем невероятного наваждения или фарса.
Терминологически речь Учительницы звучит настолько убого, что, кажется, это говорит дилетант. Только лишь потому, что ни русский, ни английский так и не заменили родного языка? Её мысли снова прерывает голос М.М.: "Давай попробуем сначала ". - И они пробуют.
- Я не могу тебе точно сказать, как это сделать. Но, когда ты играешь двумя руками, средний голос надо слушать лучше. Поработай над этим. Вот эти шестнадцатые ноты после восьмой с точкой, вот эти пропадают ноты, ты их играешь почти как форшлаг. Или ты считаешь, что так лучше подчёркнуть сильную долю?
- Мне повторить?
- Нет, играй дальше.
- Подожди. Вот тут: тут лучше 3-й палец, а то 4-й тебя сбивает на легато, а тут надо раздельно. Попробуй ещё раз.
- Повторить?
- Нет, дальше, дальше. Так... Играй до конца страницы, до вот этого такта, и остановись на половине такта. Так... Попробуй сыграть вот так... чтобы средний голос слышался лучше. Ну, неплохо... для первого раза. А тут, тут совсем хорошо. А то одна моя ученица сыграла бы так, что 4 такта отдельно, а потом нет связи, и не понятно, откуда это взялось. Продолжай!
- Дальше?
- Нет, здесь надо соединить в одно целое вот эти аккорды в левой и правой руке, разбивающие фразу. Тут надо всего лишь, чтобы всё было посчитано очень точно, тогда всё получится. Ну, давай дальше теперь.
- Досюда?
- Продолжай, продолжай. Короче оконцовки. Вот, вот, ещё. Ещё раз. И свободней. Не так жёстко. Другой педагог сказал бы, что у тебя зажаты руки, и что ты, вообще, играешь против правил. Но я-то понимаю, что у тебя своя, уникальная манера, и что ты, по-своему, но справляешься с любым музыкальным текстом.
Наташа не верит своим ушам. Впервые перед ней не опасный, ядовитый, готовый в любую секунду ужалить противник, но вполне благожелательная женщина, казалось бы: совсем обыкновенная.
- Давай сделаем пять минут перерыв, - неожиданно предлагает Учительница. - У меня в горле пересохло. - Она выплёскивает себе кофе из термоса, и застывает у старинного окна, в тихой задумчивости обозревая улицу Шербрук, где снаружи уже зажглись фонари, и где красные задние фары машин призрачно подкрашивают дрожащую в майском воздухе мостовую, а белый свет передних фар напоминает роящихся в двух встречных рядах светлячков. И вдруг, перемещая пластмассовый стаканчик с кофе в левую руку, она неожиданно приближается к полиэтиленовому Наташиному мешку, из которого торчат серые обложки нот. Не спрашивая позволения, М.М. вытаскивает один нотный сборник за другим, и раскрывает их пальцами одной правой руки.
- Хм... Теодор Киршнер, Ноктюрны. Издание 1900 года? Любопытно. А это что у нас? Йозеф Мартин Краус, Соната. Ого! Ноты 1784 года? Ах, да, переизданы в 1898 году. Зейтц, скрипичный концерт номер 2. Зачем он тебе нужен? Да ещё изданный в ХIХ-м веке? А скажи, как ты носишь всю эту тяжесть? Тут ведь всех килограмм 8. - И гуру наклоняется ниже, со стаканчиком в левой руке, тоже готовым наклониться вместе с ней.
В невероятном прыжке Наташа настигает свою ценную ношу, и молниеносно выдёргивает полиэтиленовый мешок, вместе с раскрытыми нотами, которые ловит на лету. Кофе Учительницы расплёскивается теперь не на ноты, а на высокую тумбочку, обдавая её ноги мелкими каплями.
- Ты что себе позволяешь? - вскрикивает М.М. - Никакого уважения к преподавателю. Дикий зверёныш! Ты что, в лесу росла? - Эти крики, несмотря на их тон и амплитуду, всё ещё кажутся Наташе весьма примирительными. - Маленькая дрянь! - Это последнее М.М. произносит почти беззвучно, одними губами, так, что Наташа вроде бы это слышала, и вроде бы не совсем уверена, что это произносилось. Такой вот подлый приём.
В классе воцаряется напряжённая тишина.
- И это после того, как я вытащила тебя из кучи дерьма, в которую ты сама себя вляпала. Вместо благодарности. Да ты хоть понимаешь сама, что ты там наговорила, на мастер-классе. Одно моё слово: и ты бы вылетела из университета пулей, и никуда больше бы не поступила, даже на курсы поломоек. И как только тебя другие терпят! Понабирают в университеты всяких голодранцев, нищих-попрошаек, и цацкайся с ними. - У Наташи отнялась речь, и, казалось, отнялись ноги. - И ещё тобой бы заинтересовались компетентные органы. -
Принимая её молчание за знак безропотности, Учительница продолжает: "Кто тянул тебя за язык? Тебя вызвали к инструменту только для того, чтобы показать, как надо играть. Идиотка! "
Наташа, чувствуя, что ноги её по-прежнему не слушаются, медлит ещё несколько мгновений, и, как только обретает возможность двигаться, стремглав выскакивает из класса, бросив на тумбочке и на пюпитре все свои ноты: целое состояние, если за них придётся платить; такую огромную сумму вряд ли набрал бы кто-то и побогаче семьи Изовских. Она, не чувствуя ног, летит по коридору, вниз по лестнице, по ступеням исторического здания на улицу, не замечая того, что припустилась в сторону улицы Пил в одном платье, оставив в университете свою верхнюю одежду.
Вбегая в квартиру, она бросается на кровать лицом вниз, и у неё начинается истерика. Она и не заметила, что её мать дома, хотя Лена Изовская должна была находиться в этот час на работе. С этого дня её работодатели стали урезать часы, и Лена оказалась в числе "урезанных ". И без того было "весело ", а стало ещё "веселее ".
Лена бросилась к дочери, стараясь её утешить, но её дочь, казалось, ничего не слышала и не воспринимала. И то, что Наташа никак не прореагировала на то, что Лена дома - хотя должна быть на работе, - не предвещало ничего хорошего. Обнимая её за плечи, мать безуспешно пыталась понять причину её рыданий. Истерика не прекращалась, и так продолжалось неопределённо долгое время. Лена укрыла дочь одеялом, и села рядом, как у постели тяжело больного. Леонид застал их обеих в том же положении, и предложил вызвать амбуланс, и только тогда Наташа обрела дар речи, категорически заявив о своём несогласии. Её всю трясло, и Лене удалось заставить её выпить горячий час с малиной. Но дрожь не унималась, и к ночи только усилилась. Казалось, что Наташа заснула чутким, тревожным сном. Но она не спала, и, когда Лена подошла к ней среди ночи, у Наташи был жар. Температура подскочила до сорока, и Леонид побежал к соседу с машиной, вместе с которым Наташу отвезли в отделение Скорой Помощи самой маленькой больницы Raddy Memorial Hospital на rue Tupper. Там её продержали до утра, и отпустили домой с двумя рецептами, целым набором таблеток, и с направлением к невропатологу. О занятиях в университете не могло быть и речи.
Через день пришла Линг, принесла Наташину верхнюю одежду и сапожки (день тогда был прохладный, совсем не майский). Лена и Леонид не разрешили Линг увидеться с Наташей, прикрыли дверь в Наташину комнату, и стали расспрашивать её подругу. Хотя их дочь по-прежнему молчала, не называя причину своего нервного срыва, сопоставили время, когда Линг видела её выбегающей из университета в страшном волнении, и время урока у М.М., и пришли к неминуемому выводу. Леонид грозился тут же отправиться на приём к ректору; Лена желала ограничиться переводом Наташи к другому педагогу.
Прошло ещё несколько дней, и состояние Наташи не улучшалось. Она даже близко не подходила к пианино, и лежала, уткнувшись в подушку, лицом к стене. Она ничего не читала, почти ничего не ела, и её родители стали не на шутку волноваться за неё.
В пятницу, 15 мая, Наташа по-прежнему оставалась одна в своей комнате, никого не желая видеть и не подпуская к себе. К обеду она забылась беспокойным сном, и видела в той полудрёме какие-то лица, дворцы, неведомые летательные аппараты. И, вдруг, сквозь полусон, ей послышался самый пугающий голос, как будто заговорил окаменевший динозавр. Этого не может быть! М.М. в её квартире? Нет, это какой-то бред. Наташа накрывается с головой, и затыкает уши: и - о, чудо! - голос Учительницы исчезает из её снов. И в них врывается музыка: окрыляющая, воодушевляющая, светлая, благородная, освежающая и вселяющая надежду.
Но ей не показалось. 15 мая М.М. действительно постучала в дверь к Изовским, неведомыми путями (через консьержа?) пробравшись в их дом, и смиренно попросила прощения. На ней было скромное тёмное платье, и в руках: полиэтиленовый мешок с нотами, которые Наташа бросила в классе, убегая. Леонид сразу намеревался захлопнуть дверь перед этим монстром в человеческом облике, но его жена пропустила женщину в коридор, не приглашая войти. Та без спросу, сбросив туфли, прошла в большую комнату и забилась в самый уголок низкого дивана. Открыв коробку с очень дорогими конфетами, она собиралась затеять долгий разговор, но Леонид уже был возле дивана, в негодовании сверля её глазами, как будто вот-вот вышвырнет её из квартиры за дверь. Только одно удержало его: опасение потревожить дочь.
Скрестив руки на груди, он остановился последи комнаты, словно боясь заразиться от гостьи каким-нибудь опасным вирусом. Лена тоже не садилась, оставаясь на ногах. Видя, что она не удостоилась тёплого приёма, М.М. первой заговорила, пытаясь вымолить прощение, и заверяя, что ничего "такого " не сделала, и что Наташа просто слишком чувствительная девочка, слишком остро реагирующая на совершенно безобидные фразы. Родители Наташи пытались понять, куда клонит гостья, и что ей от них надо. Но та ходила вокруг да около, не собираясь сразу выдавать цель своего визита и лишь затягивая время. Леонид, вознамерившись провести разведку боем, заявил, что другие родители давно бы уже пошли к декану, к адвокату, и даже в полицию, чтобы раз и навсегда покончить со злобными выпадами против их дочери, чтобы пресечь недопустимое поведение педагога. "А вы попробуйте. Давайте, попробуйте. И увидите, что из этого выйдет ". Лена и Леонид окаменели.
- Хорошо, - сказала Лена. - Просто убирайтесь из нашего дома, и больше никогда здесь не появляйтесь. Наташу мы переведём к другому педагогу, и, надеюсь, что мы Вас больше не увидим.
- Вы думаете, это так просто?
- Мы сделаем всё возможное.
- Что ж, удачи вам на этом поприще. Да, и последнее. Я чувствую себя невольной виновницей ваших переживаний, так позвольте же вручить вам вот этот подарок: это выигрышный билет Лото-Квебек. Вы сами узнаете, сколько за него дадут презренных бумажек. Но эти фантики могут коренным образом улучшить ваше материальное положение.
- Нет, увольте. Заберите назад свой подарок, или мы его сейчас разорвём у вас на глазах.
- Я разочарована тем, что разговор у нас не получился, - сказала гуру не своим голосом, вкладывая лотерейный билет в свою сумочку. - Но я уверена, что мы ещё с вами встретимся.
Когда за Учительницей захлопнулась дверь, в квартире установилась сгущённая тишина. Что-то зловещее витало в самом воздухе, как будто М.М. действительно принесла с собой смертельно опасные бациллы. Её явление и всё её поведение отдавали чем-то пугающим, как угроза мафии, или как предупреждение маньяка: серийного убийцы.
Как только Наташа узнала об этом визите, её болезнь, казалось, как рукой сняло. Она тут же встала, долго плескалась в ванной, оделась, и отправилась в университет. В её ситуации перевод к другому педагогу оказался не таким уж простым делом, и, по разным причинам, затягивался до следующего учебного года. Она стала посещать пока другие занятия, не сделав ни одного пропуска, вплоть до каникул.
Но это лишь внешне казалось, что Наташа "o′key ". На самом деле недомогание её не отпускало, и она сама отмечала, что ей становится хуже. Она стала читать русские книги, что не совсем точно сказано, так как она и раньше кое-что почитывала, с момента приезда из Москвы, но это были всякие детские книжки, или что-нибудь малозначительное. Теперь же её потянуло в неизведанную ей доселе вселенную русской художественной литературы, которую она прежде наблюдала, скорее, в телескоп. Всё её образование - и самообразование - шло на французском и английском, а Толстого, Достоевского, и даже Лимонова, она читала в переводах. Теперь же словно кто-то сдёрнул пелену с её глаз, и она стала открывать для себя Анненского, Маяковского, Блока, Ходасевича, Бальмонта, Брюсова, Набокова, Мережковского, Гумилёва, Хлебникова, Мандельштама.
И замки мирового торга,
Где нищеты сияют цепи,
С лицом злорадства и восторга,
Ты обратишь однажды в пепел.
Какие грандиозные мысли, какие великие слова без банальной пошлости! Насколько закончена и отточена каждая фраза!
А это:
Мои глаза бредут, как осень,
По лиц чужих полям,
Но я хочу сказать вам - мира осям:
Не позволям.
Сколь оба четверостишия глубже и ёмче всех заявлений о противостоянии классов, о засилье тех, кто не участвует в производстве ни духовных, ни материальных благ, и о том, что бунт рабов так же бессмыслен и эгоистичен, как и засилье господ.
А сколько забытых звуков, запахов и красок дарили Наташе стихи этих русских поэтов!
Сладко после дождя теплая пахнет ночь.
Быстро месяц бежит в прорезях белых туч.
Где-то в сырой траве часто кричит дергач.
Вот, к лукавым губам губы впервые льнут.
Вот, коснувшись тебя, руки мои дрожат...
Минуло с той поры только шестнадцать лет.
Какие элегантные, какие тонкие построения, перекинувшие мост и в эпоху компьютерных иконок-ярлыков, и к замыслу фильма Матрица, съёмки которого вот-вот начнутся (обещая стать событием, а в главной роли там будет канадский киноартист:
Девиз Таинственной похож
На опрокинутое 8:
Она — отраднейшая ложь
Из всех, что мы в сознаньи носим.
В кругу эмалевых минут
Ее свершаются обеты,
А в сумрак звездами блеснут
Иль ветром полночи пропеты.
Но где светил погасших лик
Остановил для нас теченье,
Там Бесконечность — только миг,
Дробимый молнией мученья.
Невероятно точные афоризмы, потрясающие воображение метафоры закружили её в своём неувядающем хороводе:
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
Она списалась с одним рифмофилом из Костромы, который стал кормить её своими излюбленными стихами:
Горят электричеством луны
На выгнутых длинных стеблях;
Звенят телеграфные струны
В незримых и нежных руках;
Круги циферблатов янтарных
Волшебно зажглись над толпой,
И жаждущих плит тротуарных
Коснулся прохладный покой.
Под сетью пленительно-зыбкой
Притих отуманенный сквер,
И вечер целует с улыбкой
В глаза — проходящих гетер.
"Луны на стеблях ", утверждал этот знаток поэзии: круглые зеркала в парикмахерских, отражавшие свет ламп. "Телеграфные струны ": это телеграфные провода, которые нежно качает ветер. Руки ветра незримы.
А я думаю, отвечала ему Наташа: что луны на выгнутых длинных стеблях - это московские электрические фонари, которые были тогда ещё в диковинку; телеграфные струны в незримых и нежных руках - это аппарат передачи данных в нежных руках телеграфисток; янтарные циферблаты - уличные часы с электрической подсветкой. И ещё я думаю, что 3 первых катрена самодостаточны, и что окончание стихотворения на слове "гетер " гораздо выигрышней.
Тот долго не отвечал, а потом стал бомбить её письмами, допытываясь, из какой книги она это выписала. "Почему они все мне не верят: что у меня до Ц.Н. не было педагога; что я не выписывала своё понимание Брюсова ни из какой книжки? "
Они потому и не оставляют места тайне - необъяснимому и загадочному, - что опасаются, как бы их никто не облапошил, не объегорил, не обскакал, и отсюда их бесконечная уверенность в том, что другим это свойственно тоже, и что другие готовы в любой момент что-то украсть и присвоить.
Почему люди так жаждут человеческого тепла, а порождают один лишь холод и смерть? А тех редких людей, которым это удалось, ненавидят? И почему судьба чаще всего разрывает именно такую семейную / дружескую связку своей беспощадной рукой?
Этот холод остро чувствовал Блок, отрицая какой-либо смысл и не веря в преобразующую силу и в искупительное предназначение кармы:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
И всё окончилось-таки плохо, после невероятного всплеска огненного разгула поэзии:
И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
И сегодня, размышляет Наташа, всё окончится очень плохо, после невероятного всплеска канадской свободы и разнообразия. Уже намечен мировой шмон, как выразился однажды Наташин отец, Леонид Изовский, и глобальные вертухаи уже придумали, как разыграть лохов. Слишком вольно почувствовали себя фраера в слишком одемократившейся демократии. Пора указать им на место под шконкой. Что они сделают, гадал Леонид: взорвут Эйфелеву Башню, или сожгут парижский Нотр-Дам; или разнесут лондонский Тауэр? Но это обязательно будет какой-нибудь крупный ба-бах, именно такой цирковой номер. До него остались считанные годы или месяцы. И всю эту шарманку с играми в свободы и демократию прихлопнут, как дохлую муху. В Канаде агония продлится дольше, чем к югу от канадской границы, но в этой, в принципе, прекрасной стране - самые лучшие, самые удивительные люди уже начинают задыхаться, барахтаться и тонуть.
* * *
Звон чашек в кафе подземного города вырывает её из кокона воспоминаний, возвращая к действительности. Почти все другие работники гостиницы обедали или завтракали в особом кафе для персонала, и стоили эти обеды сущий пустяк. Но у Наташи аллергия на стадность: едва ли не последнее, что осталось ещё в ней от неё. Эта открытая кафешка - проходной двор для посетителей подземного города - находится как раз напротив гостиницы, и соединяется с Квин Эрмелинда одним из отростков главной подземной улицы, проходящей под наземной улицей Рене-Левек, бывшей Дорчестер. Если она работает днём (что случается редко), она всегда питается тут. После ночной смены она, постившаяся во время обеденного перерыва, иногда забегает сюда к открытию, и, бывает, становится первой посетительницей. Сидя за столиком, отражающим бликами одного из окон-люков высоко над головой - в крыше на уровне тротуаров, - Наташа глотает уже не жидковатый кофе, а слёзы, чувствуя, как металлический обруч сжимает ей горло, когда она вспоминает об отце, о ТОМ Монреале, о себе самой... И ей снова начинает казаться, что, не будь того страшного сна, ничего самого плохого бы не случилось. Мурашки пробегают по коже, когда она думает о том, и вязкая чёрная пелена закрывает глаза.
Она видит грозное, тёмное небо, из которого вылезает что-то имбирно-розоватое, как мелкая пуля, за ней другая. Их всего четыре. Теперь это самолёты. Они застыли неподвижно носами вниз. И вдруг статическая картина оживает. Самолёты с гулом падают вниз, и взрываются, врезаясь в землю.
В оглушительной тишине раздаётся примитивная мелодия в ре-миноре, двигаясь от первой до пятой ступени, с повторением ноты ля, после которой мелодия движется тем же макаром от субдоминанты, с пропуском четвёртой ноты поступенного восходящего движения, и возвращается на ля. Под эту тупую шарманку люди в спецовках монтируют на самолёты некие электронные устройства, и на спине у каждого - надписи буквами неевропейского алфавита, которым пользуются фирмы "самого дружественного государства ".
Затем она видит пульт от телевизора в чьих-то волосатых руках. Пульт управляет чем-то на экране; она смотрит туда, и видит самолёты. Но это не компьютерная игра, нет; самолёты уже летят в окне, и она сидит в одном из них.
Ужас охватывает её; она не в силах пошевелится. Вдруг ремни сами собой расцепляются, и она уже в проходе между рядами кресел, в самом конце прохода, в кабине вместе с пилотами, которые отчаянно пытаются вернуть себе контроль над железной птицей, но управление машиной взял на себя кто-то другой, невидимый, дистанционно ведущий авиалайнер на неведомую цель.
Картина снова резко меняется. Теперь Наташа уже на 17-м этаже высотки, откуда видит две одинаковые башни-небоскрёба, в которые врезаются пассажирские самолёты. Сюрреалистичность этой картины, невероятность происходящего потрясают так, словно открылось окно в один из параллельных миров. Агония погибающих башен, гигантский шлейф чёрно-серого дыма, куски падающих конструкций, которые никак не могли плавиться, гореть и разрушаться от обычного керосина - самолётного топлива: всё это кажется каким-то природным катаклизмом, а не делом человеческих рук, аллегорическими образами крушения этого мира, водораздела эпохи, за которой последует эпоха вампиров.
Но этот апокалипсический образ держится недолго. Его сменяет белый шум на экране, как пустота на месте только что прекратившего работу канала. Она хочет вернуться к прежней жуткой картине, но её больше нет. Есть только экран телевизора, а затем лишь белая точка; и та пропадает; экран гаснет.
Именно тогда и началась глубокая депрессия, вызванная пессимизмом вещего сна и посттравматическим шоком после грубого окрика М.М. Последнее, что она успела сделать до того, как депрессия окончательно вырвала её из нормальной жизни: сходить на посиделки в кафе на Дрюммон.
Там были уже знакомые лица, и только один человек оказался ей неизвестен. Он вызывал неосознанную симпатию с первого же взгляда, представляя собой нечто среднее между университетским профессором и рок-музыкантом. На нём скромно сидел серый пуловер с отворотами, такого же цвета рубашка, и тщательно отглаженные брючки. Небольшая бородка и простые очки в железной оправе придавали ему отдалённое сходство с советскими диссидентами 1980-х. Оказалось, что это и есть сегодняшний лектор, автор нашумевшей книги "От вседозволенности охлократии к свободе для немногих ", о "непечатной " ( "нецензурной ", как, понизив голос, пошутил Дезмонд) версии которой автор намеревался рассказать. Марк Палевский-Вебер согласился ознакомить публику со своей книгой на очень жёстких условиях, потребовав, чтобы его не перебивали, а высказались в конце, и не в форме дискуссии.
Прежде, чем задействовать свой мягкий баритон, Марк долго разминал ноги, прохаживаясь между столиками. "Представим себе соревнование кораблей, - начал он издалека, - на всех парах мчащихся к финишу. Какой из них придёт первым: тот, что не имеет на борту груза - или те, что осели под тяжестью бочек и контейнеров по ватерлинию? ".
"Современная гонка цивилизаций вступила в решающую фазу, и победят в ней те, что избавились от балласта. Мы должны сбросить за борт социальный балласт, иначе Китай, Индия, Россия, исламский мир, и даже другие участники этой гонки настигнут нас и перегонят, и мы не сможем больше навязывать свою волю ".
"Так же, как в мире животных, в мире людей доминирует самый сильный и самый лютый зверь, и это - естественный ход вещей. А там, где овцы и козлы своим блеяньем выбирают себе пастухов, а львы обязаны делиться с зайцами и сусликами своей добычей, хищники утрачивают навыки выживания. Мелкие зверюшки существуют для того, чтобы их поедать, а не для того, чтобы назначать им социальное пособие и выделять социальные квартиры ".
Среди слушавших раздался нешуточный ропот, но те, что пригласили Палевского-Вебера, подавили спорадические протесты.
"К счастью, те, что сейчас у руля, хорошо осознали сию прописную истину ". - Это Марк произнёс уже не по-английски, а на языке Дюма и Гюго.
"Мы живём сегодня в обществе самого диспропорционального неравенства со времён фараонов. И это очень многообещающий знак. Вы увидите, господа, как в ближайшем будущем богатые станут экспроприировать общественные земли, парки, здания, и, никого не опасаясь, строить на них свои кондо и дорогущие рестораны, и ни одна газетёнка об этом не пропищит. Вы увидите, господа, как ни один журналюга не станет проливать крокодиловы слёзы по бездомным, которых рейд полиции вышвырнул из заброшенного государственного здания, на месте которого три или пять богатеньких, не заплатив за экспроприацию ни цента, возведут свои хоромы или экстравагантный ресторан с заоблачными ценами, где стоимость одного блюда будет дороже, чем накормить всех нищих Канады. И депутаты, мэры, газеты, и звёзды телеэкрана заявят, не стесняясь, что это лучше, чем использованные шприцы, помойка и туалет под ногами. Не сомневаюсь, что среди вас найдутся такие слабаки и ханжи, что промямлят что-нибудь типа "отбросы под ногами - вот что осталось от тех, у кого отняли всё; кого поедают жадные, ненасытные крокодилы ". Но давайте ответим честно: кому принадлежат орешки, корки и ягодки, которые белка натаскала в свою нору? Белке? Уморили! Они - собственность того, кто их отберёт ".
"И ни слова больше о "слугах народа "!
"Вспомним самого Ницше: "...речь о бедах, которые может натворить монументальная история в среде могучих и деятельных натур, безразлично, будут ли эти последние добрыми или злыми; но можно себе представить, каким окажется ее влияние, если ею завладеют и постараются ее использовать бессильные и малодеятельные натуры! "
"Беззаботными, насмешливыми, сильными—такими хочет нас мудрость: она—женщина и любит всегда только воина ".
"Проповедники равенства! Бессильное безумие тирана вопиет в вас о «равенстве»: так скрывается ваше сокровенное желание тирании за словами о добродетели! "
"Или, может быть, вы осмелитесь пойти против книги, в которой написано следующее: "
"(...) ты теперь идешь за Иордан, чтобы пойти овладеть народами, которые больше и сильнее тебя, городами большими, с укреплениями до небес (...) Когда будет изгонять их Господь, Бог твой, от лица твоего, не говори в сердце твоем, что за праведность мою привел меня Господь овладеть сею [доброю] землею, и что за нечестие народов сих Господь изгоняет их от лица твоего; (...) не за праведность твою и не за правоту сердца твоего идешь ты наследовать землю их (...) А в городах сих народов, которых Господь Бог твой даёт тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души, но предай их заклятию: Хеттеев и Аморреев, и Хананеев, и Ферезеев, и Евеев, и Иевусеев, (и Гергесеев,) как повелел тебе Господь Бог твой. (...) Итак, убейте всех детей мужеского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте; а всех детей женского пола, которые не познали мужеского ложа, оставьте в живых для себя ".
"Никто из вас не назовёт эти строки изуверскими, никто не наречёт их призывами к геноциду, ибо хорошо знает, что назавтра же вылетит из университета с волчьим билетом... "
"А всё потому, что эта книга абсолютно права: участь слабых слюнтяев повиноваться и гибнуть; участь сильных и безжалостных драться и повелевать ".
"Иначе, если слабые и больные расплодятся, человеческая раса выродится и исчезнет... ".
Марк прочистил горло, и продолжал:
"Теперь это понимание усвоили многие из самых важных людей, но перед нами ещё непочатый край работы. И на этом поприще наш знаменитый университет МакГилл буквально незаменим. Одни лишь Доктор Камерон и Доктор Кокс чего стоят! Союз меча и орала. Союз пытателя и правоведа. Их наследие бесценно. Ведь важная составляющая избавления от социального балласта: это ликвидация психически неустойчивых и слабых духом, бунтарей, крикунов, критиканов и социально неприспособленных. Мы все знаем, что большие любители пыток - Дональд Эвен Камерон (президент Американской и Канадской Ассоциации Психиатров, и президент Всемирной Ассоциации Психиатров), другой профессор МакГилл - Дональд Хебб, - и их коллега из Чикаго, Милтон Фридман, - поставили перед собой благородную цель: не убивая двуногого подопытного кролика (как это делали неблагородные нацисты), стереть его личность, создав совершенно другую (которой можно управлять, как автомобилем) с "чистого листа ". Ведь пытка: это очищение души, и, чем чудовищней пытка: тем больше душа очищается, превращая пациента в младенца без речи, навыков, памяти. Даже убеждённый нацист, коммунист, или антисемит становится после электрошока невинным, как младенец. Подобные эксперименты финансировали в 1940-х – 1950-х такие авторитетные организации, как ЦРУ, КГБ и Гестапо ".
"Вспомним, что деятельность Моргулиса, Фридмана, Лео Яффе, Камерона и Хебба протекала в такой среде, где считали, что бедность и обездоленность: это не социальная болезнь, а генетическая предрасположенность тех, кто входит в число бедных и обездоленных. Неспособность обеспечить себя, неумение добиться достаточно высоких доходов: это врождённая генетическая "дефектность ", а не продукт социального неравенства и преступлений имущих классов и правящих кругов. Такая же болезнь, как полеомелит или другие врождённые болезни. Исходя из такой установки, доступ к медицине "слишком " удлиняет жизнь бедняков, и делает её "слишком " хорошей, распространяя эту "болезнь " вширь и вглубь. "
"Бесконтрольное употребление антибиотиков приводит к появлению и размножению тысяч резистентных штаммов, угрожающих будущему человеческого рода. Слабые и болезненные индивидуумы, не прожившие бы и 20 лет в прежние эпохи, в наше время выживают за счёт медицинских технологий, плодя больное потомство и провоцируя появление новых резистентных бактерий ".
"Вы, конечно, скажете, что это всё Монсанто, Бритиш Петролеум, пестициды, технологии с использованием токсических веществ; что это загрязнение окружающей среды, наркотики, интенсивная эксплуатация и социальные язвы. Но разве не обладают крысы и акулы иммунитетом против ядерного облучения, а летучие мыши разве не потеряли ген воспалительного процесса, и теперь им не страшны никакие вирусы? Перезапустите натуральный естественный отбор и человек тоже эволюционирует в ту же сторону, а, если нет, то человечество недостойно существования, и туда ему и дорога ".
"То же касается и престарелых, которым пора бы скопытиться в более нежном возрасте. Слишком долгий век современных старожилов подрывает иммунную и генетическую защиту нынешнего человечества. "Чрезмерно " удлиняя продолжительность жизни с помощью медицинских и фармакологических достижений, мы разрушаем здоровье человечества. Женщины рожают, когда им за 30, а то и все 40; мужчины становятся отцами, когда им чуть ли не под 60. От этого дети рождаются больными и чахлыми, и эта генетическая деградация закрепляется поколениями и ускоряется той же тенденцией ".
"Вы скажете, что это социально-экономическая политика настолько уродлива, и что детские вещи, коляски, колыбельки стоят в Канаде баснословно дорого, и что рожать и растить детей становится слишком дорого. Что именно поэтому затягивается процесс деторождения. Но я скажу вам, уважаемые, что я очень доволен такой социальной политикой, которая не позволяет плодить нищету, справедливо давая понять, что нечего иметь детей тем, кто не в состоянии их содержать. Право иметь детей надо конституционно закрепить исключительно за богатыми, а неимущие женщины должны стать исключительно инкубаторами для поставки детей в приюты, где этих безродных не будут учить так, чтобы они составили конкуренцию отпрыскам богатых, а чтобы они научились прислуживать и повиноваться ".
"Так считали в кругах господ Камерона и Яффе, а их младший товарищ, доктор Кокс, прикрывал их задницы ".
"Берите пример с Индии, Украины и России, господа, где бродяги опущены ниже животных. В России, где бездомных называют бомжами, их вообще не считают за людей, с ними можно делать всё, что угодно, а мы строим для них ночлежки и социальное жильё. Новые российско-украинские богачи, не стесняясь, живут у всех на виду в своих феодальных дворцах вместе с челядью и прислугой, статус которой низведён до статуса крепостных лакеев, со своей феодальной дружиной (с целой мини-армией охраны), садовниками и кухарками, а мы стыдливо скрываем свою кричащую роскошь от глаз голодных рабов. Даже к югу от канадской границы, скорее, Россия, чем Швеция или Канада. В России, Украине, или в Польше кварталы богатых стали закрытой охраняемой зоной, куда допуск строго по пропускам, а у нас любой голодранец может спокойно пошвыриваться по району самых богатых особняков, глазея по сторонам ".
"К счастью, дело Камерона и Хебба в стенах нашего замечательного университета бессмертно. Его продолжают не менее замечательные экспериментаторы сегодняшнего дня. Суть состоит в том, что, вспоминая тот или иной эпизод, мы тем самым переводим воспоминание из долгосрочной памяти в краткосрочную, откуда оно снова перезаписывается в долгосрочное хранилище. В сознании 99 процентов людей регистрация событий опирается на неразрывную связку "воспоминание-переживание " (эмоциональное переживание и есть память), и, если разорвать её, процесс перезаписи нарушается, и воспоминание стирается, как с магнитофонной плёнки. Агентом подавления перезаписи может служить таблетка, электромагнитные помехи, или другая методика. Думаю, вы способны оценить открывающиеся перспективы. Пока свои исследования и свои имена мы не очень-то афишируем, но лет через 20 уже будут использовать эту технику, к примеру: для лечения "психических травм ". "
"Или вот такая прелестная штучка, как чтение мыслей. Зубастый волк приближается к подопытному зайчику, показывая ему созданные на компьютере картинки (лица) и сканируя активность мозга. Особая компьютерная программа переводит данные сканирования в визуальные образы, и на выходе мы видим те же лица. Чтение текстов загружается в мозг вербально и визуально, и затем так же успешно расшифровывается. Это ли не будущий заслон вредным мыслям и намереньям плебеев? "
"В качестве координатора междисциплинарных исследований при деканате я курирую ещё один проект. Это разработка нового законодательства по суициду. Самоубийцы лишают себя жизни с помощью врачей, разве это не очаровательно? Вот где целый Клондайк методов избавления от социального балласта и экономии миллиардов долларов. Сначала мы откроем зелёную улицу для тех, кому осталось совсем немного, потом для неизлечимо больных, и ещё позже для всех старикашек, бездомных, инвалидов и сумасшедших. И снизим планку возраста до 6-тилетних детишек. Разумеется, из любви к детям. Забавней всего выйдет с психами. Во-первых, мы будем признавать их неизлечимыми, игнорируя факт отсутствия доступа к помощи психиатров и психологов. Во-вторых, мы станем пичкать их препаратами, вызывающими суицидные побуждения. В-третьих, мы проигнорируем их недееспособность. Эту программу запустим лет так через 15 ".
"А какие перспективы открываются с введением тотального видеонаблюдения! Мы превратим наши города в огромные тюрьмы, где простолюдины будут у нас на виду 24 часа в сутки, и где свободными останутся только богатые и влиятельные. Каждый двуногий станет крепостным цифрового антимира: компьютерным файлом, со всеми его параметрами, свойствами, связями, передвижениями, который можно в любой момент использовать, двинуть, задвинуть, или "погасить ". Разве это не захватывает? "
"Мы развернём агрессивную и навязчивую кампанию, заставляя пациентов завещать своё тело для пересадки донорских органов, а позже полностью перекроем доступ к медицине тем, кто не подписал, и, с помощью суицидного законодательства, суицидных таблеток, и других методов, навсегда решим дефицит органов для пересадки ".
"А какой потенциал заложен в разработке новых вирусов, и, в частности, штаммов смертельных гриппов! Их ведь можно ориентировать так, чтобы они убивали только старичков и слабых особей, а для остальных представляли собой лишь относительную опасность. Представьте себе, что будет, если перекинуть на человека штаммы, встречающиеся у птиц, или у летучих мышек; мне кажется, это самая перспективная разработка. Весьма эффективная, чтобы избавиться от социального балласта, и - в придачу - обрушить и перекроить всю глобальную и местную финансово-экономическую систему, чтобы у плебеев язык не повернулся требовать возврата к прежнему уровню жизни. Мы и социальный балласт ликвидируем, и от крикунов избавимся, и врагов приструним ".
"Представьте себе, что ген, отвечающий у других млекопитающих за воспалительно-температурную реакцию на проникновение вирусов и бактерий, у летучих мышей отсутствует. Поэтому они носители множества вирусов, но сами при этом не болеют. Можете сделать далеко идущие выводы. Подобные вирусы имеют от 25 до 30 генов (протеинов), тогда как у млекопитающих их десятки тысяч. И, вот, микроорганизм, с его ограниченным набором генов, нуждается в наших генах (у человека их 20 тысяч), чтобы существовать. Его клетки прикрепляются к нашим протеинам и белкам (которых у пожилых больше), но атакуют не все 20 тысяч генов, а лишь чуть более 300 ".
"Это те же самые гены, протеины которых подвергаются мутации, когда присутствуют злокачественные опухоли, дегенеративные процессы, или бактериальные инфекции. И вот тут врачей ждут большие сюрпризы. Они попытаются лечить заболевших средствами от паразитов, что используют те же 300 протеинов, которые нужны и вирусам (чтобы заражать людей), но пациенты станут умирать от инфаркта или инсульта. Поначалу предположат, что это в связи с возрастом, или с другими проблемами, но потом окажется, что это вирус так защищается. Сюрприз! Попробуют использовать полимерные ингибиторы, подавляющие энзим вируса, что синтезирует РНК-геном: без него клетки вируса не могут делиться (размножаться). Но и тут прокол! Surprise! Даже старый метод переливания плазмы крови от тех, что выздоровели и выработали иммунитет: не сработает. Одни сюрпризы! "
"Стойкий иммунитет у переболевших? Помилуйте! Антитела станут ослабевать и пропадать уже через 3 месяца ".
"Конечно, мы не позволим, чтобы обременённые тяжестью лет политики, которые нам помогают, разделили участь всяких убогих и попрошаек. Вместо вакцинации - мы станем проводить сеансы дозируемого заражения, контролируя объём попадающего в организм биологического вещества. Секрет этого типа вирусов заключается в том, что малое число клеток вирусного генома вызывает всего лишь лёгкий насморк, а массированная атака заражением смертельна даже для молодых. Простаки будут реагировать на сообщения о заражении того или иного лидера либо симпатией (вот, мол, и "они " смертны, как мы), либо злорадством: они никогда не узнают правды ".
"У нас будут наготове для избранных и другие "экспериментальные " средства, которые наши предшественники держали в секрете сотни лет. Или вы не верите в то, что банкиры и феодалы всегда использовали управляемые эпидемии для того, чтобы избавиться от нищих, задушить в зародыше бунты плебеев, и для чисток в своей собственной среде и даже в своих собственных семьях, когда претендентов на богатство и власть становилось слишком много? "
"Пандемия (пусть даже эпидемия) полезна во всех отношениях. Ведь что для нас проще и лучше: вырубить лес - или его поджечь; сносить дома - или взорвать весь город? Зачем вымаливать согласие, если можно сходу бить по зубам? Нам крайне выгодны теракты, наводнения, цунами, лесные пожары. Мы будем по-прежнему отрицать факт глобальной климатической катастрофы и её связь с деятельностью человека. Не потому, что не верим в неё, а потому, что природные катаклизмы нам на руку. Не стоит спасать планету и резко сокращать её загрязнение. Масштабные бедствия и войны стали нашим самым выгодным предприятием. Не надо укреплять дамбы; не надо охранять лес. Пусть его поджигают, пусть пожар выгонит жителей, и мы прикарманим весь район, и построим там свои лесные поместья. Пусть вода зальёт крупный город, и мы приватизируем всё, что только можно, и, главное, вместо общественных откроем частные школы: наше принципиальное орудие против засилья плебеев. Удар по почкам: и, не дожидаясь, пока безродные опомнятся и соберутся вместе, отнять у них всё; бац по сопилкам: и мы раскалываем государство, и распродаём его осколки частным феодалам ".
"Где это видано, чтобы заяц указывал льву? Даже если заяц мускулистый и размером со слона. Присмотритесь к зайцу. Он вам никого не напоминает? Его глазки, его зубы. И, чтобы заяц нас не обскакал, подумайте о моей программе. Благодарю за внимание. "
Воцарилось непроницаемое молчание. Никакой реакции публики. Никаких вопросов. Никто даже не кашлянул.
На улице была мрачная дождливая погода, и тускло отсвечивающие автобусы скользили по Шербрук, как сомнамбулы.
Наташа представила на месте этих приземистых мастодонтов светлые просторные троллейбусы, что некогда курсировали по улицам Монреаля в 1940-1960-х. Густая трамвайная сеть; троллейбусы на всех крупных улицах; пригородные электрички, доходящие до центра; первые линии метро: огромный по тем временам город с одной из лучших в мире транспортных систем. И это была экологически чистая транспортная система, на десятки лет обогнавшая своё время. Куда же делось то чудо своей эпохи? Может быть, его разбомбили вражеские самолёты, или артиллерийский обстрел разрушил цветущий город? Нет, это - с попустительства канадского правительства, прижатого к стене политическим ультиматумом, - автомобильные гиганты соседнего государства (такие, как Форд, Крайслер, или Дженерал Моторз) скупили весь монреальский общественный транспорт, ликвидировали его, и заставили население приобретать загадившие планету автомобили.
Разве это не иллюстрация к лекции Палевского-Вебера; разве это не тот же самый захват (как в Чили, в 1973-м), с последующим тотальным разрушением общественной собственности, обломки которой распродали с аукциона?
Разве это не та же война, как нападение на Белград в прошлом году, по рецептам кровавого Фридмана? Разве это не дело рук военных преступников, по которым плачет второй Нюренберг?
15. ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ МИРЫ.
Назавтра полиция допросила всех, кто присутствовал на лекции Марка. Всех, кроме Наташи. Об этом она узнала, шагая из университета рядом с Шорелем. Ни одного вопроса в связи с явно криминальной подоплёкой "лекции " полиция не задавала. "Тогда в чём же дело? " - удивлялась Наташа.
- Ты, что, не следишь за новостями?
- А зачем? - снова удивилась она.
- Вот счастливый человек!
- Так что ты там заикнулся о новостях?
- Ночью, в 4 утра, Марка сбила машина: на тротуаре, возле бульвара Гуэн в Северном Монреале.
- Какой ужас! Что он там делал?.. В 4 утра...
- Это вопрос. Он обитает в особняке рядом с улицей Милтон. Его любовница, фотомодель - выше Музея Изящных Искусств.
- Ты сказал "обитает ". Так он жив?
- Да, он в больнице Нотр Дам, в реанимации.
- Странно. Почему там? А кто был за рулём?
- Машина скрылась. Серый Додж. За баранкой сидела женщина.
- Скажи, Крис, неужели кто-то из наших мог сделать такое?
- Ты имеешь в виду, что кто-то мог так оригинально отреагировать на страшилки его болтовни?
- Это не болтовня.
- Кажется, ты сложнее, чем я думал... Ну, если хочешь знать моё мнение, так, по-моему, это, скорее, дело рук тех, чьи планы он озвучил раньше времени.
- Или это была заведомая провокация, и провокатор должен был, по чьему-то сценарию, сыграть в ящик.
- Только больше никому об этом не говори.
В ближайшие дни Наташа обнаружила, что из тех, кто собирался в кафе на Дрюммон, с ней никто не здоровается, и даже Джессика проскальзывает мимо, стараясь её не замечать. Это добавило ещё одну трещинку в целую сеть трещин, испещривших в последнее время хрупкий сосуд её сознания. Лишь один Крис Шорель продолжал по-прежнему с ней общаться.
В пятницу (Наташа точно помнит) она вдруг заметила, что ни на чём не может сосредоточить своё внимание, что все её мысли словно куда-то распыляются. Она пыталась контролировать это состояние, но ничего не получалось. Её как будто опускали в огромную ёмкость с тёмной жидкостью, и там от неё отлетали частицы её личности, её уникального "я ", оставляя пустоту и пытку потери опоры. Когда она, казалось, выныривала оттуда, распад личности продолжался, и она ясно сознавала, что теряет себя. Все ценности, их иерархия: пропадали куда-то. Привычный мир, всё, что она любила и считала незыблемым - исчезало, не оставляя уверенности ни в чём. Стало очевидно, что её накрыла глубокая депрессия.
После нападения на Лену Изовским пришлось купить для неё сотовый телефон, а теперь купили такой телефон и Наташе. Семейный бюджет тотчас дал течь.
Родители сразу поняли, что происходит с их дочерью. Они очень испугались за неё, и обратились к знакомой француженке, что работала врачом в местной поликлинике CLSC. Та объяснила, что анонимно можно обратиться за помощью только за деньги, а тем, для кого такой вариант исключён, остаётся открытая процедура регистрации и оформления, что наверняка "засветит " Наташу и её проблему "во всех инстанциях ". Да и качество бесплатной помощи такое, что можно её и не получать.
- С ними стоит связываться только в самом крайнем случае, - подвела она итог своим советам.
Уяснив ситуацию, Леонид - не без колебания - позвонил своему давнему приятелю, которого тут же ввёл в суть дела. Этот 60-летний холостяк по фамилии Борщевский, бывший советский психиатр и бывший москвич, не очень-то устраивал Изовского, тем более, что психиатров бывших не бывает. Но когда деваться некуда, приходится мириться с отсутствием выбора.
Борщевский явился через два дня, пробыл у них с обеда до ужина, и видел Наташу. Леонид отправился провожать его до лифта, и тот сказал, что Наташин случай очень тяжёлый, и что ей нужна госпитализация.
Тем временем Наташино состояние продолжало ухудшаться. Очень редко смотревшая телевизор, она теперь часами сидела, уткнувшись взглядом в экран. Только Линг удавалось вывести её из этого состояния. При ней Наташа оживала, как будто её подруга переводила её мысли на прежнее место, как стрелки часов. К сожалению, они бывали вместе недолго: жизнь вносила свои коррективы, заставляла подчиняться делам.
Когда зазвонил телефон, Линг как раз была у Наташи. Звонила Патриша, студентка Саши Колосова, ещё одного преподавателя из McGill. Она прощебетала что-то Наташе в ухо, потом замялась, и продолжила: "Сейчас кое-кто хочет с тобой поговорить ". При первых же звуках другого голоса Наташа выронила трубку, которую тут же подхватила Линг: "Слушаю ".
- А, это ты, Линг? Очень хорошо, что ты у Наташи. - Однако, голос Учительницы дрогнул, выдавая замешательство. Как видно, вторжение Линг не доставило ей массу удовольствия.
- Вы?... узнала...
- Как там Наташа? Я звоню справиться о её здоровье.
- Она в полном порядке.
- Я очень рада. И, всё-таки, передай ей, что я приглашаю её к себе. Она может даже пожить у меня. Ведь у меня, кроме апартаментов, есть ещё дом в Вестмаунте, с таким потрясающим видом на город и мосты. Можно недельки на две остановиться в моём загородном доме. Видишь, какое у меня расположение к вам обеим. Как правило, я никому не рассказываю о своей недвижимости.
- А вдруг у Вас имеются ещё и дворцы.
- Ну, ладно, шутки в сторону. Передай Наташе, что я могу устроить консультацию любого врача без квебекской медкарты. И вообще могу помочь, если нужна любая другая помощь.
- Спасибо, - отреагировала Линг. - Вы ей итак уже помогли. - И она бросила трубку.
В тот же день Леонид позвонил Борщевскому.
- Слушай, тёзка, ты когда-нибудь слышал о врачебной тайне и о клятве Гиппократа?
- А что, собственно, произошло?
- А ты сам не догадываешься? Напряги мозги.
- Сбавь тон. Я всего лишь поделился с человеком, готовым помочь. Тем более, что она преподавательница твоей дочери. А преподавательница - это, вроде, почти как врач.
- Бывшая преподавательница.
- Извини, не знал.
- Да всё ты знал! Просто у тебя в зрачках бегают циферки, как в ручных магазинных кассах времён Совдепии. Я пригласил тебя как друга, а ты предал друга за горстку сребреников.
- Ну, продолжай, продолжай! Скажи: предал, как Иуда. Скажи, что жиды Христа распяли!
- Считай, Лёнька, что ты сам распял свою репутацию в Монреале. Я и не знал, что ты такая гнида.
К тому времени у Наташи уже развилась стойкая бессонница. Целыми ночами она или смотрела в компьютере старые фильмы, или опрокидывалась на спину и лежала без движения, уставившись в потолок. В её голове беспорядочно бегали муравьи: вышедшие из-под контроля мысли, которые измывались над ней пыткой безвозвратности бытия. Она корила себя за то, что не ушла от Учительницы, пока это было возможно, не могла смириться с тем, что Линг это удалось, а ей нет. Она не могла себе простить того, что явилась на тот злосчастный урок, что не пропустила его, сославшись на мигрень, или на что-то другое, хотя интуиция ей подсказывала что-то нехорошее. Притянутая телеэкраном, как магнитом, она видела всех этих телеведущих, знаменитостей, звёзд кино, и думала о том, что ни с кем из них ничего подобного бы не случилось, потому что они все разумные, смышлёные люди, в отличие от неё. Они говорили или беседовали о вещах, в которых она не разбиралась, либо не придавала им значения, и такая недосягаемая адекватность сквозила в каждом их жесте, угадывалась в каждом их взгляде, что ей становилось жаль себя и завидно их общительности, их окружению, их общественному положению, хотя она никогда никому не завидовала. Она понимала, что у них совершенно иные возможности, на фоне которых поражала её собственная никчемность.
Всё, к чему она проявляла неизменный интерес, всё, что она любила, больше не занимало её. Ничто, абсолютно ничто не доставляло удовольствия. Она уже две недели не приближалась к фортепиано, не листала новые фортепианные сборники, но запоем слушала самые трагичные произведения мировой классики. Знаменитое Адажио Томасо Альбиони, Анданте из сонаты Диабелли, пьесы Шопена издания post-mortum странным образом вызывали в её сознании образ уходящего вдаль поезда на высоченной насыпи где-то под Ленинградом: картинку из далёкого детства, словно нарисованную маслом прямо на её зрачках. Поезд уходил всё дальше и дальше, и проплывали мимо - и, одновременно, вдали, - светящиеся в вечереющем воздухе жёлтые окошки. В них были видны крошечные человеческие фигурки - словно игрушечные на таком расстоянии, - освещённые другим, внутренним светом вагонов, таким отличным от густеющей охры заката. И так они разминулись, как движущиеся в разных направлениях галактики: мир пустеющих улиц - и мир поезда. И вдруг она с пугающей очевидностью осознала, что ещё в детстве её поражало открытие: снаружи, в хитросплетении быстро темнеющих улиц, - и внутри поезда - время идёт по-разному, как в мире живущих, и в мире умерших, и она содрогалась от мысли, что не знает, в каком находится из миров.
Это стремительное, непрекращающееся изменение позиции поезда: оно как фатальное изменение самой человеческой сущности, такой же неуловимой и всегда в движении, которого нельзя остановить. Это самое прекрасное, но и самое трагичное, что есть в людях, потому что в каждую секунду внутри нас рождается и умирает огромное множество личностей, словно так наша сущность ускользает от смерти.
В поисках этого неуловимого - всё искусство, религия и философия, словно и древние, и современники пытаются его заморозить, запечатлеть его бег, вырвать из череды бесконечных трансформаций, которые, как дёргающиеся расплывчатые контуры ускоренной съёмки, заслоняют каждый отдельный кадр. Но - так же, как нельзя сковать хаотичные движения электрона, - невозможно ухватить эту пугающую и прекрасную изменчивость человека, связанную с его самой сокровенной сущностью. И всё самое гениальное и удивительное: это то, что повторяет прихотливые изгибы своевольной природы, маня своей неразгаданной тайной Красоты.
У Наташи ничего не поменялось, если не считать того, что наступили каникулы, но ей казалось, что её похитили, перенеся в незнакомое, далёкое место, где у неё нет никакой опоры, никакой защиты, где каждую секунду ей грозит опасность и смерть, и где ничего, что стояло за ней, больше нет. Тут каждый может плюнуть в неё, оскорбить и ударить; ведь она совершенно никчемна. Находясь у себя дома, в своей собственной комнате, в одной квартире с родителями, она - как бездомные - не чувствовала крыши над головой. Места, где она любила гулять, знакомые улицы и лица больше не вызывали никаких чувств. Всё и всегда стало казаться мрачным и угрюмым, как будто и в солнечную погоду шёл дождь.
Так в жизни Наташи наступила зима, хотя за окном лето было в разгаре. И она больше не слышала пения птиц, не замечала белок и бурундучков. Монреаль расправлял свои плечи - осколок Франции в Северной Америке; оживлял свои бульвары, зажигал разноцветные вечерние огни. И Наташа, для которой каждый день и каждый вечер в этом городе превращался в праздник, этого не замечала. Радостная зелень газонов, скверов и лужаек во дворе университета МакГилл; клумбы и цветники на бульваре МакГилл Колледж, что начинался от монументальных университетских ворот; сплошная зелень деревьев на горе Монт-Рояль, выше крыш старинных университетских зданий, выше крепости, нависшей над университетским двором, и выше особняков-дворцов над ней: и этот, бросавшийся в глаза, праздник жизни больше не радовал глаз.
В каждой минуте, в каждой секунде как будто накапливался излишек, тянущий ко дну: словно налипшая на стеклянные стенки песочных часов грязь. Эти невидимые гири в каждой клеточке тела и в каждой клеточке времени утяжеляли её шаги, наваливались на веки, плечи и руки, наполняя их свинцом.
Когда предстояло куда-нибудь пойти, или встретиться с кем-то, ей требовался максимум усилий, чтобы собрать свой рассудок по кусочкам, чтоб донести его обратно домой. Казалось, разум больше не подчиняется ей, ускользая от неё, забирая с собой её саму, и это становилось самой страшной пыткой, страшнее любой физической боли. Иногда казалось, что она вот-вот справится с этой напастью, что сейчас склеит разбившееся зеркало личности. Знакомые места, казалось, возвращавшие её к исходной точке; впечатления от монреальских красот, на минуты приводившие её в себя саму; солнечное утро, или чья-то лучезарная улыбка, помогавшие обратить время вспять, к тому самому моменту, когда вдруг распалось её "я ": всё это были эфемерные потуги раненого сознания уклониться от новых укусов остервенелого дикого зверя. Иногда встречаемые ею по дороге собаки оказывали на неё благотворное действие, словно чувствовали её состояние и пытались помочь. Родители тоже чувствовали, что ей помогает, и водили её в Старый Порт (в Старый Город), на смотровые площадки и на озеро-пруд горы Монт-Рояль, в парки и на каналы. Здание старой библиотеки - настоящее произведение архитектуры - напротив парка Лафонтен, и весь этот потрясающий архитектурно-парковый ансамбль, открывающийся с улицы Шербрук: на полдня излечили её, но потом депрессия ударила с новой силой. Лесопарк над монументальной Ораторией Сен-Жозеф, откуда открывался вид на огромный купол стоящего на горе храма, где были свои смотровые площадки, и где с разных сторон спускались по живописным склонам длиннющие и круто обрывавшиеся вниз деревянные лестницы с железными перилами среди густых зарослей кустов и трав, откуда с птичьего полёта можно было обозреть панораму совершенно разных районов огромного города, - тоже приносил облегчение, но опять ненадолго, после чего полоса уныния продолжалась.
После долгого перерыва, Наташа неожиданно для себя самой снова села за фортепиано, и, когда из-под её пальцев полились первые звуки, она вдруг сообразила, что играет джаз. Это был очень хороший джаз, очень высокого уровня, которому мог позавидовать любой пианист-импровизатор. Откуда это взялось - было тайной за семью печатями. Наташа не знала ответа. Как будто в ней появился кто-то другой, временно заменивший её "я ". Казалось бы: теперь она могла играть в ресторане ещё и джазовую программу. Но стоило ей сесть за ресторанный рояль, как все мысли разбегались, и даже свою классическую программу она не смогла сыграть, как надо. Она осознала, что придётся оставить эту подработку, или искать временную замену. Учитывая то, что музыканты частенько подсиживают друг друга, да и администрация частенько предпочитает замену заменяемому, потеря этого заработка казалась неминуемой. Однако, всё решилось иначе. В одном из двух залов ресторана затеяли ремонт, и на месяц болезненная дилемма сама собой отпала. Казалось бы, одной проблемой меньше, и это хорошо, только по неведомым внутренним причинам, запутанным, как все психологические ребусы - это вызвало некую цепную реакцию, и депрессия ударила пуще прежнего.
Леонид Изовский решил тогда, что больше тянуть некуда, надо что-то делать. Сам он никогда не впал бы в депрессию, потому что слишком ненавидел устройство этого грёбаного мира, безнаказанность и всемогущество его самых чудовищных уродов, и всех тех, кто искалечил его жизнь и жизнь его семьи. Но ЕСЛИ бы он сам вдруг чуть-чуть "слетел с катушек ", он бы лечил себя аудиенцией с природой: с этим чудотворным источником вдохновенья и красоты. Только как попасть в девственные леса, когда все островки природы уже заграбастали хитрые, вероломные и жадные твари, набившие кошелёк с помощью обмана и криминала, безжалостной эксплуатации и рэкета, грабежа квартиросъёмщиков, или мошенничества, вымогательства и подкупа, или участия в войнах (в узаконенном массовом убийстве людей), или культурного геноцида (разрушении бесценных архитектурных жемчужин), или химического загрязнения окружающей нас среды, или с помощью других преступлений. Эти мародёры присвоили себе общественное достояние, захватив, экспроприировав и приватизировав принадлежащие всему народу (и, в первую очередь, аборигенам - коренным жителям страны) леса; поделив между собой и разрезав на приватные квадратики; испоганили самые волшебные, самые живописные уголки, поставив там свои пошлые вензеля: безвкусные загородные домища; закрыли доступ в лесные зоны для миллионов простых людей. Это НЕ ЛЕСА окружили многократным забором, сотнями и тысячами километров разнообразных заграждений, заградительных надписей, и колючей проволоки, а тот концлагерь, в который поместили всех рядовых канадцев, лишённых права выхода за его пределы: на природу.
Не только семьи вообще без машины, как Изовские, но и владельцы исправного автотранспорта не могли теперь просто отправиться в лес на машине - как в бывшем Советском Союзе. Но Леонид был человеком упрямым, и засел за изучение географических карт, вэб сайтов и блогов, чтобы нарушить незаконно учреждённую границу, отделявшую его самого и его семью от Матушки-Природы. Это будет, как он восклицал про себя, и нарушение незаконной имущественной границы, которой окружили бесправную часть населения.
Совершенно нежданно он обрёл родственную душу в лице Люсьена, квебекского француза, который снимал квартиру в многоэтажном доме через две улицы. Люсьен работал приходящим консьержем (без права проживания) в двух элитных домах по соседству, и его знала вся улица. Спозаранку он околачивался возле одного или другого депанёра, где покупал по 5-6 жестяных банок самого дешёвого пива. Никто не мог пройти мимо этого экземпляра своей профессии, не получив щелбан навязчивого вопроса или не менее бестактного замечания в лоб или в спину, и за это Леонид его недолюбливал.
Сначала Люсьен сожительствовал с толстой молодой особой лет на 20 младше его самого, пока не сошёлся с довольно миловидной бабёхой лет 35-ти, вместе с которой снимал апартаменты в частном двухэтажном доме. Они частенько сиживали на балконе, щёлкая семечки. Потом и та баба куда-то пропала, и у Люсьена появилась молоденькая азиаточка со стройной фигуркой. Когда вечный консьерж по обыкновению цеплялся к тому или иному жителю трёх улиц, никому не давая проходу, а потом, взгромоздившись на бетонное ограждение входа в подвал, дул пиво со своим очередным собутыльником, эта азиаточка пробегала мимо, как лиса из мультфильма, продолжая сновать туда-сюда, пока на улице не темнело, и собутыльники не расходились. Тогда Люсьен брал свою девуху за талию, и с ленцой удалялся с ней в свои апартаменты.
Где-то в мае разразился громкий скандал местного масштаба, когда Люсьен разругался с домовладелицей, да так, что стал швырять в неё мусорными баками и пустыми банками из-под пива. После скандала он тут же собрал свои манатки - и перебрался в многоэтажку, но уже без азиаточки, которая состыковалась с очкастым студентом, и теперь Люсьен всегда ходил злой и под кайфом.
Вот именно тогда Леонид столкнулся с ним нос к носу на входе в депанёр, откуда тот выползал, уже под мухой, с охапкой банок самого дешёвого пива. Какая искра пробежала между ними, что именно послужило реактивом сближения - кто знает? - но уже через десять минут они сидели бок о бок на люсьеновском излюбленном месте, и ворковали, как дерзкие воробьи перед стаей чаек.
Оказалось, что Люсьен увлекается идеями раннего немецкого социализма вне марксистского мэйнстрима, от так называемого "истинного социализма " до Каутского. Леонид не спешил дискутировать с Люсьеном. Ему хотелось сначала понять, что именно привлекало француза в этой мешанине противоречивых метаний: суррогат французских идей, которым немецкие обыватели удобрили своё мещанское болото, или морфологическая близость немецкому национал-социализму. И что привлекало Люсьена в Каутском, который отталкивался ногами от марксизма, подпирая головой идеи будущих английских экономистов. Интересно было выяснить и то, чем была для него линия от чисто-литературного переосмысления немцами задач и практических целей французского социального движения до Карла Каутского, социального пацифиста, который вывел немецкую социальную мысль из болота мещанской ограниченности, и, одновременно, вымостил удобную дорогу для ухода от практического решения социальных проблем.
Когда Леонид возвращался с работы, Люсьен уже поджидал его возле дома с банкой пива, и они шли в один или другой живописный тупичок, где обсуждали Французскую революцию, немецкий социал-коммунизм и его провокационное влияние на возникновение национал-социализма. Леонида напрягало вторжение на территорию, возможно, частного дворика, но Люсьен заявлял, что это "са ва ", и завуалировано подтрунивал над педантичной законопослушностью собеседника. Иногда к ним присоединялся Жорж, владелец небольшой полуподвальной квартирки в одном из частных трёхэтажных особняков, который проживал со своей колченогой мамашей. Жорж уже давно сидел на пенсии по инвалидности, но когда-то работал библиотекарем, и, как сам Люсьен, даже закончил три курса университета. Они вместе учились, и жили тогда в одной комнате в студенческой резиденции. На первом курсе Жорж и Люсьен выдували по 8-10 банок пива в сутки, на втором чуток больше, а когда на третьем курсе в их комнате пустые банки из-под пива уже стояли штабелями, учёбе пришёл конец.
Трудно было понять, как могли сойтись такие разные люди, как Леонид и Люсьен. Они даже внешне совершенно не подходили друг другу. Рядом с долговязым Леонидом Люсьен, доходивший ему до плеча, смотрелся комично. Тогда как Леонид был аккуратно подстриженным голубоглазым блондином, у Люсьена спускались чёрные неряшливые патлы до кармашек полосатой рубашки с расстёгнутым воротом. Люсьен, при своём невысоком росте, был атлетом с очень развитой мускулатурой от шеи до пят. Но зимой, когда он шастал по округе в потрёпанной курточке, в натянутой на уши треугольной шапочке, глядя прямо перед собой своими узко посаженными глазами, мало кто рассмотрел бы в нём социалиста и философа, а не обычного алкаша.
Одно только раздражало Люсьена в приятеле: тот упорно отказывался отхлебнуть из банки с пивом. "Ты хоть когда-нибудь покупаешь пивко? " - донимал Люсьен. "Жамэ ", отвечал Леонид: никогда.
И вот однажды, когда на душе было особенно муторно, и Люсьен особенно доставал, Леонид, заскочив домой, вернулся с бутылкой хорошей Смирновской водки (которую друзья доставили из Торонто), и с закусоном в полиэтиленовом мешочке - в другой руке. Люсьен как увидел такое богатство, его глазки так и забегали, и он повёл собутыльника не в обычный тупичок, а в ближайший сквер: не пристало, мол, глушить настоящую водку в какой-нибудь подворотне. Леонид плеснул ему для пробы в опустевшую банку пива. "Сэ бо, - признался Люсьен. - Табарнак! " Разумеется, водка для него была не в диковинку, но этот сорт отличался особым качеством. Они устроились друг против друга на скамьях, разложив закуску на столике. Леонид наполнял банку из-под пива, пока его приятель не остановил волшебный напиток: "Асэ ". Туда вошло где-то с четверть бутылки, а остальное Леонид стал вливать в себя, булькая, как будто пил воду. Люсьен отхлебнул пару раз, вперившись в Леонида немигающими серыми глазками, и вдруг свалился под стол. Пришлось Леониду тащить товарища на себе, и откачивать у Жоржа известными любому русскому способами. Когда они ввалились, Жорж взорвался: "Что ты с ним сделал?! Табарнак! " - "Ничего, - отвечал Леонид. - Дал попробовать Смирновки ".
После того случая Леонид стал заново приучать Жоржа и Люсьена к благородным напиткам, от которых те отвыкли, когда перешли из колледжа в университет. На драндулете Люсьена они дважды ездили в парк на горе Монт-Рояль, где выдули три бутылки французской отравы. Однажды Люсьен привёз свою дальнюю родственницу из городка Сен-Жером, и, пока та ползла вверх по высоченной монументальной лестнице к подножию Оратории Сен-Жозеф, замаливая грехи, они с Люсьеном внизу "раздавили " бутыль Santi Nello.
Как только Леонид поведал о своих планах пробраться в заповедные пущи богатеньких Пиннокио, Люсьен загорелся: "А хочешь, и я с тобой! " Вот и пришлось рассказать ему о намерении отправиться в путешествие вместе с женой и дочерью. Его это, к удивлению, не остановило. Так всё и завертелось, и вылазка в лес стала реальностью.
Через два дня Леонид впервые побывал у приятеля дома. Тот расстелил на полу огромную карту. Это была карта лесных угодий вокруг дороги на Роудон, куда Леонид собирался наведаться. Оказывается, после ухода из университета Люсьен завербовался на 5 лет в канадскую армию, где служил топографом. То ли карта осталась у него с тех времён, то ли он достал её по старым связям. Тут обозначались не только все озёра, топи, реки, речушки, ручьи, или источники, не только все дороги с твёрдым покрытием, а также гравийные и грунтовые, но даже тропы и тропинки, мосты, мостики, или броды, и даже туалеты, укрытия, и особые места для стоянок.
Люсьен попросил отпуск и ле жур малади - впервые за 4 года, - Леонид взял на работе отгулы, а у Лены как раз подоспел её плановый отпуск.
И вот, наконец, настали волнующие дни сборов в дорогу. Только одна Наташа, казалось, была не рада, и даже боялась ехать, чуть не провалив всю затею. Она не могла толком сформулировать причину, но её страх перед поездкой едва не отменил её в последний момент.
Леонид решил посовещаться с Люсьеном по поводу палатки, но тот завёл его к себе домой, и вытащил из-под стола две армейские палатки особого качества. "Села конвейндра? " Его приятель чуть не подпрыгнул, и ответил, что подойдёт, даже очень. Путешествие обретало материальные очертания. Но случались и огорчения. Старенькая Хонда Люсьена не могла вместить всего даже самого необходимого. Не только всякие побрякушки; не было места для продуктов. В багажнике стоял внушительных габаритов ящик с инструментами. Зачем было брать его в дорогу? А рядом стоял ящик пива в стеклянных бутылках. Похоже, Люсьен собирался питаться в пути исключительно этим продуктом брожения. Но как сказать об этом владельцу машины? Конечно, другие бы сказали, но Изовские были люди деликатные. Они набили рюкзаки продуктами, и решили, что, как только кончится еда, вернутся обратно. Леонид утверждал, что в молодости ходил в походы, и что может продержаться в лесу, добывая еду, хоть две недели, но, во-первых, Лене с Наташей не особенно верилось, и, во-вторых, то было в российских лесах средней полосы, а тут тайга, как в Сибири.
Пиво было не только в ящике, но и в картонной коробке, только уже не в стеклянных бутылках.
Последняя ночь перед поездкой казалась бесконечной. Не спалось не только Наташе. Лена не сомкнула глаза. Только Леонид дрыхнул до шести утра, когда его женщины уже давным-давно были на ногах.
Всё, что они могли взять с собой, уместилось в трёх рюкзаках и двух сумках. Люсьен, подкатив к дому, стал оголтело сигналить, как ремаркажёры, что утаскивают неправильно припаркованные машины. (В России их сегодня называют эвакуаторами). Лена была в шоке: 6 утра, люди кругом спят! Поэтому к машине не шли, а, скорее, бежали вприпрыжку. Леонид устроился рядом с водителем, а Лена и Наташа уселись на заднем сидении. И, когда казалось, что путешествие началось, Люсьен вдруг рванул не вниз, как положено, а вверх, где, выше улицы Доктор Пенфилд, из монументального старинного белого дома ему вынесли какой-то свёрток. Оттуда он так резво дёрнул с горы, по круто обрывающейся вниз улице, что у всех пассажиров прямо-таки дух захватило. Лена схватилась рукой за держатель над дверью, да так сильно, что, казалось, вырвет его с мясом. Осторожные или боязливые водители шарахались от Люсьена в разные стороны.
Так продолжалось до самой улицы Нотр-Дам, где доморощенный ас свернул в полу-тоннель. Там он разогнался пуще прежнего, явно игнорируя знаки ограничения скорости. "Люсьен, куда мы так спешим? На свадьбу? - Пытался шутить Леонид. - Или в июне вдруг объявили боксинг дэй? " Но тот будто не замечал, и только врубил на полную мощность волну, где популярные группы орали квебекский хард-рок.
Лишь под мостом, уже далеко в Восточном Монреале, он чуть сбавил скорость, и дальше ехал уже как все другие водители. Но и тут временами неожиданно-резко бросал свою старую Хонду влево, как делают крутые гонщики, обгоняя всех напропалую.
Наконец, свернули на скоростную междугороднюю трассу (ауторут) номер 25, и вскоре уже мчали по мосту через широченную реку Святого Лаврентия. Когда въехали в Лаваль, их ненадолго зажала дорожная пробка. Только тут у Люсьена прорезалось желание говорить, и он поведал историю про одного своего приятеля, который что-то натворил, и загремел в тюрягу. Отсидел бы спокойно свой срок, каких-то жалких четыре месяца, но его угораздило подписаться на побег с одним закоренелым квебекским уркой. И вот, до сих пор в бегах.
Хорошие же приятели у Люсьена!
Лена уже сто раз пожалела, что ввязалась в эту авантюру, да ещё и взяла с собой Наташу. Но Леонид, заметив её кислую физиономию, обернулся и подмигнул ей: мол, всё в порядке, не напрягайся, не о чём беспокоиться. И Лена выдохнула, решив, что преувеличивает. Но ненадолго. Потому что - только выехали за Лаваль - сидевший за баранкой Люсьен схватил банку пива, что дожидалась своего часа в разделительной выемке между креслами шофёра и пассажира, ловко откупорил её одной рукой, и высосал за пару минут. Как только банка опустела, он смял её своей клешнёй в лепёшку и выбросил в окно. Хотя Лена вряд ли могла услышать как шмякнулось эта банка о дорожное покрытие, ей казалось, что в её ушах ещё долго стоял скрежет, и всё виделось, как жестяная лепёшка подпрыгивает под колёсами других машин. А Люсьен уже откупоривал следующую, и потом, смяв её так же в лепёшку, выбросил на дорогу прямо перед встречной полицейской машиной. Та, тем не менее, промчалась дальше. Может быть, полицейские подумали: ну, кто отважится так запросто приветствовать их? Не иначе, сам коп.
- А если бы твой бочонок заехал "флику " по башке? Что бы было?
- Так ведь никто не знает, где ему кирпич на голову упадёт.
За окном пролетали фермы, поля, луга, где паслись козы, коровы и овцы, а на других участках гуляли стреноженные лошади и жеребцы.
Потом открылся вид на гористые лесные участки. И вот уже машину обступили невероятной красоты холмы и сопки, поросшие густым лесом, и среди них белели или синели озёра. Вид окружающих холмов и сопок так захватил мать и дочь, что они словно прилипли к окнам, начисто забыв про Люсьена и его манеры.
По дороге чуть отклонились от маршрута, и заехали в Роудон, где подзаправились едой и горючим: Люсьен купил ещё 3 банки пива и залил полный бак - свой и своего автомобиля.
В Роудоне обитают почти одни славяне: поляки, русские и украинцы, живут душа в душу. Леонид подумал про себя, что всех бузотеров, что разжигают межплеменную рознь, надо бы высылать сюда набираться опыта мирной жизни.
После Роудона природа пошла просто сказочная, и даже Люсьен воодушевился, затеяв спор о влиянии на столпов немецкого "истинного социализма " философии "Кента " и Гегеля. Потом "2 Л ", как стали тихонько называть мужчин, сидящих в машине, Лена с Наташей, обсуждали жемчужины квебекского кинематографа, и, хотя Люсьен основательно подсел на квебекско-французские полицейские сериалы, он всё-таки кое-что слыхал о таких монреальских фильмах, как Octobre, Narcisse, La Nuit de la poйsie, Rage, Amoureux fou, Quintet, Suzanne, Le Dйclin de l′empire amйricain, Jйsus de Montrйal, или Lйolo. Леонид подумал: не иначе, как его приятель знакомился с этими лентами в процессе знакомства с очередной женщиной, укрепляя его непременно в кинотеатре. Но его любимым монреальским турнажем оказалась лента Laura Cadieux: увлекательная и смешная с грустинкой жанрово-бытовая история: о правде жизни. Наверное, она чем-то тронула его ещё в молодости, когда он жил в родительском доме в Восточном Монреале; такой ему и запомнилась. Зато недавних квебекских и канадско-квебекских фильмов - как Red Violin, Franзois Girard, La Comtesse de Bвton Rouge - Люсьен не знал совсем, и его изрядно удивил интерес русского иммигранта к творчеству местных режиссёров.
Пока Леонид возился со своим дешёвеньким фотоаппаратом, стали обсуждать алкогольные яды: чьи лучше. Сошлись на том, что все англосаксонские напитки - обыкновенный неочищенный самогон: от рома и джина до виски. Если уж травить себя - так уж лучше вино, водка, коньяк, шампанское. Ну, а пиво квебекское очень разное: есть отрава, есть Молсон, а есть пиво для избранных, но достаточно дорогое. К тому же дефицит: в двух-трёх депанёрах и в двух-трёх ресторанах. В этот момент за окно полетела очередная смятая банка.
Через несколько километров Люсьен вдруг объявил: "Тут у нас одно чрезвычайно важное мероприятие. Держитесь покрепче ". И направил свою старушку вверх, на сопку, на какую-то просёлочную дорогу. Старушка подпрыгивала на ухабах, металась то вправо, то влево, и, наконец, остановилась в совершенно пустынном месте. И в этом безлюдном уголке красовался на невысоком пригорке новенький деревянный туалет.
- Как будто для нас только-только построили, - задумчиво прокомментировала Лена. - Прямо перед нашим приездом.
- Это сооружение обозначено на картах давным-давно, - разъяснил Люсьен. - Его просто омолодили. Сделали косметическую операцию.
- Скорее, клонировали.
- Да, мон ами. Тут, скорее, скорее.
- А, ты о кальке с русского? Извини, как-то нечаянно получилось.
- Я полагаю, к концу поездки буду отлично знать русский, не зная по-русски ни слова, - сострил Люсьен.
- Так уж и не одного!
- Леонид, ты о чём?
- А слово "натура "?
- "Натур "? Природа?
- Так это ведь русское слово. Оно же и французское. По-русски - не совсем то же самое, но и по-французски похожий смысл; и, потом, слово-то одно.
- Ладно, запомню.
- А что такое "Жениаль "? Помнишь?
- Ну, так выражаются во Франции, в Квебеке эта "экспрессия " не в ходу.
- Но ты ведь её на правах междометия знаешь?
- Ну и что?
- А то, что по-русски это звучит "гениально ", пусть и не в значении "зашибись ". Или вот давай отмотаем наш диалог назад.
- Что ты имеешь в виду?
- "Экспрессия ". Снова русско-французское слово.
- И много таких?
- Не знаю. Говорят, 60 процентов. Не проверял. Букет, тротуар, Луна, ваза, декорация, шофёр, тигр, гиппопотам, бюро, формуляр, суп, кефир, конферансье, кутерье, и много-много других процентов.
Пока Изовские по очереди причащались к этому чуду цивилизации, Люсьен успел сбегать в кустики: познакомить местную флору и фауну с разбавленным квебекским пивом.
Не обнаружив проточной воды, использовали для рук полпачки влажных салфеток.
Возвращаясь назад, к прежнему маршруту, заметили двух симпатичных лис и малышку-зверька, похожего на бурундука. Когда выкатывали на асфальт, мимо проехал мини-трак Додж с повреждённой передней фарой.
Через 37 километров после "очень важного дела " подрулили к придорожной забегаловке, единственной на всю большую округу. Приобретя съестное, вернулись к машине. Лена с Наташей расположились в салоне, распахнув двери настежь с обеих сторон, а мужчины остановились снаружи, перемалывая жрачку. Тут до их слуха донёсся нарастающий гул. "Ле мотар? ", неуверенно предположил Леонид. Не переставая жевать, Люсьен кивнул. "Очень большая банда ", добавил через пару секунд. Гул приближался. Наконец, на изломе трассы показались первые мотары. Они сидели на дорогих Харвеях, в кожаных куртках с надписью на спине: Hell Angels. Это был самый гангстерский мотоциклетный клуб.
Люсьен предупредил Леонида не выказывать любопытства, и, упаси бог! не доставать фотоаппарат. "Это опасно ". Но и без предупреждения тот словно вжался в капот машины, стараясь быть незаметным.
Когда передние ряды одетых в кожу бородачей проследовали мимо, от толпы квебекских братков отделился один детина на жёлтом Харвее, и, подкатив к машине, бесцеремонно заглянул в салон. Заметив испуг на лицах сидящих в машине женщин, он стал лыбиться нахальной усмешкой, совершенно игнорируя стоящих у капота мужчин. Люсьен схватил за руку Леонида, не давая тому дёрнуться. К счастью, колоритный "мотар " ничего не заметил.
Наташу захлестнула волна восхищения и беспокойства, как от эпизодов из фильмов "про пиратов ". Она всё ещё воспринимала эту необычную сценку как постановку на экране телевизора, словно это происходило не с ней. Тем временем нарушивший их трапезу рокер вернулся к своим, продолжавшим катить мимо Изовских на стальных баранах и козлищах. В их процессии было человек 200, не меньше. Самые дорогие и большие мотоциклы, кажется, бежали в самом начале, в середине и замыкали процессию. На некоторых сидели мужеподобные, крепко сбитые женщины; другие - в основном, более миловидные - восседали на задних сидениях, за спинами мужчин. У кого-то на рукавах, на штанинах, и внизу каждой полы куртки развевалась бахрома.
Когда последние "мотары " смылись под уклон, наступила долгожданная, мирная тишина. И сразу на сердце полегчало.
Дальше какое-то время ехали молча; каждый был погружён в свои мысли.
Дорога сузилась, и стала петлять меж гор, сопок и холмов, то уходя далеко вниз, то резко взлетая на подъёмы. Хотя теперь было далеко за полдень, в этой местности навстречу не попадалось ни одного транспортного средства. И фермы или придорожные дома встречались всё реже и реже. Наконец, Люсьен остановил машину, и развернул свою огромную карту. "Вот тут, - показал ему Леонид. - Вот сюда ". Они свернули в лесные дебри, игнорируя надписи "тэрэн приве " и "no trespassing ". Гравийка, потом грунтовая дорога шла по ухабам гористой местности, под сенью огромных деревьев, и машина едва не задевала ветви кустов и мохнатых елей. Сделалось почти темно, хотя где-то вверху сияло солнце, а в колдобинах местами стояла вода.
Раза два или три попадались указатели на славянский этнический детский лагерь, но Леонид знал, что сезон ещё не начался. Не очень-то хотелось напороться на сторожа, но, по логике: что там охранять? А зарплату охране платить надо.
Машина двигалась осторожно, и вдруг вообще встала.
- Что случилось? - в один голос спросили Лена и Наташа.
- Нас не хотят пускать в гости.
- Можно сказать и по-другому: никто не ждал непрошенных гостей.
- Начитался Эльзы Триоле?
- Вот и приехали...
- Ещё не вечер.
Это сказал Люсьен, как будто знал русские идиомы.
Мать и дочь вышли из машины, и увидели заросший травой и кустами ржавый шлагбаум, и на нём: огромный амбарный замок. В тот момент Люсьен вывалился с шофёрского места наружу, и нетвёрдой походкой обошёл свой автомобиль. Теперь все увидели насколько он пьян. Но это не помешало ему открыть багажник и пошуровать в ящике с инструментами. Он извлёк оттуда внушительных размеров кувалду, и с решимостью шагнул к опущенному шлагбауму. Прежде, чем остальные успели ахнуть, Люсьен размахнулся кувалдой и сбил замок. Лена с Наташей взрогнули. Но Леонид заложил руки за спину, и, растопырив пальцы, сделал им знак: мол, что с него возьмёшь? Потом добавил вполголоса: "Квебекский привет славянскому лагерю ".
Мужчины отодвинули шлагбаум влево, и все Изовские, не сговариваясь, пешком пересекли обозначенную им границу. Люсьен, в свою очередь, направился в противоположную сторону - к машине - и тут же нагнал их. Заметив, что Леонид не торопиться занять пассажирское место рядом с водительским, он поинтересовался: "Кес кес пас? "
- Надо вернуть шлагбаум на место.
- На хрена тебе это нужно? Табарнак!
- Чтоб не обидеть детишек, мечтающих о летнем лагере.
- Хочешь отрезать нам путь к бегству?
- Я готов рискнуть. Ты со мной?
- Ладно, не ной. Только за это ты должен мне признаться, кто ты: социалист, антикоммунист, анархист, фашист? Мы целый месяц с тобой балакали, а я так ни хрена и не понял.
- Не могу тебе обещать, потому что я и сам не знаю, кто я такой. Но на вопросы обещаю отвечать честно. Как на суде.
- Ну, иди, двигай, только без меня.
- И на том спасибо.
За шлагбаумом лес стал ещё гуще, и Наташа почувствовала себя как Алиса в Стране Чудес. Тайна, опасность и романтика приключений. И сказочная природа, неожиданней и прекрасней любой сказки. Манящий просвет лесной дороги, окружённой непролазными дебрями; суровая неприступность пихт и елей, охраняющих - как часовые - подступы вверх; нежданные ракурсы и панорамы лесистых громад на резких поворотах дороги, нависающих под самыми немыслимыми углами - то справа, то слева, - ошеломляющих крутизной и размахом своих склонов: всё это поражало её воображение, как если бы она открыла ноты - и заиграла бы совершенно неизвестное ей прежде гениальное произведение.
Неожиданно лес расступился, и взору открылось свободное пространство с несколькими строениями в один-два этажа - с деревянными крышами и стенами, сложенными из больших камней. Они располагались по обе стороны от колеи; на некотором расстоянии.
Меж ними виднелись всякие подсобные строения, деревянные скамьи со столами, что-то вроде колодца (или так показалось?), мачта для флагштока, выложенная кирпичами площадка. Нигде ни души, только мелкие пичужки подпрыгивали на коротеньких ножках. А на круглом столе стояла какая-то крупная птица: цапля, что ли?
Тут колея расходилась в две стороны; в месте развилки не наблюдалось никаких указательных знаков.
Люсьен притормозил, огляделся, и направил машину вправо, где колея пошла вниз. Они проехали три поворота, и, когда их встретили ещё несколько домов со сложенными из камней стенами, впереди мелькнуло озеро. Голубая вода, склоны обступивших его высот, ряды застывших елей и пихт: всё казалось просто невозможным, вызванным каким-то волшебством нереального чуда, настолько невероятная красота поражала сходу. Сперва снова остановились, затем Люсьен подкатил к самой воде.
Тут дорога обрывалась. Дальше никакого пути не было.
- Ну, всё. Теперь уже точно приехали.
- Жаль, что у нас нет вертолёта, - пытался отшучиваться Леонид, показывая рукой на противоположный берег, где на другой стороне виднелась точно такая же наезженная колея, как будто выходившая из воды.
- Вертолёт обошёлся бы в о-го-го, - не принимая шутки, вполне серьёзно бросил Люсьен, и сделал характерный жест рукой, хорошо понятный говорящему на любом языке мира.
- Скорее, амфибии, - заметила Наташа. - Или хотя бы подводной лодки на колёсах. Смотрите, здесь колея уходит прямо под воду, а там, на другой стороне, выходит прямо из воды, как будто кто-то ездит по дну озера на противоположную сторону.
- А что, Люсьен? Иль фо адметр кё Наташа а резон. Наташины слова не лишены смысла. Что, если тут и в самом деле возят... туристов. И эта часть колеи - часть маршрута.
- Тогда стоит поискать эту амфибию; она где-то тут, в гаражах, или под открытым небом.
- А не проще ли поискать лодку? Мне кажется, лодки просто не может не быть в таком месте. В каком-нибудь амбаре, сарае, или ангаре.
- Видишь ли, если бы я работал тут консьержем или менеджером, я бы больше всего опасался, что с моего участка злоумышленники попадут на какую-нибудь частную территорию. Потом тяжб за причинённый урон не оберёшься. А лодка для них: самое ожидаемое решение. Поэтому я бы так спрятал все лодки, чтобы чужие их никак не нашли. А вот амфибия: кто станет её искать? Кто предположит, что такой динозавр тут может обретаться? И кто решится её угнать, не зная точно, как ей управляют?
- И...
- И мы её отыщем. Она должна быть где-то неподалёку.
- Но я просто так сказал. Предположил вслух. Безотносительно нашего дела.
- Ну, это вы, музыканты и писатели рассуждаете абстрактно. А я вот привык рассуждать практично.
- Ты, это что, на полном серьёзе?
- А ты, что, против?
- Угон автотранспортного средства: это уже нешуточный криминальный акт.
- Значит ли это, что, если через полчаса я пригоню сюда эту фигню, ты в неё не сядешь? Я правильно понял?
- МЫ в неё не сядем.
- Табарнак! Да ты без меня не добрался бы даже сюда.
- Всё. Са суфи метна. Забудь об этом. Я не на чём не настаиваю, только посвяти меня в дальнейший план действий.
- Ты хочешь знать наш план действий?
- Да.
- Ты идёшь, и открываешь нам шлагбаум на обратный путь. Вот такой факинг план.
- Хорошо. Мне уже собираться в дорогу, или ты меня... всех нас подвезёшь туда.
- Ух, как я не люблю эти снобистские штучки! Ну, ладно, а если я перевезу вас на тот берег, а потом верну автобус-амфибию в гараж: ты в него сядешь?
- Ты меня втягиваешь в авантюру, но да, сяду. Только сначала спрошу свою жену и дочь. Меня волнует ещё один вопрос.
- Какой именно?
- Как ты вернёшься на тот берег - к нам - без амфибии?
- Ну, я могу вас доставить туда, и вернуться домой.
- Нет, так не годится.
- Расслабься. Я пошутил. Я знаю способ.
- Точно?
- Нет, приблизительно!
- Ну, хорошо.
- Папа, куда мы сейчас?
- Да вот, прокатимся на амфибии. Ты была права, малышка.
- Правда? Вот здорово!
- Ты не поняла. Мы сейчас ОТДОЛЖИМ амфибию.
- Но это ведь... - Наташа закусила губу.
- Люсьен обещает переправиться на тот берег - и сразу вернуть машину на место. - Наташа ничего не ответила.
- Ты со мной?
- Куда?
- Искать эту грёбаную амфибию.
Они отошли не более, чем на сто метров, и вдруг Люсьен задумался и вернулся назад, к воде.
- В чём дело?
- Нет, этот план не работает.
- Почему?
- Нельзя оставлять нашу машину там, куда мы, вероятно, не сможем вернуться.
- А по-другому никак нельзя? - спросила Наташа. Например, отъехать чуток назад, и побродить выше колеи по лесу. Может быть, там и поставим палатки?
- Я пялился из машины, не увидел ни одной тропы, ни одного удобного для подъёма места. И ни одной просеки или съезда, где мы могли бы спрятать машину.
- У нас есть ещё часа 3 до темноты. Надеюсь, мы придумаем что-то.
- Ж’эспер, кё ту нотр план не томбере па а л’о, - добавила Наташа.
Это замечание заключало в себе несколько уровней и слоёв остроумного комментария (прямого и переносного смысла), и, значит, случилось чудо, и Наташиной депрессии наполовину как не бывало. Действительно, вот озеро, вот все планы, и вот страстное желание, чтобы эти планы не потонули в воде.
Ближе к вечеру, свет, попадавший сюда из-за вершин, стал разделяться на цвета. Сначала в нём прибавилось поочерёдно кобальта и ультрамарина, потом (вместе) кадмина и лазури, пока не стали доминировать охра и белила. На спускавшиеся с вершин к озеру ряды елей и пихт упал красноватый блеск, и вот уже целая полоса красной и жёлтой охры выхватывала ослепительным блеском огромные группы деревьев, и тускнела, оставляя свой величественный след. На поверхности озера заиграли разноцветные блики, словно соединяя небо с водой. И только симпатичный в другое время суток или в другом месте деревянный помост, и пришвартованная к нему деревянная платформа мозолили глаза резким диссонансом на фоне гармонии девственной, дикой природы.
Тем временем, Люсьен, долго сидевший на корточках возле платформы-причала, похоже, что-то надумал, и, сходив к машине, уже тащил оттуда настоящие кузнечные щипцы. Никто не успел и ахнуть - как он уже перекусил связывающие помост с платформой цепи.
- Ты что собираешься делать? - крикнул ему с берега Леонид.
- Экспроприировать другое плавсредство.
- Какое?
- Другое! Другое.
Теперь, когда платформа, не связываемая цепями, на несколько сантиметров отчалила от помоста, все увидели под ним - там, где он уже находился в воде - две лодки без вёсел. По бокам платформы были набиты фанерные щиты, так что, не отцепив помост, нельзя было заметить два плавучих корыта ни с берега, ни с озера, ни с помоста.
Но Люсьен с какой-то целью направился не к лодкам, а к своей машине, и стал вытаскивать оттуда всё подряд: от тяжёлого ящика с инструментами и ящика с пивом до самых лёгких вещей. Он выставил на траву и рюкзаки и сумки Изовских. Приятель не спешил посвящать их в свою идею, и не обращался за помощью - вероятно, не без резона: а вдруг, узнав, что он собирается делать, эти щепетильные русские соскочат за борт.
Поначалу не просто было догадаться, что он задумал. Но, когда он принялся демонтировать и вытягивать из салона сидения, Леонид всё понял, и закричал ему с расстояния: "Не делай этого! "
Но кто мог остановить Люсьена!
А тот, оставив машину в покое, кинулся к лодке с вёслами в руках, которые, оказывается, тоже предусмотрительно взял в дорогу, спрятав на самом дне багажника. Это были редкие раскладывающиеся вёсла, с телескопически вытаскиваемыми ручками. Вместе с вёслами Люсьен тащил какой-то моток. Хотя озеро было отнюдь не крошечное, он в мгновение ока переметнулся на лодке на ту сторону. Добравшись, он закрепил что-то на толстом дереве, и все увидели, что это очень прочный и довольно толстый трос. Когда он вернулся, он закрепил другой конец троса за металлический столб, торчащий из земли, и смастерил нечто вроде блока с колёсиком, соединив его с платформой, которую снова прочно закрепил за помост. Получился настоящий паром. Потом он приволок из-за стены близлежащего строения две доски, и по ним загнал машину на платформу. Изовские, которые поначалу нервно шагали по самой кромке берега, словно намеревались броситься в воду на помощь Люсьену, быстро сообразили, что вес машины не может превышать веса 30, а то и 40 человек, теоретически вмещавшихся на платформе. Поэтому, ещё до того, как Люсьен успешно переправил машину на противоположный берег, Леонид даже вызвался пособлять ему.
Когда они все уже стояли на другом берегу, вместе со всеми вещами, Люсьен спросил: "Ты настаиваешь, чтоб я доставил паром на его коронное место? Чтоб не обидеть детишек? ". Не дождавшись ответа, он добавил: "Как ты сам понимаешь, этот лагерь в основном не для малышей, а для тех, что, по-видимому, кайфуют тут вместе со своими чадами. И то, что они здесь творят, убивает природу. Но, так и быть, я верну им забаву, просто для того, чтобы сразу не заметили случившейся переправы ". Леонид подумал про себя "но как ты это сделаешь? ", но вслух ничего не сказал.
Берега казались совершенно неприступными. Озеро окружали четыре склона, поросшие непроходимым лесом и усыпанные камнями и осколками скал. Из воды кое-где вылезали скальные стены, чуть выше которых берега испещряли разломы и трещины.
Люсьен, тем временем, последний раз переправился с импровизированным паромом, и, надев на себя что-то, напоминавшее бронежилет, быстро заскользил над водой по тросу спиной вниз. Вернувшись к товарищам, он ловко соскочил на землю, и, что-то дёрнув, заставил трос на той стороне отцепиться от столба. Наконец, вытянув трос из воды, он подошёл к машине, и с удивлением обнаружил, что и сидения, и все вещи уже на месте.
- А ты что думал? - заявил Леонид. - И мы на кое-что способны.
К концу переправы ослепительные красно-коричневые и красно-оранжевые пятна закатного солнечного блеска выхватывали купы лиственных и хвойных деревьев только на самых вершинных (где всё ещё был день) высотах, а тут, ниже, быстро темнело. Фиолетовые тени, густея, словно пропитывали собой (заставляя застывать) всё большие фрагменты пейзажа, объединяя совсем разные живые растения, как общая участь объединяет всё живое. Эта трансформация сопровождалась необъяснимым изменением шорохов леса, как будто раньше в нём не было никаких звуков, а теперь они сначала стали осязаемы для слуха, потом к ним прибавились новые голоса. И, хотя днём лес как будто разговаривал, а теперь, у преддверия ночи, молчал, это молчание казалось намного громче его разговора.
И лица мужчин, теперь покрытые паутиной сумерек, стали суровей, отражая нескрываемую озабоченность.
Лена с Наташей, не имевшие опыта походов и встреч с дикой природой, не могли угадать, о чём так беспокоиться. У них под ногами твёрдая почва; перед ними колея, определённо ведущая куда-то; у них есть еда, питьё и машина: что ещё надо? Лена спросила, в чём дело, и, не дождавшись ответа, забралась на сидение вслед за другими.
Через несколько минут их поглотила кромешная мгла. Включив только подфарники, Люсьен вёл машину по ухабистой колее, заставлявшей их то и дело подпрыгивать на подушках сидений. Слева вздымался, исчезавший где-то в безвестности, крутой неприступный перевал, а справа дорогу плотно сжимала неприступная чаща. Колея вела с восточного берега озера в основном в северном направлении, то пролегая меж склонов, то поднимаясь или спускаясь по серпантину. Мужчины несколько раз останавливали машину, и Люсьен, с момента отъезда от озера высосавший ещё две бутылки дрожжевого напитка, уже клевал носом. Тогда Леонид вызвался дальше вести машину, хотя у него так и не было канадских водительских прав. Но зачем они тут, в глухом лесу? Люсьен с секунду колебался, потом махнул рукой (типа: была - не была), и поменялся с Леонидом местами.
Пассажиры сразу почувствовали, что он ведёт автомобиль твёрдой и опытной рукой, несмотря на то, что столько лет не сидел за баранкой. И дело было не только в том, что ему не довелось порулить с момента приезда в Канаду, но ещё и в том, что он никогда не ездил на автомате. В Москве у них был Жигуль самой престижной, самой лучшей модели, на котором Изовский гонял, как ас.
- Где тебя так обучили? - удивился Люсьен. - Не в русской ли разведке? А ты, часом, не можешь управлять вертолётом или танком?
- У меня в России была самая классная тачка из всех возможных.
- Это что? Ламборджини, Мерседес, Феррари, Альфа Ромео, Бентли?
- В СССР были только отечественные марки: Волга, Москвич, Жигули (она же Лада), Запорожец. И никаких импортных машин.
- Так они же все управлялись мануально. Как же ты едешь на автомате?
- А я способный. Вот так.
- Ну, ты даёшь!
Снова останавливались ещё два раза, но нигде не нашли даже самого малюсенького укрытия. С обеих сторон суровой стеной стоял лес, насупившийся в ночной темноте, словно поджавший губы в оценке их рискованной авантюры. Леонид уже начинал жалеть, что решился на неё даже в отчаянье, готовый сделать всё, что угодно, только бы избавить дочь от депрессии.
Вдруг Люсьен, как будто дремавший и совсем не глядевший в окно, скомандовал "сделать стоп " и немного подать назад. Он, вроде бы, разглядел какой-то пятачок.
Машина вздрогнула, дёрнувшись от резкой остановки, потом, форсируя мотор, отъехала задом. "Вот здесь! "
Они вдвоём вышли из машины, осматриваясь по сторонам. Люсьен вытащил из ящика мощный фонарь, и стал светить вбок от дороги.
- Надеюсь, мы не потревожим медведя.
- Тут куст, но его можно порубать.
- А можно?
- Не будь как дитя. У нас нет выбора.
Но куст вырубать не пришлось. Люсьен виртуозно загнал свою Хонду в природное укрытие, и, для надёжности, накрыл маскировочной сетью, которую тоже прихватил с собой. Теперь, пока полностью не рассветёт, их бы не заметили и с трёх метров.
- Будем ставить палатки? - спросила Лена, с усилием скрывая зевоту.
- Нет, - сказал Леонид. - Ночью мы никуда не пойдём. Самое надёжное: заночевать в машине. А там видно будет.
- А что думает Люсьен?
- То же, что и я.
- Можно подумать, что ты побывал у него в голове!
- Нет, я просто унюхал его умные мысли.
- Вы о чём это? Я ни черта не понимаю по-русски, - встрепенулся спросонья тот, лопоча теперь на чистом квебекском жаргоне.
- Мы, что, будем спать в машине?
- А что, в шато (во дворце)?
- А как же палатки?
- Пусть пока отдохнут, и дожидаются своего часа.
- Вы как сговорились!
- А мы и вправду сговорились. Мы ведь телепаты.
Лена обернула рюкзак курткой, подложив под голову в самый уголок, а Наташа устроилась, уткнувшись лицом в живот своей матери. Так начиналась их первая ночь в тайге.
Все четверо проспали непробудным сном до самого рассвета, несмотря на неудобство. Первым протёр глаза Леонид, и, уловив своим тонким слухом, как он ворочается на сидении, встрепенулась Наташа. Не прошло и секунды, как она издала приглушённый вскрик. Теперь уже все не спали. На капоте машины стоял крупный зверь. Сквозь маскировочную сеть кое-как рассмотрели, что это волк. Теперь настал момент ему самому испугаться. От заведенного мотора зверь шарахнулся, как от чумы, обиженно взвизгнув. Сетку сняли, выехали на колею. И тут мужчины, сидевшие впереди, заметили, что не так давно - по-видимому, ещё до рассвета, - тут проследовала машина. Судя по отпечаткам на влажной колее, это мог быть джип, из тех, что использует жандармерия или армия. В двух местах остались следы разворотов, и, похоже, эти на джипе кого-то искали. Мужчины многозначительно переглянулись.
Ничего друг другу не говоря, они подумали об одном и том же: что отсюда надо сваливать, и подальше - туда, где их появления не ожидают. Поэтому, когда появилась развилка, и Люсьен съехал на другую колею, идущую в другом направлении, Леонид всё понял, ничего не спрашивая.
Колея привела к широкой гравийной дороге, с обеих сторон которой по-прежнему тянулась непроходимая тайга. Путь дважды перегораживали шлагбаумы и дважды цепи, но теперь поступили по-другому. Где-то цепи удавалось поднять, и под ними проезжала машина. Один из замков не замыкали, он висел как простой антураж. Его открыли, и, после проезда, навесили на место. Зато со вторым замком пришлось повозиться. И всё же Люсьену и его удалось раскрыть с пятого раза, не повредив. И, как только нарисовалась отходящая после съезда с основной дороги колея, рванули туда. И вовремя. Забравшись на пригорок, увидели, как - внизу, по прежней дороге, - мчится во весь отпор Доджик Сюрет, особой службы полиции. Люсьен тут же спрятал машину под сень разлапистых елей, загнав её на небольшое свободное место. И опять вовремя. Над головами пролетел громко стрекочущий вертолёт. Не требовалось никакого опыта, чтобы понять: действия машины и вертолёта скоординированы. Наташа тут же высказала то, что у всех итак было на уме.
- Даже если ищут не нас, это почти ничего не меняет.
- И всё же полезно было бы знать, кого именно.
- Эта информация дорого стоит.
- Кто б сомневался!
- Ты не понял меня. Речь идёт о конкретной информации.
- А это уже интересно.
- О какой конкретной информации может идти речь в настоящем?
- Значит, речь идёт о том, что стряслось в прошлом?
- Леонид, какие у тебя смышлёные дамы!
- А что, женщины не могут быть смышлёными?
- Помилуйте, разве я это озвучил?
- Лен, он просто сказал, что не все дамы так быстро соображают. Впрочем, как и не все кавалеры.
- Так речь всё-таки идёт о каком-то конкретном случае?
- Мне кажется, я догадался.
- Ты не мог догадаться. Ты просто вспомнил другую историю.
- Ну, так давай разберёмся. Года четыре назад в Австралии появилась группа из 7-12 мэнов: военных, сотрудников спецслужб, специалистов по компьютерным технологиям...
- При чём тут Австралия?! Я сразу сказал, что это другая история!
- Люсьен! Не кипятись. Я ещё не окончил.
- Мне итак всё ясно.
- И, тем не менее, дослушай меня до конца. Нам всё равно придётся здесь куковать, пока не улетит эта стальная птица.
- Так ведь ясно с самого начала. Разве Квебек - это Австралия?
- Я это знаю. И, всё-таки, не перебивай. Так вот, эти люди не могли мириться с тем, что больше не выполняют свою работу, что их сделали палачами, убийцами мирного населения - женщин и детей; что государства забыли о своих функциях и о своём назначении, и стали приказчиками хищных акул, предав остальных граждан; что всё в мире подчиняется бредовым религиозным проектам передравшихся между собой религиозных фанатиков, обезумевших от жажды неограниченной власти, бациллами которой они заразили военных, банкиров и политиков; что больше нет благородных целей, универсальных законов, стандартов и прав человека; что те державы, которые были лидерами в мировой политике, сегодня служанки и наложницы диктата двух самых отвратительных ближневосточных режимов, которым нужна абсолютная гегемония в регионе и расправа со всеми секулярными системами, чего они добиваются руками формально демократических государств.
- Я пока ничего не понял. Кто есть кто? Какие страны? Какие режимы?
- Это только присказка. Сказка впереди.
- В глухом лесу приятно сказки слушать.
- Они отобрали самые убийственные материалы о том, что творят те два ближневосточных режима, о военных преступлениях в том регионе по приказам руководства их страны и союзников. Пыточные тюрьмы в Ливане; подковёрная война в Йемене; преступления, совершённые против Югославии; преступления против христиан на Святой Земле и в Сирии: секретные документы по этим и другим эпизодам были обнародованы, информация о них появилась в печати.
- Красивые сказки. Думаешь, я купился на такую заумь?
- Да, согласен: мы уже в ситуации, когда властям начхать на любые разоблачения, а ведь мы на грани новой эпохи, когда - после глобального путча - наступит такое время, что, даже на видео с лидером не последней по влиянию державы, где видно, что это он собственноручно подвергает чудовищным пыткам и убивает самого святого на Земле праведника, другие руководители как ни в чём не бывало отреагируют, по-прежнему подавая ему руку, и будут по-прежнему шастать к нему в гости, вести с ним переговоры, продавать ему самое современное оружие. Но ещё два года назад это была вовсе не ерунда. Правительства оставались восприимчивы к международным скандалам. И, потом, не надо забывать, что последнее десятилетие второго тысячелетия с Рождества Христова стало возносить слабые нации, с которыми раньше никто не считался. Лет через 20-30 они заставят дорого заплатить за все военные аферы и военные преступления.
- Ну, вот, мы уже чуток отдалились от Австралии, и приблизились к войне за нефть.
- Опс, ошибочка вышла. Контроль над нефтью занимает абсолютно мизерную долю в мотивации интервенционистской политики на Ближнем Востоке. Там всё крутится вокруг Палестинского теократического проекта. Мракобесный теократический карлик с расистской доктриной в руках - не в силах удержать своё пушечное мясо от смешанных браков, и вообще не в силах удержать, если вокруг - развитые секулярные страны со всеми светскими соблазнами. Ему хотелось руками Америки разгромить и разорить весь Ближний Восток, не считаясь с миллионными жертвами, пусть даже весь регион погрузится в хаос. Вот тогда его бараны останутся в хлеве.
- Ты хочешь сказать...
- Я хочу сказать, что именно там находится хрупкое яйцо нашей свободы. И это поняли прозревшие из Австралии. Они осознали, что самое ценное достижение Европейской Цивилизации - некая степень (пусть даже относительная) персональной свободы - под угрозой со стороны этого проекта, который способен превратить все наши права и свободы в прах. А ведь это главное, что нас объединяет. Экономика - очень капризная дама, и, если через какое-то время люди в Японии, Южной Корее, Гонконге, Китае, в России станут жить лучше нас, а наши свободы задушат ещё сильней, кто станет противиться распространению их власти на Австралию, на Канаду и на Европу?
- Теперь я уяснил суть твоей вступительной части. Что дальше?
- Дальше те 7-12 человек из Австралии, которые держали руку на пульсе всех грядущих афер, стали активно искать союзников в спецслужбах и среди спецов компьютерных технологий в Канаде. И, наконец, трое из них отправились в Канаду на встречу со своими единомышленниками.
- И куда же они отправились?
- Сначала в провинцию Онтарио, затем в Квебек.
- Уже горячее.
- Встреча была назначена в лесном районе Мастигуш, но тела 3-х человек, граждан Австралии, обнаружили в зоне Сен-Морис. Вместе с ними погибли 6 канадцев. На них устроили охоту; их цинично и хладнокровно убили.
- Ну, я же сказал, что ты русский шпион. Откуда у тебя эти сведения? Об этом не знала ни одна живая душа.
- Но ты же знаешь. Так, может быть, это ты русский шпион? Откуда ТЕБЕ это известно?
- Мой кузен: начальник полиции города Шербрук.
- Ну, значит, он русский шпион!
- Не мели чепуху!
- Я узнал об этой истории из открытых источников. Всё очень просто. Сначала появляется подозрительная полицейская хроника. В перестрелке погибли 9 человек. (Что для Канады чрезвычайное происшествие). Ни слова больше. Таких сообщений становится всё больше. Не так давно любой криминальный эпизод (убийство в первую очередь) моментально рассусоливался во всех газетах во всех мельчайших подробностях, со всеми сопровождаемыми его интервью и суждениями экспертов, а сегодня это закрытая тема. Нам сообщают (если сообщают), что случилось то-то и то-то, и никаких деталей. Кто убит? Мужчина? Женщина? Где именно? Как звали жертву? Как совершено это преступление? Какое оружие было использовано? От каких именно ран пострадавший скончался? Кто подозреваемый и каковы мотивы преступления? Что предполагает полиция? Всё: белый лист. И понятно: власти что-то скрывают.
- Понятно. Скрывают преступников.
- Не надо иронии. Вот тебе пару примеров. Пятеро злоумышленников заявились к судье домой, пытались его убить. (Один из них стрелял). Кто эти люди? Кто этот судья? За что пытались его убить? Как проникли в охраняемый правительственный дом? Каким образом судья уцелел? Арестованы ли эти пятеро? Прошёл год: никаких ответов. Они, что держат нас за полных идиотов?.. Или вот это. На предприятии Iron Tools произошло воспламенение токсичных веществ. Это всё, что сообщили. Никаких подробностей. Там работало несколько русских. Сначала они услышали перестрелку. Потом всех рабочих собрали и закрыли в небольшом цеху. Прошло ещё минут 20, и вдруг раздалась безостановочная стрельба, затем прогремели взрывы. Бой продолжался 4 с половиной часа. Атакующая группа использовала автоматы, миномёты, гранаты. Парень, воевавший в Афганистане, не мог ошибиться. На территории Iron Tools было разрушено несколько зданий. При полном отсутствии полиции. Латинос - недавний иммигрант, живущий по соседству (приятель одного из рабочих), подтвердил, что полиция не приезжала...
Вертолёт сделал ещё один заход, и завис над чахлым леском слева от ретрансляционной башни.
- А эта недавняя история: ну, та, с, якобы, похищением старика. После развода муж, лишённый родительских прав, якобы, захватил в заложники отца жены, и, в обмен на него, требовал свиданий с детьми. Не получив обещанного, он, как утверждали, сначала убил своего тестя, потом лишил себя жизни. Хорошая сказка? Но свидетельница-кассирша утверждала на канале TVA, что тесть покупал билет на пригородный поезд за 15 минут до прибытия зятя, и, значит, совершенно добровольно с ним встретился и куда-то поехал. Другие свидетели видели их мирно бредущими в лесном массиве на дороге к посёлку из 9-ти шале. Кстати, один и другой: бывшие тюремные охранники. Так не проще ли предположить, что оба бежали от опасности в лес, но их там уже ждали и убили? Не потому ли все подробности этой мутной истории: тайна, покрытая мраком? Где именно обнаружили тела убитых? Молчок! От чего, от каких повреждений погиб один и другой? Секрет! Куда именно они направились с поезда?.. На прошлой неделе, во вторник, я шёл по улице Maisonneuve, и вдруг в окне на 5-м этаже прогремел взрыв. Клубы серо-чёрного дыма; водопад осколков стекла, засыпавших тротуар. Никаких сообщений в печати. Никаких объявлений... Месяц назад я видел возле семиэтажного многоквартирного дома на Дорчестер 7 полицейских машин и целую толпу копов в бронежилетах. Но в новостях ничего об этом не сообщалось. Откуда такая секретность? Зачем молчать в платочек в "демократической " стране? Или Канада уже вовсе не демократия? Даже в СССР такой уровень секретности держался разве что при Сталине.
- Конечно, враги не дремлют, так что лучше ничего не рассказывать.
- Конечно, враги не дремлют, так что лучше молчать о нарушениях в ходе выборов и об их подлинных результатах, о тотальной коррупции, о беззакониях и фаворитизме, и о том, какие псевдо-этнические группы контролируют бюрократов. Но вернёмся к тому, что почти за каждым убийством сегодня: какая-то мутная история. Тогда листаешь местные газеты, где хоть парочка реальных фактов по свежим следам. И оказывается, среди тех 9-ти - трое были гражданами Австралии. Потом узнаёшь другие подробности. Из них делаешь вывод, что та кровавая бойня была, судя по деталям, особой операцией спецназа; скорее всего: зарубежного. Залезаешь в иностранные газеты за те же числа, и, Эврика! узнаёшь о визите в Канаду с целью "обмена опытом " группы головорезов-коммандос. И предполагаешь, что они "тренировались " в лесных зонах Мастигуш и Сен-Морис.
- Это очень опасная тема. Тем более, что это ещё не конец всей истории.
- Разумеется, это не конец всей истории. Надо же было на кого-то списать убийство 9-ти человек. Быстро вычислили, что поблизости от места бойни проезжала машина с номером, засветившимся по дороге. Пробили этот номер и владельца машины по базам данных. Выяснили, что в машине сидели 2 молодых парня, бывшие воспитанники детского приюта. Значит, никакой родни, никакой головной боли. Все причастные были довольны собой: прошло всего пару часов. И никто не сообразил, что машина проезжала не там, куда перевезли трупы, а там, где произошла резня, и что на том прокололись. В те же дни местная газетёнка в Чикотими сообщила о парочке, находящейся в бегах: подозреваемой в убийстве 9-ти человек. Никаких подробностей, никакой связи с первоначальным сообщением об этой трагедии. И австралийские власти, понятно, молчат. А ребятки оказались не простые. Постоянные участники военизированной игры, которую курировали бывшие спецназовцы; регулярно ходили в походы с группой; участвовали в спусках на каноэ по бурным рекам; много охотились; тренировались на альпинистских тренажёрах и лазили по горам; и могли выжить в диком лесу без припасов. Как они проведали, как догадались, что на них ведётся охота? Как скумекали, что кому-то нужны не они сами, а их трупы? Кто знает? Возможно, не разобравшись, послали на ликвидацию каких-нибудь оскотинившихся полицейских, а те запороли задание, и парни быстро усекли, что к чему. 3 недели на них велась охота; сначала целые регионы прочёсывала полиция и жандармерия; потом подключили армию; затем послали спецназ, вертолёты. Их уже искали за пределами Квебека: в Новом Брансвике, в Онтарио. И, вдруг - короткое сообщение: нашли мёртвыми в лесном горном массиве Ассиника. Ни причина смерти, ни время гибели не указывались.
- Какой кошмар!
- И знаете, что самое скверное?.. ... Что эта схема заметания следов уже была задействована, и, боюсь, будет применяться в дальнейшем: как туалетная бумага... многоразового использования.
- Я сразу вспомнила о другом случае, как раз когда работала в бейкери. Тогда тоже ещё до суда, обвинили в убийстве молодого человека и объявили в розыск. Пару дней всё было тихо, потом полиция сообщила, что "suspect is in our custody ", и, через пару часов, что "suspect is dead ". Больше никогда не давалось никаких сообщений. Так и не объяснили народу, отчего это "подозреваемый скончался ", попав в руки полиции.
- А правильно ли ты делаешь, Леонид, рассказывая такие кошмары при твоей дочери?
- Пусть лучше узнает о правде жизни от меня.
- Ты уверен, что ей нужна эта правда?
- Уверен, что нужна. Хотя бы для того, чтобы не звонить никуда с мобильного телефона. По-моему, Лена и Наташа за всё время нашей поездки никому не звонили?
- Нет.
- Давайте вытащим чип из каждого телефона.
- Мой уже давно разрядился.
- Ну, вот и славненько.
- Нам лучше с представителями властей не встречаться.
- Ведь мы нарушили канадский закон о том, что природа, лес: только для богатых.
- Разве есть в Канаде такой закон?
- Он как невидимка: составлен из кучи других постановлений, которые охраняют право богатых на лесные угодья, и бесправие небогатых, для которых закрыли доступ к природе. Взять хотя бы кодекс о частной собственности, хотя это не их частная собственность, а экспроприированная общественная, потому что леса не должны раздариваться толстосумам ни за какие деньги. Это же народное достояние. Но чисто формально и по закону мы нарушители. Мы нарушили запрет на пересечение границ частных владений, мы пробрались через шлагбаумы, мы сломали замки.
- Замок.
- Так что лучше не сталкиваться с полицией.
- Лучше.
Все четверо склонились над картой, которую снова развернул Люсьен.
- Вот здесь, здесь, и здесь частные территории, а здесь гора и река. А внутри: огромная территория, где нет ничего, кроме леса, гор, озер, болот и речушек. Может, рванём туда, и где-нибудь затаимся, а когда всё утихнет, вернёмся на обычное шоссе, и покатим в Монреаль?
- Кто за?
- У нас есть выбор?
Так вот и подались в сторону ещё большей глухомани, чуть не застряв на полдороге в намокшей колее, и едва не заехав в болото там, где след колеи почти терялся.
Через три с половиной часа приблизились к выбранному району. За это время несколько раз выруливали на широкие грунтовые или гравийные дороги, или пересекали их. Дважды приходилось снова преодолевать шлагбаумные заграждения. И дважды по пути встречались идущие навстречу машины: один раз джип, другой раз мини-трак: Додж с повреждённой фарой. Кроме них нигде не видели ни машины, ни человека.
Перед тем, как миновать последние островки человеческого жилья, проезжали вокруг продолговатого озера, окружённого лесистыми склонами. Вдоль всех его берегов торчали из воды крупные скальные камни, а деревья подходили к самой воде, не оставляя ни сантиметра свободной полоски. Сосны, ели, берёзы, тополя и клёны, среди которых встречались высокие кедры, вылезали прямо из прибрежных камней, чуть ли не из озера, и поднимались по крутым склонам до самой вершины. И среди этой величественной природы редко стояли на тех же склонах большие двухъярусные или одноярусные дома на высоких фундаментах, с террасами или балконами, идущими вкруг строений, со спутниковыми антеннами на крышах, с большими окнами, из которых наверняка открывался волшебный вид. И, хотя там было всего 3-4 дома на одном и на противоположном склоне (на других строений не было вообще), они нарушали спокойное чудо природы, вторгаясь чуждым элементом в её уединённость и роскошь. Но даже они ещё не портили окончательно этого чуда. Это были дома в традиционном стиле, с высокими двухскатными крышами. Но, когда толстосумы пожелают забраться ещё дальше от суеты скученности и близости к городам, и цена на участки здесь превысит заоблачные отметки, на тех же берегах вырастут 1-2 десятка новых современных домов: каких-нибудь стеклянных кубиков, или бесформенных бетонных глыб. И уникальную природу загубят тогда бесповоротно.
За озером снова свернули на узкую дорогу, почти колею, которая повела наверх: всё выше и выше. Были и спуски: пологие или резко сбегающие далеко в низины. В таких местах вдоль тракта серели или белели окошки стоячей воды, из которой вылезали камыши и большие камни, и где плавали обломки веток или упавших стволов мелких деревьев. За ними карабкались вверх по наскальному грунту стволы разнообразных пород, и торчали коряги, колючие кусты, лапы или стебли каких-то растений. А на пригорках, где было свободней, росли благородные, прямые ели, клёны и тополя с красивыми, симметрично отходящими от основного ствола ветвями.
Дважды встречались кем-то аккуратно сложенные поленницы.
Наташа была разочарована тем, что за всю дорогу пока не видела ни лосей, ни оленей, хотя еноты-полосатики, бурундуки, суслики, белки, зайцы и лисы многократно показывались вблизи машины, а один раз дорогу перебегала ласка. Лена, заметив разочарование дочери, сказала "насмотришься ещё ".
Зато когда машина взлетала на перевалы, у Наташи замирало сердце. Ей ужасно нравился этот вид с вершин, откуда обозревались самые верхушки деревьев, а за ними: свободное, широкое, покрытое белыми облаками небо. Сколько простора, сколько вольной, как ветер, шири, и сколько манящей дали в верхушках других деревьев, с той стороны перевала. С некоторых наивысших точек открывался вид на соседние вершины, и вся эти неописуемая красота манила и окрыляла, воодушевляя своим поражающим огромом.
В детстве родители возили Наташу на Кавказ и в Крым, но там было другая, совершенно иная красота. Потрясающая, экзотичная, но чужая. А эта, северная красота, казалась близкой и родной, почти как в Рязанской или Тамбовской области, или на Урале. И куски оголённых скальных пород среди еловых стволов, и придорожная голубика, и знакомая трава меж кустов и веток, и суслики с бурундуками: всё это она уже где-то видела, давным-давно, в их прошлой жизни, до иммиграции.
Наташа глазела во все глаза на всё, что видела в окне машины, и, неожиданно для себя, задремала. Ей снился всё тот же лес, движение дороги, панорамы холмов и сопок. И, когда она открыла глаза, машина уже стояла. "Всё. Приехали, - сказал Леонид с каким-то весёлым задором. - Теперь будут вам палатки ".
Они стояли на очень узкой колее, на середине нависшего над сиреневым озером склона, откуда были видны на огромном расстоянии бесконечные леса и другие склоны, которые терялись в синеве у горизонта. От еле различимой колеи отходил совсем плохо различимый след колёс, терявшийся в траве на площадке, нависший над бездной. Вокруг этой площадки стояли рослые сосны и ели, накрывающие её сверху своим зелёным парашютом. Туда и загнали машину, закрепив, на всякий случай, колёса камнями. Наружу вынесли всё, кроме ящика с инструментами и пол-ящика пива, откуда Люсьен достал пару бутылок. Наташа одела на спину рюкзак, и последовала вверх за остальными.
Подъём оказался достаточно крут. Леонид дважды спускался подстраховать Наташу и Лену на самых трудных участках. Но к цели добрались без приключений.
Это оказалась, не указанная, но отмеченная фломастером на карте Люсьена ровная площадка, над которой в середине и сбоку нависала скала. Площадка выглядела довольно просторной; в её правой части чернела ниша, уходящая, возможно, в пещеры. Когда сбросили на землю всё, что несли на себе, Люсьен взял свой мощный фонарь, и отправился туда на разведку: нет ли там диких зверей. Он велел остальным взобраться на каменный уступ в рост человека в левой части площадки, куда легко было попасть по трещинам в скале.
К счастью, никаких диких зверей не оказалось, и ничто не мешало начинать ставить палатки. С этим делом справились в рекордный срок: не прошло и часа, как у них уже было два летних дома, куда внесли особые спальные мешки. Особыми они были потому, что в сложенном виде занимали в машине на удивление мало места.
Палатки поставили впритык к скале; Люсьен велел оставить только небольшой промежуток. С двух сторон и сверху их прикрывали скалы. А спереди из камней выложили полукругом место для очага, хотя основной очаг наметили в пещере.
Когда все вещи были разложены, путешественники увидели впечатляющий закат: солнце постепенно садилось за сопки. Даже здесь, на скале, темнота наступала внезапно, и заставала врасплох. Только рдяные всполохи да масляные отблески внизу, на поверхности озера, обозначали объекты и дистанции. Захватывающая мистерия ночи среди дикой природы, наполненной загадочными существами, образами и звуками, и живущей своей собственной жизнью, развернулась во всю ширь, от невидимого горизонта до невидимого горизонта.
И вдруг что-то мгновенно изменилось. Это из-за белесых облаков и серых туч выглянула Луна, и всё вокруг сразу стало живым по-другому, освещённым призрачным, словно потусторонним светом. Вся поверхность озера в тот же миг вспыхнула - и превратилась в отсвечивающее перламутром серебряное зеркало; дальние сопки выступили из черноты как загадочные дворцы из другой Вселенной; и широкие, пугающе густые тени пролегли на всех спусках к озеру.
- Люсьен, а у Вас ружьё есть? - внезапно спросила Наташа.
- У меня есть ружьё. Дома. В Монреале. А тут оно ни к чему. Для нас, нарушивших табу, лучше без ружья. Если нас тут, в лесу, накроют, то до города в полицейский участок могут не довести, если найдут оружие.
- А какая разница?
- Разница в том, что это Канада. Тут, к северу от южного соседа, пока ещё не беспредел.
- Но в той кошмарной истории, которую вы оба рассказали, разве там был не беспредел?
- Извини, но там действовали иностранные государства.
- Так ведь на канадской же территории!
- Просто есть такие вещи, которых вы, русские, не понимаете.
- Это какие?
- Пойми, что мы вот так тепло и комфортно здесь устроились на огромной территории, со всем нашим социальным консенсусом, со всеми нашими правами человека, потому что кто-то прикрывает нашу задницу. Отдавай мы четверть своего национального бюджета на оборону: могли бы мы так привольно жить? Пусть здесь не рай земной, не заповедник справедливости, но всё-таки Канада - это даже не какая-нибудь Австралия. Поэтому слово союзников для нас закон.
- Но тогда это чужой закон. Как законы уголовного мира.
- Послушай, со стороны всё чужое кажется не таким, как надо. Вот мы, квебекцы, нередко наезжаем на Штаты или на Англию, но мы всё равно знаем, что Америка отдувается за нас на оборонном поприще. И, если она о чём-то попросит...
- А я считаю, что за свободу и независимость можно заплатить любую цену. И что есть вещи, которых нельзя допускать никогда, ни при каких обстоятельствах. Стоит только сделать для них исключение: и вот уже все права и свободы подпадают под исключение, и появится в скором времени какое-нибудь законодательство чрезвычайного положения, какое-нибудь, скажем, антитеррористическое или антикоррупционное, а на самом деле - настоящий террор. И мы не заметим, как все окажемся в виртуальной тюрьме. И вот нам уже больше не комфортно; мы не успели и глазом мигнуть, как комфортно уже не нам, а тем, кто множит исключения, и прячется за ними, чтобы сосать кровь. И, вообще, стоит задуматься: так ли уж нам здесь тепло и уютно? Или это им так тепло и уютно: всем этим паразитам, что развелись в последнее время, как глисты? Вот цена ваших исключений.
- В твоём возрасте почти все максималисты. А жизнь: она и проще, и сложней. И, вообще, вы, русские, помешаны на революциях.
- А вы, французы? Кто бы говорил? Кто затеял все революции на свете?
- И то правда.
- Наша история очень похожа. У нас очень много общего. Поэтому мы должны держаться друг за друга. Иначе и враги нас раздавят, и мнимые друзья окажут медвежью услугу... Да, кстати, вот вспомнила о медведях, и хочу спросить у Вас, Люсьен, а не страшно было без оружия проверять пещеру?
- Кто сказал, что без оружия?
- Ну, я не видела у Вас ружья, только фонарь. И Вы сами сказали, что оставили ружьё в Монреале.
- А это что? - Люсьен достал из мешка какой-то предмет, что-то типа узорчатой насадки на его внушительных размеров фонарь.
- Да, в самом деле, что это?
- Вы знали Джошуа? Нет? Он был владельцем многоквартирного дома на Хатчинсон, и ещё сдавал жильё на улице Милтон. Такой крупный черноволосый мужчина, всегда в засаленном костюме. Так вот, эта штука досталась ему от родичей-индейцев. Он сказывал мне, что это огромная тайна, которую хранили шаманы, передавая из поколения в поколение. Ирокезы раньше делали это приспособление из других материалов, и просвечивали его с помощью живого огня. Но для Джошуа изготовили вот такой тип, специально для фонаря. Он не имеет такого сильного действия, как традиционные, но диких зверей должен отпугивать безотказно.
- И ты этому веришь?
- У меня нет повода сомневаться.
- Значит, эта штуковина была у Джошуа...
- Когда он загнулся от перепоя, его жена выбросила это на помойку, а я подобрал.
- Выходит, нам нечего теперь бояться ни пум, ни волков, ни медведей?
В это время глаза у всех стали слипаться, зевота пошла по кругу, и очень скоро все четверо уже спали глубоким здоровым сном...
...Первое, что Наташа увидела, когда ранним утром выбралась из палатки: большая птица, парящая в небе кругами над озером. Это был орёл с белой оторочкой в оперении крыльев. Наташа следила глазами за его полётом, и ей было так вольно и легко, как никогда в жизни, словно она сама парила в воздухе, обозревая бескрайние просторы. Это ощущение ни с чем не сравнимой свободы вливало живительный эликсир, как будто волшебная сила связала её с совершенно другой жизнью. И все её прежние заботы, и все проблемы большого города, и всё, что её ещё вчера окружало, беспокоило и терзало, показалось сейчас таким крошечным, таким незначительным и ничтожным, что не стоило и капли умственной энергии. И, когда эта большая птица взмывала вверх без малейших усилий, и оттуда планировала без единого взмаха крыльев, Наташу поражало именно то, что орёл представлял собой одно целое с воздухом, с небом и землёй, с чем-то в миллионы раз большим, чем заносчивое человеческое эго. Мыслящая природа, мыслящее небо, мыслящая планета: вот о чём думалось ей, и пернатый хищник - то приближавшийся, то отдалявшийся настолько, что казался едва ли не точкой в небе, - был частью чего-то огромного, сознавая это. А Человек теряет связь с этим беспредельно огромным, и становится одиноким, пусть он и окружён миллионами других людей. И неосознаваемое вселенское одиночество заставляет нас совершать ужасные, непредсказуемые по своим чудовищным последствиям, действия, заставляет испытывать голод, который мы тщимся притупить жадностью, хватая и заглатывая всё, что попадётся под руку, убивая и присваивая имущество убиваемых. Чтобы даже не подавить, а чуть-чуть утолить этот голод жадности, чуть-чуть ослабить обессиливающее нас чувство пронзительной пустоты, мы воюем за денежные знаки, с помощью которых возможно приобретать самые дорогие машины, самые бессмысленные предметы роскоши и оплачивать самые дурацкие услуги и развлечения, чтобы жрать, гадить и проливать кровь, которая невидимой краской всегда есть на каждой денежной купюре.
И, когда мы окончательно отделим себя от этого бесконечно мудрого и бесконечно живого чуда Земли, пустота нас поглотит без остатка и убьёт климатической катастрофой, пандемиями, и тем смертельным оружием, которое мы создаём, чтобы истреблять друг друга.
Но - пока она здесь, и пока эта удивительная гармония дикой природы ещё - хотя бы тут - существует, - ей нечего бояться, и никакая депрессия её не убьёт.
Задумавшись, полностью погрузившись в созерцание величественной птицы, Наташа и не заметила, что уже не одна наблюдает за орлиным полётом. Леонид, потягиваясь, тоже выполз наружу, вперившись глазами в это живое чудо.
- О чём ты думаешь?
- О разном.
- И я тоже.
- Какая изумительная птица...
- Какая величественная панорама.
- В кино такого не увидишь.
- Это другой разум.
- Другой интеллект.
- Они просто инопланетяне, а мы этого не замечаем и не хотим замечать.
- Это наш эгоизм беспределен.
- Теория эволюции Дарвина (неверная, по-моему) выстраивает иерархическую пирамиду, на вершине которой Человек: "венец творенья ". Такая картина мира просто копирует еврейскую Библию, где теория эволюции этносов рисует точно такую же пирамиду, а на самой вершине её: носители этой идеологии: венец "венца творенья ". По-ихнему это называется: "избранная раса ". Англосаксы и часть подпавших под их влияние немцев напялили на себя эту доктрину, как одежду с чужого плеча, мня себя самих этим пупом земли. Отсюда и теория Людвига Эдингера, препарирующая мозг птицы как систему палео-архаических структур, среди которых полностью доминируют отделы мозга, отвечающие за примитивные инстинктивные рефлексы. А на самом деле мозг летающих существ не менее (если не более) сложен, чем человеческий, и - уж определённо - более гармоничен.
- Ты хочешь сказать, что - по зонам, отвечающим за сложное поведение - мозг птицы сопоставим с человеческим?
- Это уж точно. Но дело не только в этом. Мозг птицы по оперативности намного превосходит человеческий; он гораздо "зорче ", как и её зрение. В этом для нас ещё много загадок. Вспомни Папагено, персонаж из оперы Моцарта "Волшебная флейта ". Моцарт был великим поэтом и великим мыслителем. Не только музыкальным гением. В 1555 году Пьер Белон - Pierre Belon, - издал свою знаменитую книгу "L′histoire de la nature des oiseaux, avec leurs descriptions, et natifs portraits retirez du naturel ", где есть рисунок, сравнивающий скелеты птицы и человека, что удивительно похожи. Конечно, имеются и различия. Но их не так много. А в другой книге, тоже французского автора, ещё в XIV веке сравнительный график нервно-сенсорной системы человека и птицы (головной и спинной мозг, периферийная нервная система) изображён в виде шурупа с утолщением в нижней части, ближе к острому краю. Они почти идентичны. У птиц более острый слух, чем у человека и почти у всех млекопитающих, у которых "слуховые " нейроны располагаются тремя слоями, тогда как у птиц: кластерами в передней части мозга.
- Значит, музыканты по своей конституции ближе к птицам, и вот расшифровка символа Папагено?
- Возможно. У птиц уникальная структурная организация гиперкоры головного мозга (она членится на полуслоистые подразделения), которой нет больше ни у кого из живых существ. Многие птицы обладают очень тонким нюхом, а их визуальная и пространственная память гораздо совершенней человеческой. Правда, разные породы птиц кардинально отличаются, и, если, скажем, сороки, соколы, ястребы, вороны, совы, дятлы, попугаи, или цапли - очень умные птицы, то другие (куры и прочие) ниже их по интеллекту.
- Вот откуда всякие выражения: "глупая курица ", "мокрая курица "... А ворон в сказках разных народов: разве не символ мудрости?
- Или зловещее предзнаменование.
- Не потому ли, что эти представления соответствуют птичьему IQ?
- А ты помнишь, что главный герой едва ли не самой популярной в своё время книжки стихов с картинками (её автор - немецкий поэт и художник 2-й половины XIX века, Вильгельм Буш): ворон по прозвищу Ганс Гукебайн. У меня был приятель, у него дома жил ворон, который умел подражать словам и цифрам: выкаркивая их так, что получалось похоже. Как и мы, он использовал эти словесные счётные названия в контексте цифровых и абстрактных понятий. Этим его таланты не ограничивались. Он брал клювом и лапками всякие предметы, из которых мастерил настоящие орудия труда, и, с их помощью, доставал пищу из труднодоступных мест. Из этого я сделал вывод, что среди ворон попадаются исключительно умные особи. Я уверен, что сороки и другие высшие по интеллекту птицы также обладают и хорошей событийной памятью. Володя, хозяин ворона, рассказывал мне, что его птица знала - где, когда и сколько разложено кусочков мяса в коробочках. Какое-то время у Володи обитала сойка с повреждённым крылом, и она хорошо помнила, где, когда и сколько она закапывала червяков, предпочитая тех, которые посвежее, тогда как остальных откапывала лишь если свежие кончились. В детстве я лазил на голубятни, и подметил, что голуби могут запоминать сотни или даже тысячи зрительных символов или структур, а мой старший товарищ- "голубятник " объяснил мне, что голуби способны классифицировать их на искусственные (сделанные человеком) и естественные (природные), и даже общаться с помощью визуальных символов.
- Поразительно!
- Я видел своими глазами, как сорока, у которой на грудке что-то висело, смотрелась в прислонённый к дереву кусок зеркала, пытаясь сбросить этот кусочек: сначала с помощью лапки, потом с помощью клюва, пока, наконец, взяв в клюв кусочек веточки, не сняла его с себя. На такое способны только люди и обезьяны, причём, только большие обезьяны, не шимпанзе. Сороки запоминают ситуации, прекрасно связывая их с местом и временем произошедшего, а некоторые из них, как и совы, способны определять, откуда шёл звук, устанавливать, что или кто издавал этот звук, и, если источник его - живое существо: вычислять траекторию его передвижения исключительно с помощью звуковых ориентиров.
- Невероятно!
- А глаз птицы! Это же самое большое чудо! И в буквальном смысле большое, потому что он самый крупный в животном мире по отношению к размеру тела. Птичий глаз имеет некоторые сходства с глазом рептилий (скажем, мышцы, способные изменять форму хрусталика сильней и гораздо быстрее, чем это происходит у людей; не сферическая, но более плоская форма, обеспечивающая фокус большей части поля зрения), но он в значительной степени похож и на глаза млекопитающих. У птиц, кроме верхнего и нижнего века, есть ещё полупрозрачная защитная мембрана, закрывающая и защищающая глаз. Любопытно, что птицы в основном фокусируют свой взгляд на отдалённых объектах боковым и монокулярным зрением, которое у некоторых из них дважды острее, чем переднее, бинокулярное. А ретина! Внутреннее строение глаза птицы похоже на глаз человека, но особенности ретины позволяют их зрению быть в 2, а то и в 4 раза острее человеческого. Если у человека примерно 200 тысяч фоторецепторов на квадратный мм, то у птиц их количество доходит до 500 тысяч, и даже до миллиона. Кластеры фоторецепторов связаны с оптическим нервом ганглией, нервными "проводами ", которых у птиц может быть 100 тысяч на 120 тысяч фоторецепторов, а это очень много.
- …….!
- Конечно, ты знаешь, что ретина глаза: это как плёнка в старых камерах-зеркалках, или как матрица в современных цифровых фотоаппаратах, и что, чем больше площадь плёнки, или чем более ёмкая матрица: тем чётче и качественней изображение. Отсюда и значение количества фоторецепторов. Центральная часть ретины, макула: средоточие наиболее плотного кластера рецепторов, что обеспечивает самое чёткое, чистое визуальное восприятие. У некоторых птиц есть вторая макула, что расширяет часть поля зрения с наиболее чётким видением.
- Это как панорамное зрение высочайшего разрешения.
- Совершенно верно. При том, фоторецепторы у многих видов птиц - разделённые (как и у человека) на палочки (дневное зрение) и колбочки (ночное зрение), - имеют подразделения: тетра-хроматические палочки (четыре типа, в зависимости от длины световой волны), что позволяет воспринимать самые короткие волны: видеть в ультрафиолетовом свете. Большинство пернатых воспринимают мир настолько ярким, красочным, разборчивым, ясным и разнообразным, что мы, люди, даже не в состоянии себе этого представить. Но птицы почти исключительно дневные существа. Их контрастная чувствительность и ночное зрение ниже либо значительно ниже человеческого. Эти солнечные создания, с их особым пространственным чутьём, упоительным пением, тонким психологическим строением, танцем, обонянием, зрением и слухом, созданы для дневного света и счастья, и, должно быть, за 10-20 часов светлого времени суток испытывают в тысячи раз большее наслаждение жизнью, чем мы, и, наверное, поэтому живут сравнительно недолго. Кроме ворон, и ещё нескольких видов.
- И, наверное, отсюда происходят все эти херувимы с крылышками? Да, папа?
- Наверное, ты права. Наверное, это и в самом деле интуитивная иллюстрация их отличия от нас, взрослых человеческих особей... Ко всему сказанному прибавь способность мозга пернатых с огромной скоростью обрабатывать гигантские объёмы визуальной информации высочайшего разрешения, что, думаю, пока ещё недоступно даже для самых быстрых и мощных на сегодняшний день компьютеров. Преследуя жертву, ястреб летит сквозь лесные дебри со скоростью идущего по шоссе автомобиля, и при этом не натыкается на сучья и ветви. Для человека все близкие к нему предметы на такой скорости превращались бы в одну сплошную полосу расплывчатого мелькания, не разделённую на чёткие изображения-кадры. Птицы же видят мир на такой скорости как в замедленной съёмке. И не только из-за особенностей птичьего глаза, но, повторю, ещё и благодаря уникальным свойствам птичьего мозга. Человеческий глаз не различает колебания света с большей скоростью, чем 50 герц в секунду. Источник света, который мигает быстрее, для нас - непрерывное свечение (флуоресцентные лампы, компьютерный экран). А птичий глаз различает колебания до 100 герц. Вот так. А то, что птицы видят магнитное поле Земли: разве это не удивительно!
- Я думаю, что любое живое существо: это чудо. Не только птицы. Все они: часть Земли, неотделимая часть целого. Они могут быть опасными, как опасны пропасти, трясины и вулканы; страшными; умилительными; симпатяшками; уродцами: всякими. Но все они и каждый из них: живая частица живой природы, а мы здесь становимся чужими, на планете Земля. И всё: из-за нашего рационалистического мышления, которое ведёт мир к катастрофе. Мы единственные, кто может существовать вне природной среды. Это не значит, что животные неспособны приноровиться к искусственной среде человека, к нашей урбанистической убогости, и физически жить в ней. Но они остаются связанными с изначальной естественной природой, с Космосом, с чем-то, что мы безвозвратно теряем. И вот теперь идёт уже дезинтеграция людей, какой не было ещё никогда. Она порождает таких крайних уродов, что, по сравнению с ними, крокодилы, гиены, пираньи, акулы: самые благородные существа. Эти уроды могут только разрушать, это подпитывает их чёрной энергией. Они демагоги и прохвосты, и оправдывают свои безумные планы теориями рационализма и необходимости. Вот, не так давно, я слышала одного лектора, который заявил, что эпидемии полезны, что они, как социальные санитары, вычищают "социальный балласт ".
- Реинкарнация ницшенианства. Я тоже краем уха кое-что слышал.
- Да, точно. Он говорил про господство "сильных ". И попутно о пользе эпидемий и природных катаклизмов. Намекая на вирусы из лабораторий.
- Хм... Эпидемии... Как будто их не будет без искусственно выведенных штаммов. Конечно, моральных уродов с больной психикой хватает, и они способны вывести всё, что угодно, только последствия грядут совсем не такие как они планировали. Вот посмотри. Взять хотя бы перенаселённость планеты. Это и скученность, что - как легко воспламеняющийся материал для пандемий; и бедность: незаконнорождённое дитя перенаселённости; и войны: чем меньше места, чем теснее - тем агрессивней народ, страна, люди, семья и члены семей. Перенаселённость планеты уже исчерпала её ресурсы. Ирригация, опустошение артезианских бассейнов и земных недр вообще, потребление воды для нужд промышленности, животноводства, сельского хозяйства и добывающих отраслей превратило пресную воду в дефицит даже там, где, казалось, её запасы неисчерпаемы. А с дефицитом воды - болезни и инфекции, эпидемии и зараза. Мы вырубили леса: лёгкие планеты, а без них она задыхается, и задыхаются люди, вбирая в себя непригодный для дыхания воздух. Мы загадили всю Землю, и теперь копошимся в этой грязи, от которой все болезни. Тысячи химикатов - отходов производства и прочих - вбрасываются в окружающую среду; органы контроля не успевают регулировать одни, как появляются другие. Эта загаженная среда превращает любую простуду в тяжёлое респираторное заболевание и без особо тяжёлых гриппов, которые на подходе. Мы вторглись в зоны обитания диких зверей, и теперь сосуществуем с ними в едином пространстве, откуда и птичий грипп, и другие его звериные штаммы. (Я уже не говорю про то, что некоторые народы едят всё, что движется, включая насекомых, змей, крыс и летучих мышей.)
- Генетически-модифицированные продукты изменили весь механизм перекрёстной уязвимости живых существ. Монсанто: это преступление против человечества не только точечное, но и линейное.
- И, конечно же, глобальное обнищание населения: это идеальное условие для пандемий, как засуха и рекордная жара для пожаров.
- Значит, неадекватный лектор не нёс полную чепуху? Или он и вправду что-то знает?
- Если какие-то психи надеются, что пандемии помогут им избавиться от того, что эти моральные уроды называют "социальным балластом ", они глубоко ошибаются: когда птичьи и мышиные гриппы пойдут утюжить человеческий род, они станут приходить каждые 3-4 года, и с каждой эпидемией нижняя возрастная граница смертности будет снижаться: пока не вымрут все особи старше 12-13 лет, но даже ряды детей поредеют.
- Какой ужас!
- Есть один автор; только что - буквально в этом году - он завершил свою трилогию Dark Materials. В книжных магазинах её пока нет, но какой-то фокусник уже выложил в Мировую Паутину вторую часть, The Subtle Knife. Любопытнейший сказочный эпос, повествующий, между прочим, и о городе в одном из "параллельных миров ", на который обрушилась напасть, выкосившая всех взрослых, так что остались только дети. Вообще, кажется, этот Пульман знает какие-то страшные тайны, его профетические саги, скорее, не для детей, а для взрослых, а ещё точнее: для детей, когда они вырастут.
- Папа, скажи, а того "фокусника " зовут случайно не Филипп Пульман?
- Что за странные предположения?
- Но ты ведь получаешь много книг прямо от авторов.
- Об этом не будем говорить.
- Почему?
- Видишь ли, авторы связаны контрактами и условиями по рукам и ногам, и, если кто-то узнает, что они дают читать свои книги бесплатно...
- Мне всё ясно...
Их беседа на мгновение прервалась. Как по команде, они стали отмахиваться от мошек и комаров. Люсьен захватил с собой для всех сетки на лицо и даже две сеточные накидки до пят, но Изовские от них отказались.
- Эти социальные расисты лопочут о социальном балласте. Но ведь именно бедность и обнищание в глобальных масштабах, бесконечные "малые " войны и миллионы беженцев (своего рода исторический рекорд): вот главная причина грядущих пандемий. Наши беды теперь не ограничатся ими: грядут будущие ураганы угрозы этноцида. И от них не оградит себя ни сильный, ни богатый, ни крутой. Все смертны. Все они призывают тучи на свою голову.
- Если бы я была писателем-фантастом, я бы написала, что вирусы: это нанороботы инопланетян, и что Земля: это живой организм, который наказывает нас, паразитов, за то, что мы перестали ощущать единение с ней, как все другие живые твари, и стали подрывать её жизненные основы. Отсюда наши усиливающиеся генетические мутации и грядущие пандемии, грозящие стереть нас с лица земли.
Наступила затянувшаяся пауза, как будто каждый думал о чём-то своём.
- И в своих политических прогнозах они ошибаются тоже. Катаклизмы и пандемии укрепят не суверенов-феодалов, вольных творить всё, что заблагорассудится, но централизованные государственные структуры, которые выбьют себе (а не им) чрезвычайные полномочия. И не доктрина Фридмана-Пиночета победит в мировом масштабе, но кое-что ещё более зловещее, хотя трудно вообразить себе что-то ещё более зловещее. И те монстры, которые возглавят пост-неофеодальное общество, поставят надсмотрщиками не других человеческих шакалов, крокодилов, удавов, или тигров, но, скорее, ужей, крыс, или скунсов, потому что общие законы социальной психологии пока ещё никто не отменял, и будет так, как в басне Лафонтена: "Лев и Заяц ".
16. ВОЗВРАЩЕНИЕ.
Они замолчали, слушая пение птиц, стрекот и щёлканье, многообразные звуки леса. Чистейший воздух, который большая часть квебекцев никогда не вдохнёт в свои лёгкие, щекотал ноздри, как будто насыщая упоительной влагой живой воды. Богатство окружавшей природы, с которым никогда не сравнится никакое золото и алмазы, опьяняло и настраивало на оптимистический лад.
- Жаль, что своими разговорами мы осквернили всю эту неповторимую красоту.
- Лес - он смоет все отбросы, как вода смывает грязь.
И они опять слушали птиц...
Примерно через час к ним присоединилась Лена, и все трое долго сидели молча, всё ещё не в силах поверить, что они тут...
Люсьен выполз из своей палаточной берлоги только к обеду, когда Изовские уже испекли картошку и насобирали целую банку голубики. Он ещё не до конца протрезвел с вечера, и вскоре снова был под мухой, опять схоронившись в свой уголок.
Считая неэтичным покинуть его в одиночестве, Наташа и её родители тоже застряли на скале, хотя их так и подмывало отправиться к озеру. Но их приятель дрыхнул ещё часов пять, и явился народу лишь перед закатом. Узнав о жгучем желании Изовских покинуть своё вынужденное заточение, он предупредил, что, даже с фонариками, спуск к озеру опасен в темноте, и что лучше подождать до завтра. Тем не менее, покинуть скальную площадку можно, только не вниз, а вверх. Предвидя недоуменные расспросы, он повёл их в горную нишу, дальний конец которой тонул в потёмках, и показал разлом в правой стене: возможно, бывшее русло пересохшего ручья. Довольно пологий подъём плавно переходил в скальные уступы, на манер ступеней, преодолеть которые не составило труда, и очень скоро все они уже стояли над своим лагерем. Цепляясь за корни и кусты, они забрались на ещё одну площадку, и вскоре были на самой вершине.
Отсюда открывался изумительный, чарующий вид на все окрестные высоты, на долины и озёра, на купы кленовых деревьев, и на верхушки берёз и осин, среди которых виднелись зубчатые еловые силуэты. Акварельная густота между горами, где всегда царил полумрак; яркие масляные всплески красок ближе к вершинам; и полупрозрачная нежность крон растущих на перевалах огромных тополей: всё это гигантской панорамой предстало перед глазами. То пары, то стайки непуганых птиц отовсюду взмывали в воздух то под, то над ними. Где-то глубоко в лесу стучал дятел, и этот стук сопровождал раскатистый голос какого-то невидимого животного. Прямо из-под ног выскакивали сурки и бурундуки, и внезапно мощный зык лося перекрыл собой все другие лесные голоса.
- Я знавал одного художника, который бредил Италией, мечтая увидеть страну Караваджо и Лоренцо Монако. Он говорил: увидеть её, и умереть.
- Где-то я встречала в книге такое выражение: "Увидеть Париж, и умереть ".
- Узрев такую невероятную красоту, не страшно умирать.
- Подожди умирать! Нам надо сначала дождаться внуков.
Закат провёл яркой охрой по окрестным склонам, высветив пятнами ранее не видимые детали, своей титанической указкой переводя внимание с одной возвышенности на другую. И все четверо увидели внизу ещё несколько рек и речушек, которых раньше не замечали. Когда занавес сумерек уже приблизился к их убежищу, здесь, выше, ещё стоял день, и они поспешили спуститься, пока не упала кромешная тьма.
А ночью, когда все четверо уже спали, они услышали сквозь сон громкие шорохи, вздохи и чьё-то сопение. Первым продрал глаза Леонид и выглянул из палатки. Поначалу темень упорно играла в прятки, скрывая видимое своим волшебным плащом-невидимкой, но, напрягая зрение, ему удалось различить тёмный силуэт на фоне более светлой скалы. Медведь! Как он здесь оказался: сейчас не до этого. Теперь как можно скорее поджечь сухие ветки и мгновенно воспламеняющиеся брикеты, выложенные полукруглом вокруг палаток. Может быть, зверь убежит от огня. Но раньше, чем Леонид сдвинулся с места, из своего лежбища вывалился Люсьен с фонарём в правой руке, прикрытым насадкой. Люсьен направил искажённый насадкой луч мощного фонаря прямо в морду нарушителя их границ, и тот стал жмуриться, мотать головой, и, повернувшись задом, ретировался куда-то вниз. Ух! Оба выдохнули с облегчением как сговорившись. "Табарнак! " - донеслось от палатки Люсьена. "Сэ жюст ан урс " (Это просто медведь), - отозвался Леонид.
На звук их голосов из палатки вылезла Наташа. Узнав о медведе, она не могла себе простить, что проспала такое событие. "Как жаль, что я не видела его! ".
Утром поднялись ни свет, ни заря, и спустились к озеру. Люсьен, после ночного эксперимента, тащил вниз свой тяжёлый фонарь. Леонид спускался с увесистым рюкзаком.
Когда они с трудом пробрались через барраж веток, стволов и камней к самой воде, их взорам открылась суровая, дикая красота. Не только лапы сосен и елей нависали над озером, но и некоторые сухие стволы; в отдалении заметили группу отражавшихся в поверхности тихой воды вязов. Уже у самого берега оказалось достаточно глубоко, и оттуда, из этой тёмно-прозрачной глуби, торчали камни и дохнуло нечто древнее и дремучее. Чуть дальше плавали два диких гуся, а за изгибом берега виднелся хохолок цапли. Противоположный берег скрывали дикие непроходимые заросли, из которых взметнулась вверх стайка маленьких птичек. Наверное, какой-нибудь крупный зверь бродил в чаще, или птичек спугнули бобры, или прогнал всплеск ондатры. У ног путешественников тоже раздался мощный всплеск: то ли какое-то водоплавающее, то ли крупная рыба. Ну, не акула же! Наташа плохо представляла себе, что может водиться в горном озере, чтобы с такой силой ударить хвостом. Но её мысли нарушил треск сучьев и приближавшийся шум. Хотя бы не медведь! И через несколько секунд совсем близко от них появился огромный лось, который, не обращая на них никакого внимания, наклонил свою рогатую голову к воде, и стал шумно хлебать. Значит, именно там тропа к водопою, и, по идее, там удобней спускаться к воде. Но высказать свои умные соображения она не успела: отец её опередил.
- Люсьен, как ты думаешь? Стоит ли нам спускаться к озеру и подниматься вон по той тропе, или там другая опасность?
- Леонид, ты вырвал меня из моих мыслей. И потом, по-квебекски говорят проще. Повтори, что ты сказал.
- Я хочу сказать, что там тропа к водопою: где мы видели лося. И, значит, путь к озеру удобней. Но водопой привлекает хищных зверей. Значит ли это, что там опасней, чем тут, где можно всего лишь подвернуть ногу, или поколоться о ветви.
Люсьен долго молчал. Идти вдоль берега было нельзя ни влево, ни вправо. Непроходимый кустарник, стволы небольших деревьев, густые колючие ветви, большие острые камни, скальные обломки, и другие препятствия загораживали путь.
Он взглянул на противоположную сторону: для сравнения. Но там тянулась то ли заболоченная полоса, то ли зона водных растений, и, значит, тот берег был ещё непроходимей.
А за поворотом от невидимой глади поднимался над низкорослыми деревьями белесый туман.
Из-за дальних сосен неожиданно показались утки, грузно приземлившиеся на гладь озера. И оттуда, плавно и беззвучно, показался белый лебедь, как в замедленной съёмке двигавшийся с того места к этому берегу. Навстречу ему из непроницаемой тени выплыла пара чёрных лебедей...
- Если хочешь... если хотите: поднимемся выше, может, продвинемся вправо, поищем удобный спуск.
Изовские, вместо ответа, стали карабкаться по камням.
Все разом безуспешно тыкались то в одно, то в другое место, пытаясь отыскать возможность продвинуться хотя бы на пару метров. Приходилось то подниматься чуть выше, то спускаться, чтобы протиснуться меж острых ветвей и обойти опасные скользкие камни. Наконец, наткнулись на нечто типа борозды-дорожки, но это была не тропа, а, скорее, пересохший ручеёк, или след сбегающих к озеру ливневых вод. Обувь здесь утопала в податливом иле и мхе, но спуск был ровней, камней меньше, и острые сучья не грозили разорвать одежду и выколоть глаза.
Как и предполагали мужчины, внизу обнаружился - по крайней мере - крошечный пятачок намытого дождевыми водами песка, на котором могли уместиться два человека. Тут и каменистое дно снижалось в глубину более полого, и в удивительно прозрачной (но при этом удивительно тёмной) воде плавали разные рыбы.
С этой точки противоположный берег казался намного выше и неприступней, и его острые очертания подчёркивали нацеленные вверх пики елей и фрагменты выступающих кверху голых скал. Та, внушительной высоты, гора состояла из двух массивов, один из которых, ближний, выступал чуть вперёд, а другой, дальний, частично прятался за оконечностью первого. Между ними росли исполинские деревья, в основном - лиственных пород.
- Леонид, а на кой ляд тебе тыкаться в озеро? Всё равно тут не поплаваешь. Глянь, какие камни, и какие омуты.
- А вода?
- Что вода?
- Что будем пить? Вода в бутылках утром закончилась.
- Что ты как маленький! Выше отыщется какой-нибудь родничок-источник, или ручей. Их тут полным-полно. Вернёмся: я проверю по карте.
- А провизия?
- Что провизия?
- Чем будем питаться? Или завтра назад, домой?
Люсьен почесал затылок. Видно, этот вопрос его как-то не волновал. Он жрал своё пиво, и, похоже, не испытывал голода.
- А ты что предлагаешь?
- Я предлагаю ловить рыбку. В моём рюкзаке есть удочка, ещё советских времён.
- Надо же! Такую удочку надо показывать в музее.
- Ты рано иронизируешь!
- Так что ты хотел сказать про рыбаков?
- Я хочу сказать, что у нас с тобой есть возможность наесться рыбы до отвала.
- А как насчёт дам?
- Они у меня вегетарианки. Не едят ни рыбу, ни мясо. Но у нас ещё остались овощные консервы. Дня на 4 им хватит.
- Ну, показывай свою удочку!
Когда Леонид достал свои снасти, Люсьен присвистнул. Он не ожидал увидеть ничего подобного. Мало того, что этот спиннинг был складной, и, в сложенном виде, занимал на удивление мало места, он почти ничем не уступал современным устройствам для ловли рыбы. Вместе с удочкой-спиннингом, Леонид извлёк из рюкзака складное ведёрко, в котором через час уже плескались 5 больших рыбин: 2 форели, лосось и судак.
Женщины в это время бродили вокруг, собирая какие-то травы и плоды, сверяясь с книгой-справочником, захваченной Леонидом. Неудобство этого ботанического фолианта заключалось в том, что все виды квебекской флоры сопровождали только латинские названия, зато рисунки и фотографии были в нём отменные, по ним легко узнавалось любое растение. Другим крошечным карманным справочником был редкий сборник кулинарных рецептов из диких растений.
На обратном пути наткнулись на колонию грибов, и, сверившись со справочником, удостоверились в том, что они съедобные.
- У меня такое чувство, будто мы объедаем и обкрадываем зверюшек, - заявила Наташа. - Мне даже их жалко.
- Успокойся, мы берём не более того, чтоб не умереть с голоду, - ответил Леонид, одновременно указывая глазами на Люсьена (вероятно, давая понять, что Наташино заявление может быть абстрактно понято как намёк по поводу эгоизма их приятеля, который забил всё свободное место продуктом брожения, вместо того, чтобы позволить Изовским захватить побольше еды и питьевой воды). То ли он имел в виду, что даже за глаза не стоило осуждать чей-то наивный индивидуализм, если бы Наташа вовремя спохватилась и подумала о коннотациях, то ли просто забыл, что за всё время Люсьен усвоил всего лишь три русских слова: "привет! ", "ух! ", и "пиво ". - А вот наши собратья что делают? Они уничтожают леса, они отравили воздух, воду и землю. Они транжирят ресурсы планеты ради собственных прихотей и удовольствий, ради упоения властью и тем, что закабаляют и грабят других людей.
- Но они плохо кончат.
- Проблема таких типов в том, что они однодневки. Они живут одним днём, а завтра хоть потоп. Никакой их собственной страшной участью их не прошибёшь. Даже если они поверят в неё, они не смогут обуздать себя и свои чрезмерные запросы, своё высокомерие и свой чудовищный эгоизм. Вопрос в другом: зачем такие уроды рождаются на свет? Но это уже вопрос к природе.
- А разве те, что позволяют этим уродам понукать собой, или те, что служат им, помогая понукать другими: лучше?
- Такова наша человеческая природа.
- Пап, когда ты рассказывал о зрении птиц, и о том, как их мозг обрабатывает визуальную информацию колоссального объёма в десятки раз быстрее человеческого мозга (вот почему они способны видеть мельчайшие детали, пролетая на огромной скорости, и при этом не задевая ничего), знаешь, о чём я подумала?
- О чём?
- А о том, что, когда я еду в электричке в тёмном тоннеле, глядя в окно, я чётко вижу каждую метку, каждую царапину и надпись снаружи на стене. И ещё: я могу кружиться хоть полчаса, хоть час, и никогда не падаю, у меня никогда не кружится голова.
- Так, может, тебе стоило бы стать лётчицей?
- Пап, я серьёзно. В балете придумали специальную технику; они резко поворачивают голову, чтобы стабилизировать устойчивость. Но я-то голову не кидаю против движения.
- Ну, я подумаю, как проверить, на что ты способна.
Вернувшись в свой лагерь, они сначала отправились на поиски чистой воды. На карте Люсьена был обозначен мелкий ручей, ниточка которого начиналась в непосредственной близости от их местонахождения.
Через нишу ещё раз взобрались на скалу, и оттуда двинулись на север, следуя проложенным дождевыми потоками узким проходом. Четырежды карабкались вверх, и потом спускались в глубокие ложбины, но никакого ручья не нашли. Возвращаясь, они забрали дальше на северо-запад, и, за перевалом, но уже совсем рядом с местом, где стояли палатки, заметили малюсенький оазис водолюбивых растений. К нему вела еле заметная (скорее всего, звериная) тропка. Там и нашли родничок, который тут же уходил в землю, исчезая в заросшей зеленью скальной расщелине.
Набрали два ведра воды, потом ходили за водой второй раз и третий.
Южнее лагеря собрали полно голубики.
В бездонном рюкзаке Леонида отыскался и котелок, и соль, и приправы. Из Лениной сумки извлекли пластмассовые стаканчики, тарелки и ложки. Сварили уху, потом грибной суп, приправленный съедобными листьями, стеблями и плодами. Обед получился на славу. Люсьен был доволен по уши, и заявил, что никогда не ел такой вкуснятины. А позже, собирая в полиэтиленовый мешок съедобные растения и грибы, Леонид случайно подсмотрел, как Люсьен, освободив свою Хонду от набросанных на неё еловых веток и от маскировочной сети, заталкивает в багажник бутылки с пивом. Неужели его роман с этой пенистой отравой подошёл к концу?
Ближе к вечеру все четверо устроились на складных табуретах с брезентовым верхом на тонких ножках из металла (Люсьен их прихватил из машины). К вечеру становилось намного прохладней, а ночью, в палатках, приходилось даже укутываться, чтоб не закоченеть. Жарким квебекским летом в лесу не требовалось ни кондиционеров, ни домов с хорошо изолированными стенами. Сама природная среда сохраняет животворную прохладу. А люди тысячелетиями создают её жалкое подобие, суррогат естественных условий, но их мёртвые города лишь душат всё живое на Земле. И продолжают уничтожать самое прекрасное, самое удивительное, что есть в мире: нетронутые леса. Казалось, и Люсьен думает о том же, или, скорее, не думает, а чувствует то же. Впервые с момента их знакомства Леонид видел приятеля абсолютно трезвым. Сидя на своём скальном уступе - как на балконе пятизвёздочной гостиницы - они, бросая в рот ягоды голубики, созерцали невероятные красоты северной квебекской природы.
Внизу, к югу от них, они только сейчас рассмотрели за озером еле видимую гряду, размытые синеватые контуры которой почти сливались с голубым небом. И, когда впереди и немного левее, на юго-западе, стал разгораться великолепный закат, он высветил эти контуры неоново-красным зигзагом. Теперь можно было не только по карте получить представление, но и ощутить, как высоко они забрались, раз та далёкая гряда казалась ниже. Закат, словно сияющей указкой высвечивая куски леса и части озера, попал своим волшебным фонарём на оленя, которого они иначе не разглядели бы внизу, где сумерки уже провели первый мазок своей кистью. Наташе показалось, что она заметила рядом и вторые рога: возможно, у озера бродила пара оленей. В следующее мгновение на их площадку выскочила лисица, и тут же метнулась в кусты. Это была похожая на восточноевропейскую лисицу особь, но в Квебеке водились ещё и другие лисы поменьше, с круглой головой и с коротким хвостом, и силуэтом, напоминающим кошку.
Люсьен на пару секунд юркнул в свою палатку, и притащил тот самый интригующий свёрток, который ему передали на верхней горной части одной из улиц, упиравшихся в авеню Des Pins, когда они только-только отъехали от дома. Оказалось, что в этом свёртке содержится всего-навсего вонючее курево. Когда их приятель раскурил порцию марихуаны, он заявил, что это самый лучший "пот " в Монреале: самого отменного качества.
- Вот мы и раскурили трубку мира, - задумчиво произнёс Леонид.
- Мир и всё хорошее так не воняет, - почти шёпотом заметила Наташа.
Тем временем Наташин отец извлёк большой бинокль в чёрном стильном футляре, и, с его помощью, стал изучать окрестности. Люсьен не ожидал увидеть в руках приятеля подобную вещь. Леонид тут же догадался, вокруг чего вертятся мысли консьержа.
- Этот бинокль: ещё советских времён. Вот, видишь, знак "Made in USSR ".
- Не может быть! - Люсьен недоверчиво покосился на 12-кратный бинокль.
- Почему же? Ты уже держал в руках одну вещицу советских времён, которой я наловил много рыбы. Теперь ты потрогал бинокль. А теперь - вот, взгляни - карманный приёмник "Невский ", который прекрасно работает до сих пор. А это: клейкая лента, лучше тех, что в дорогих, не то что в долларовых магазинах. Ей уже 10 лет, и она как новая, а вот канадская лента портится, пока донесёшь её из магазина до дома.
- Невероятно!
- А ты что думал: мы, русские, вчера спустились с пальмы? Вам же, канадцам, ваша пропаганда вдалбливает всякие сказки: мол, в России сплошная дикость и нет цивилизации, в Москве медведи ходят по улицам, как у вас в Калгари или в Эдмонтоне.
- Нет, это анбеливэбл! - Люсьен продолжал крутить приёмничек.
- Но я вот так думаю, что и в Канаде лет 40 назад товары были высшего качества, просто девальвация зарплат, качества вещей, и всего прочего: тут это запустили раньше, чем в России.
- Да, ты, наверное, прав, - Люсьен почесал голову. - Табарнак!
Крик большой птицы отвлёк их от затронутой темы, и теперь они по очереди глядели в бинокль.
И тут над головами раздалось знакомое стрекотание, звук которого быстро усиливался до грохота, распугав и подняв в воздух тучи пернатых. Когда вертолёт появился из-за нависшей над ними скалы, они уже успели убедиться, в что в их лагере не светится ни одна точка. Леонид выключил даже свой приёмничек с подсветкой шкалы. В бинокль было видно, что это большой военный вертолёт, из тех, что чаще всего переносят коммандос. Когда стало очевидно, что он продолжает лететь своим курсом, все вздохнули с облегчением, как по команде, но не успели расслабиться, как из-за горы нагрянул другой вертолёт, поменьше, из какого упирался в землю ослепительный луч прожектора. Они быстро попрятались в палатки, откуда продолжали наблюдать за летающей машиной. В какой-то момент луч света ощупал землю совсем рядом, но, к счастью, сразу сдвинулся в сторону, ближе к озеру.
Не нужны были никакие комментарии, чтобы почувствовать всю серьёзность ситуации, свидетельствующей о нешуточности намерений и тех, что находились в этих 2-х вертолётах, и того, кто их послал, и, вероятно, поддерживал с ними непрерывную связь.
Воцарилось длительное молчание, нарушаемое только криками птиц и знакомым треском цикад. Настроение у всех испортилось, и оставалось только "на боковую ". Сниматься с места было опасно. Представлялось, что лучше выждать пару-тройку дней, и прямо отсюда рвануть домой.
Но Люсьен, который вначале сам предложил такой план, сам же его и нарушил. Ему не давало покоя, что он так и не поплавал в озере, куда невозможно бултыхнуться ни с одного участка берега. То ли его просто задела эта незадача, то ли его ущемляла невозможность прожужжать уши приятелям и знакомым о заплыве в совершенно диком медвежьем углу, но он не находил себе места. И на четвёртые сутки объявил, что едет на другое озеро, где будет доступ к воде, а они, если хотят, могут остаться. Это было так неожиданно, что все трое поначалу лишились речи. Но делать нечего: хозяин - барин.
Так они снова оказались в машине, покинув уже ставший им родным уголок леса.
Но много они не проехали. Через километр мотор зачах, и тут же заглох. Из канистры подзаправили бензобак, но машина не оживала.
Пришлось копаться в моторе, и, опять-таки, Люсьен даже не представлял, как хорошо Леонид разбирается и в этом деле: не хуже заправского автомеханика.
Часа через два мужчины общими усилиями реанимировали машину. Потом отдохнули и перекусили, а ещё через час машина уже бежала по еле заметной колее, потом по грунтовой, и, наконец, по гравийной дороге.
Так они подъехали к намеченному озеру.
Сутки они благополучно обживались на новом месте, а потом началось... На этом озере Люсьена заела скука, и он, от нечего делать, стал швырять в толстую сосну стеклянные бутылочки с пивом. Как только раздавался звон разбитого стекла, Люсьен хлопал в ладоши, радуясь своему попаданию. Под сосной росла блестевшая на солнце горка осколков, выдававшая их местонахождение. Люсьен всё реже курил "пот ", но проводил большую часть времени валяясь на солнце и плескаясь в озере. Напрасно Леонид пытался увещевать его, упрашивая хотя бы перенести водные процедуры на раннее утро, когда появление непрошенных гостей меньше всего ожидаемо. Только на своей работе тот делал так, как хотели хозяева, а в личной жизни он поступал исключительно по своим собственным правилам. И вкус беды буквально носился в воздухе.
Наташа в основном нежилась в тенёчке под соснами, вдыхая полной грудью живительный лесной воздух, и к ней возвращались все силы, все надежды, всё вдохновение. Как приятно было трогать нехоженую траву; каким благозвучием отзывались в её душе лесные шорохи; какой свежестью веяло от запахов и от нежно щекочущего кожу лёгкого ветерка! Свобода! Свобода! Вот что такое быть вдали от загаженных миазмами выхлопов и электронными соглядатаями-шпиками городов. Свобода, вкус которой она давно позабыла. И милые, забытые образы детства хлынули в её воображение.
Вдруг, неожиданно, она поймала себя на том, что видит сны наяву. Это происходило совершенно спонтанно, когда ей казалось, что она бодрствует, но, странным образом, слыша все разговоры старших и плеск воды, она одновременно погружалась в полудрёму, и в её сознании проносились сновидениями мимолётные образы, обрывки разговоров, идеи, звуки. "Так не может продолжаться всю жизнь! ": услышала она какой-то мужской голос. "В Нью-Йорке будет наводнение, блэкаут, горы трупов "; "Это что за дешёвый фильм ужасов? "; "Ходячие мертвецы... "; "С Богом! "; "Госпожа Изовская, теперь Ваш выход. Сегодня наденьте бальное платье. ". Слыша, как её родители обсуждают, куда отправятся по возвращению в Монреаль, она видела себя за пианино, только вместо клавиш свисала подвижная ручка передатчика, которым отстукивают послания азбукой Морзе, и она отбивала сообщения в какую-то другую Вселенную, в какой-то другой конец Галактики. И вдруг из глубокой Космической Тьмы явилась ММ, и протянула руку к передатчику. Она хотела во что бы то ни стало остановить передачу данных. Её пальцы тянулись к Наташиному горлу, и вдруг всё оборвалось. Мать позвала её, своим голосом вырвав из нахлынувших образов.
На третий день, когда Изовские уже до чёртиков надоели Люсьену своими просьбами сняться отсюда и рвать когти, чтобы на всех парусах лететь домой, тот, наконец, смилостивился, но заявил, что идёт поплавать в озере в "последний раз ". И вот, когда его заплыв на середину водоёма уже близился к концу, из-за окружавших озеро сосен показался вертолёт, зависший над ними, как назойливая муха. Вертолёт то снижался, то набирал высоту, то летал кругами. Люсьен и нырял, и неподвижно лежал на спине (изображая утопленника: что ли?), но какого толку кодироваться, если сверху всё озеро - с его изумительно чистой, прозрачной водой - просматривалось до дна! Наконец, он добрался до берега, до ближайшей тени, и, стараясь не высовываться на солнце, прискакал к лагерю.
Тут же стали сниматься с места, побросали всё, что можно было оставить, остальное закинули в машину, и газанули. Отсюда было 3 дороги, но Люсьен выбрал заросшую колею с колдобинами, чтобы никому не попадаться на глаза. Как можно дальше ехали в безлюдной, пустынной местности. И, казалось бы, оторвались от слежки. Но разве это возможно в наш век пилотируемых и беспилотных летающих машин, видеокамер слежения, компьютерных технологий и цифровой связи?
Не успели выскочить на первую же гравийку и миновать первый же крутой поворот (за которым нельзя было увидеть ловушки), как тут же натолкнулись на полицейский барраж: три машины и не менее 7-ми копов. Люсьен пытался было дёрнуться, но сзади уже подоспели ещё 2 машины, блокируя бегство.
Через ветровое стекло было видно, что слева, ближе всего, стоит Додж "Сюрет "; справа, чуть дальше: джип RCMP; и, чуть поодаль, тоже слева: чёрный микроавтобус Мерседес без боковых окон, возле которого околачивался отвратительный зыркающий по сторонам тип в неизвестной чёрной форме. А над головами уже тарахтел низко опустившийся вертолёт.
- Табарнак! - только и смог сказать Люсьен.
- Раньше надо было думать, - бросил Изовский.
- Конечно. Раньше надо было думать: и зачем только я с тобой связался.
- Ну, вот, теперь уже я виноват. А кто сам рвался в лес: сорвать монополию буржуев на природу?
- Да откуда ж я знал, что ты такая крупная рыба?
- Я?
- Да-да, ты. Я ж не собирался играть роль подручного "Ленина в шалаше ". Ну, не прибедняйся, давай выкладывай, что ты про себя не рассказал.
- Так ты серьёзно думаешь, что всё это из-за меня?
- А из-за кого ж ещё?
Офицеры RCMP не показывались на глаза; только 3 полицейских вывалили из Доджа "Сюрет ", и один из них дал знак подкатить ближе и съехать на обочину. Люсьен подчинился. Им тут же приказали всем выйти из машины. Снаружи в ноздри ударил запах какой-то гари. На лице полицейского блестели чёрные очки. Это был рослый детина с непокрытой головой, чуть выше Леонида, одетый в бронежилет и вооружённый. Чернявая макушка Люсьена маячила где-то между его подбородком и носом. Подойдя вплотную, полицейский приказал предъявить удостоверения личности.
- А что, собственно, случилось, майор? - развязно завёл было Люсьен на квебекском жаргоне, однако, страж порядка осадил его.
- Так, вы Леонид Изовский, так? Вы, Елена Изовская? Вы: Наталья Изовская? Покажите свой документ.
- Я забыла свои документы дома. Но ведь в Канаде не обязательно иметь при себе Ай-Ди.
- Вы, мадмуазель, создаёте себе дополнительные проблемы.
- Но Вы итак знаете, кто я, раз только что назвали меня по имени.
- Одно дело: прочитать в документе, и совсем другое: в листке "Разыскивается полицией ". Вы: Люсьен Гаврон? Так? Всё правильно?
- Всё точно. Как в банке, - развязно пытался умничать Люсьен.
- Попрошу не перебивать, - сурово сказал полицейский.
- Так, всё-таки, в чём дело?
- Это у вас надо спросить? Что вы делаете тут, где вас не должно быть?
- Как это не должно быть? Мы, что, не канадские граждане? Или нас лишили свободы передвижения?
- Вы находитесь внутри частных владений. Это приватная закрытая территория. Ясно?
- Это чьих таких частных владений? Короля? Монарха, которому принадлежат все земли в государстве?
- Хотите схлопотать за неподчинение полиции?
- Офицер, ты мне лапшу на уши не вешай. Мы находимся на государственной дороге, а не на частной территории. Или я что-то не понял? - Люсьен уже въехал в ситуацию, прокрутив в голове всё, что запомнил из карты. - Говорите, что мы нарушили. И что вам от нас нужно.
- Эта дорога соединяет несколько загородных частных участков. Так что вы нарушители границ частных владений.
- Майор, открой свою карту. Мы находимся на транзитной дороге из города А в город Б. Это дорога публичного статуса и всеобщего доступа, как, например, дорога номер 333 между Сэн-Рош и Сэн-Анн. Эта дорога, хоть и петляет, и по ней, вдоль её длины, почти никто просто так не ездит, но она имеет заасфальтированный участок, напрямую соединяющий её с участком ауторут номер 131. Ну, что, майор, к нам есть ещё какие-нибудь вопросы?
- Ты откуда такой умник выискался? В каталажку захотел?
- Я сейчас сделаю один звонок: и ты вылетишь из полиции вместе со своими подчинёнными. - И Люсьен достал из заднего кармана брюк сотовый телефон, но полицейский тут же выхватил телефон из его рук. - Что это значит? По закону, я имею право на один звонок адвокату или близкому человеку. Или тут законы больше не действуют? И что это за люди в чёрном автобусе?
- Люди в чёрном автобусе: это охрана частных владений. Охранная фирма.
Квебекцы не смотрят фильмов "про войну ", а, если бы смотрели, то Люсьен был бы изумлён тем, что чёрная форма на мутном типе возле автобуса похожа на форму эсэсовцев. Только эсэсовской эмблемы не хватает. Но головной убор по своей модели, вкупе с одеждой, не оставлял никаких сомнений.
- Ладно, ну их к чёрту. Верни телефон.
- Кому ты собрался звонить?
- Ты знаешь, кто мой кузен?
- Кто?
- Начальник полиции города Шербрук.
- Это тот, которого месяц назад трижды показывали по всем каналам?
- Он самый. Морис Бланшет. Позвони ему сам. И скажи, что тут, рядом с тобой, его кузен Люсьен. И объясни ему, что ты от нас хочешь.
- Теперь послушай меня, Люсьен. Вы рассердили таких людей, что не только начальника полиции города Шербрук, или города Квебек - нашего квебекского стольного града, - но самого Премьер-министра могут послать... куда подальше. Так что, давай, подписывай бумаги, пакуйся в машину RCMP, вместе со своими товарищами, и не тяни резину.
- Что подписывать?
- Вот тут. "С моих слов записано правильно ". И роспись. Ты первый, раз уж ты самый активный. Потом все остальные. - И полицейский достал из папки четыре протокольных формуляра.
- Постой, постой! С каких это "с моих слов "? Я ещё не сказал ни единого слова... для протокола. И что ты мне суёшь под нос? Это ведь совершенно чистый лист. Здесь ничего не записано.
- А ты что думал? Что за ваши художества вас по головке погладят? Материальный ущерб лагерю: 300 тысяч долларов. Материальный ущерб лесу: 500 тысяч. Незаконное проникновение на частные территории. Повреждение шлагбаумов и прочие хулиганские действия. Нанесение ущерба флоре и фауне заповедника. Продолжать?
- Какие сотни тысяч? Это что?.. Почти миллион долларов? Это ржавая цепь и пара ржавых замков стоят миллионы? И какой заповедник, если в квадрате, где мы отдыхали, не запрещена охота? Оттуда до заповедника 7 с половиной километров.
- Мсьё, как бы Вы ни оправдывались, как бы ни выкручивались, вы совершили серьёзные преступления против частной собственности, и упрятать вас на несколько лет не помешает ни один адвокат, и даже Ваш кузен Вам не поможет. Но вы подозреваетесь в совершении более тяжкого преступления.
- Тяжкого преступления?..
- Вам знаком гражданин по имени Ришар Домино? - С лица Люсьена мгновенно сошла вся краска; скулы его побелели.
- Нет, мы его не знаем, - Леонид тут же вспомнил разговор в машине, и быстро смекнул, куда клонит флик.
- А Вас, мсьё, мы пока не спрашиваем. Прекратите мешать допросу. - Два других полицейских моментально напряглись и приблизились с угрожающим видом.
- Нам известно, что у вас назначена встреча со сбежавшим из тюрьмы преступником, которому вы помогаете скрыться.
- С Ришаром я учился в школе. С тех пор больше о нём не слышал.
- А вы знаете, что, после побега из тюрьмы, он и его напарник уже укокошили не одного человека?
- Я ничего о нём не знаю, и знать не хочу.
- Или Вы мне его выдаёте сейчас же, или...
В ту же секунду из микроавтобуса вывалился ещё один человек, наглядно знакомый Леониду. Напряжённо пытаясь вспомнить, где же он его видел, Изовский терял драгоценное время. И вдруг он вспомнил: консьерж и дормэн в одном лице, который сидел на дверях в здании его бывшей работы, румынский еврей. А тот уже вышагивал от автобуса прямо к ним.
- Майор, я ручаюсь за этих людей. Вы не против, если они поедут с нами?
- Но Вы же сами понимаете, что я их не могу отпустить.
- Это не Ваша забота. Я всё утрясу.
- Ну, как знаете. На Вашу ответственность. Вот тут сочините расписку и поставьте свою подпись. И можете их забирать.
- Мерси. И хорошо, что протоколы остались пустыми. Наш иск мы уже отозвали.
- А как быть с теми, - полицейский кивнул в сторону машины RCMP.
- Они не будут препятствовать.
- Вы это знали?
- Не важно. Можете отправляться домой.
Ни слова ни говоря, Изовские и Люсьен последовали за Симоном Небреску. Всё произошло настолько быстро и внезапно, что они не успели ни перевести дух, ни испугаться. Симон подсадил каждого на ступеньку и подтолкнул в салон микроавтобуса. В тот момент Леонид успел срисовать за следующим поворотом незаметный мини-трак с повреждённой фарой, припаркованный на обочине.
В салоне оказалось цивильно, просторно и уютно. Они уселись вчетвером на удобные мягкие сидения сзади, а Симон - на одно из разделённых проходом двойных сидений, лицом к ним. Из-за отсутствия окон тут горел мягкий, приглушённый свет, оставлявший дальнюю часть салона в потёмках.
- Куда мы едем? - спросил Леонид по-французски.
- Мы отвезём вас в загородный дом. Это усадьба моего хозяина, - ответил Симон на русском языке.
- А ты не мог бы просто нас отпустить?
- Послушай, куда мы вас отпустим? Тут везде частные дороги. А вы ещё и без машины. Теперь я отвечаю за вашу безопасность.
Русский язык Симона ухудшался с каждой фразой. Ему, очевидно, стоило недюжинных усилий подбирать слова, и при этом не выдать своего посредственного владения русской речью. "Наверное, на иврите он болтает гораздо лучше ": подумал Леонид. Лишь гораздо позже он догадался, зачем этого румынского еврея угораздило съехать с тракта своей недурственной французской речи на просёлочную дорогу русского языка.
- А нельзя ли подбросить нас к Хонде? Я буду благодарен всю жизнь.
- Нельзя. Хонда теперь у полиции.
- А как насчёт автобусной остановки... или железнодорожной станции?
- Сэнкс Год, в Канаде не нужен паспорт, чтобы ехать на автобус или на поезд. Но кто будет забрать ваши документы из полиция? Вы? Но самая важная, что я оказал Вам услуга... в обмен на…услуга.
- Что это значит?
- Сегодня я имел то, что на всех языках называют дилемма. Мне очень нужна атлучица на пару дней, но я не волен оставить свой пост. И тут я вижу Вас. И думаю: вот кто мне нужен. Вот кто можно доверять.
- Доверять тому, кого полиция только что обвиняла в таких тяжких преступлениях? Не легкомысленно ли?
- Недоразумения случаются у всех. А я с Вами работать, и я знать, что Вы порядочный человек.
- Ну, хорошо. Что надо делать?
- Ничего.
- Ничего?
- Только пожить в загородный дом, и присматривать за усадьбой. Вот они не можно туда заходить. - И Симон скосил глаза в сторону.
Лишь теперь пассажиры, глаза которых уже немного адаптировались к царившей тут полутьме, заметили две фигуры в дальнем конце салона. Их чёрная форма настолько сливалась с чёрной стеной, что различить их было непросто, а тут ещё и Симон своей тушей загораживал обзор. Те двое сидели спиной по разные стороны прохода перед самой перегородкой, отделявшей кабину водителя. Они сидели так неподвижно, словно это были не люди, а манекены. У каждого на голове сидела чёрная форменка, как у рядового эсэсовца времён Второй Мировой. Какая-то холодная струя заползла Леониду в грудь.
- Теперь объясните, Симон, как Вы оказались там, где нас задерживала полиция, что Вы там делали, и какое отношение Ваше присутствие имело к нам?
- Это очень длинная история. А у меня больше не остался время. Мы уже почти приехали.
И - в самом деле - водитель притормозил, потом машина куда-то свернула, покатив по лучшей дороге, и, наконец, остановилась совсем.
Румын поднялся с сидения, и, как на пружинах, одновременно с ним поднялись оба бессловесных охранника с израильскими автоматами Узи.
От ударившего в глаза солнечного света все инстинктивно зажмурились. Они выбрались наружу и... остолбенели! Их взорам открылся внушительных размеров трёхэтажный замок, со стенами, сложенными из больших камней, с башнями и уступами, в центральной части возвышающийся до четырёх этажей, и перед ним: эллипсовидная подъездная дорога из брусчатки, площадка из красных гранитных плит, и парк с беседками, скамьями и фонтанами. А вокруг: уступами вздымающиеся дикие скалы с одинокими соснами и елями, на вершинах которых рос дремучий, нехоженый лес.
- Вау! - только и смог произнести Люсьен, позабыв свой родной квебекский язык. И лишь потом выдал: "Табарнак! ".
- Это реплика не сохранившегося замка наместника французских королей в Виль де Кебек. Реплика XVIII века. - Симон попытался опустить их на землю.
- Хорошая табакерка, - съязвил Леонид.
- Не иронизируйте. Тут всё как было.
- Тогда почему тут не музей?
- Это вопрос к Премьер-министру Канады, не ниже. Но Вам скажут, что такого замка нет, и быть не может.
- Неужели?
- И Вам советую держать язык за зубами. - Симон изъяснялся по-английски топорно, хотя и правильно. Так военные изучают иностранный язык. - Ведь Вы порядочный человек, и Вы согласились на моё предложение.
- Конечно, - признал Леонид, хотя про себя подумал, что этот хитрый лис не оставил ему выбора.
Внутри их ждало не меньше сюрпризов. Убранство комнат могло поспорить с роскошью Петергофа или Версаля. За парадным входом оказался монументальный вестибюль, который предваряла скульптура двух ангелов, держащих феодальный герб, разукрашенный французскими пиками. Колонны поддерживали роскошный антаблемент, отделявший стены от выпукло-ажурного, сказочного потолка, расписанного искусными мастерами. На стенах, покрытых узорами, висели большие картины и зеркала. В промежутках между колоннами стояли, вделанные в стены, позолоченные статуэтки нагих африканок и азиаток, над которыми выступали полукруглые каменные подсвечники.
Двустворчатые двери с навершием арочного типа разделялись на четыре части с накладными украшениями с резьбой по дереву; их массивные бронзовые ручки, обильно разукрашенные растительным узором, имели вставки из золота.
Десять гранитных ступеней вели в следующий зал, где зеркально блестевшие полы, на которых на равном расстоянии друг о друга стояли тёмно-бордовые кушетки, разделяли левую и правую галерею, что отгораживались от центральной части арочными колоннами. Их венчал трёхпоясной антаблемент, переходящий в полукруглый потолок, покрытый выпуклыми вставками из блестящей меди, с выгравированными на них картинами по сюжетам древнегреческой мифологии. В конце зала, перегораживая путь, странным образом располагалась величественная скульптурная группа на постаменте: всадник на бьющем копытом коне - и нагая женщина у его ног: все в натуральную величину. Леонид никогда не видел ничего подобного. Он приблизился, и прочитал надпись: Paris, 1768. Эта работа одного из гениальных скульпторов каким-то образом была доставлена сюда из Европы!
Они проследовали в боковой арочный вход, и попали в прелестную часовню, где нижние мраморные колонны держали на своих капителях трёхпоясной карниз, на котором покоились колонны следующего уровня, где находились балконы. Купольный потолок составляли восемь плоскостей, в которых зияли украшенные лепкой круглые окна.
Ни крестов, ни распятия, ни других символов христианства. На месте амвона виднелась потрясающая своей художественной реальностью и гениальной проницательностью скульптурная группа из восьми обнажённых женщин, которых, как стадо овечек, пас облачённый в тогу пастух.
Из часовни они вернулись назад, в зал с блестевшими как зеркало покрытыми лаком полами, и оттуда попали в ещё один внушительный зал, в самом конце которого виднелась огромная, на всю стену, картина: суровый пейзаж со скалами, нереальный по своей изумительной красоте, с его сумрачными, поросшими мохнатыми елями, разломами.
Когда подошли поближе, оказалось, что это вовсе и не картина, но большое, во всю стену, окно, обрамлённое монументальной, тяжёлой, с бронзой и позолотой, рамкой, и что этот насупившийся пейзаж: настоящий.
Было чему изумляться, но ещё большее изумление ожидало их впереди, когда - через распахнутую часть того же огромного окна, оказавшегося одновременно и выходом наружу - они попали на широченную балюстраду, откуда открывался невероятный вид на большое озеро прямо под ними, окружённое скалами с лесом.
В конце балюстрады, справа, имелась лестница, ведущая вниз, с каменными ступенями и каменными перилами, и в самом низу её: ещё один арочный вход. Симон открыл эту дверь, и они оказались в камерном театре человек на 300, не менее. Вытянутый закруглённый зал и балконы в 2 яруса. В театре имелась настоящая сцена со всеми вспомогательными атрибутами, и на сцене - чёрный немецкий рояль Бёзендорфер. Такой рояль по индивидуальному заказу должен был стоить не менее 2-х миллионов долларов.
Рядом с театром находилась картинная галерея: Пикассо, Мане, Веласкес, Рембрандт, Ван Дейк - всё подлинники.
Оттуда вышли из замка с другой стороны, и... снова остолбенели. Тут возвышалась громадой только центральная часть, за счёт перепада в уровнях достигавшая шести этажей. Правое и левое крыло замка остались с другой стороны, закрытые скалами, внутри и между которых и находилась центральная часть. Она казалась одной из скальных громад, сдавливавших её справа и слева. Попасть на ту сторону можно было только сквозь здание.
Теперь стало понятно, что кажущаяся близость озера была ничем иным, как обманом зрения: так выглядело с балюстрады, которая венчала выступ нижних двух этажей. На самом деле до озера оставалось чуть меньше километра вниз по усыпанной разноцветными камешками дорожке.
На берегу несколько деревянных, каменных и выложенных дёрном площадок уступами спускались к воде. На площадках виднелись беседки, качели, шезлонги, вделанные в твёрдое основание скамейки и металлические кресла со столиками, жаровни и железные ёмкости для сжигания веток и листьев. Тут стояла изумительная тишина и разливалось ощущение умиротворённости и покоя. В отличие от видов из замка, здесь лес и скалы не казались мрачными и суровыми. Отсюда окружающая природа выглядела доброй и милой. В чаще деревьев на гребнях скалистых уступов и на голых каменных стенах преобладали тёплые тона, и в них читалось что-то родное, как будто знакомое уже тысячу лет.
Эта необъяснимая метаморфоза так поразила Наташу, что она не могла отделаться от ощущения, что тут поработали самые лучшие парковые дизайнеры, самые талантливые проектировщики. Те же мысли, только по-другому, сформулировал её отец: "Откуда здесь жёлтый песок? Откуда такое ровное песчаное дно? Куда делись естественные подводные камни, барьеры, хаотичное нагромождение неровностей горного озера? Кто, когда, и за какие невероятные средства осуществил эту титаническую работу? ". Люсьен, который, казалось, совершенно не слушал болтовню Леонида, пожал плечами.
Огромные валуны и обломки скал, так живописно расположенные на берегу, не появились ли тут не сами по себе, но их достали из воды? А правую часть берега скрывало закругление озера, уходившего чуть вправо, и подступавшие к самой воде ели, берёзы и сосны. Когда подошли ещё ближе, взору открылся деревянный настил с левой стороны, как раз под валунами и обломками скал, который тянулся вдоль берега на 20-40 метров, и небольшой деревянный причал, у которого картинно качались на поверхности две симпатичные деревянные лодки. Никаких катеров или скутеров.
Симон, оставивший их внизу одних, подозвал их жестом к себе, и они вернулись в здание. Там им был показан ещё один этаж, а два последних и чердачные комнаты под высокой особой крышей трапециевидного типа в разрезе Симон строго наказал "не трогать ".
Он предложил на выбор несколько апартаментов квартирного типа из двух или трёх комнат, где стояли королевские кровати, кушетки, диваны со спинками, и другая мебель, и было всё необходимое для ночлега. Изовские не захотели разделяться, и выбрали, вместе с Наташей, трёхкомнатное помещение с закруглённым залом и двумя огромными ванными комнатами. Люсьен обосновался в большом полупустом помещении, двери которого сторожили стоявшие с обеих сторон рыцарские доспехи.
Как только Симон сказал "адьё! " и исчез, Люсьен, насвистывая, отправился по коридору, будто прогуливаясь от нечего делать, но Леонид тотчас нагнал его, и спросил, понижая голос, что тот задумал. Не дождавшись ответа, Леонид предупредил приятеля, что тут на каждом шагу могут быть скрытые камеры видеонаблюдения. Казалось, эта тема вызвала в Люсьене какую-то реакцию, но он, подавив в себе инстинктивный позыв, продолжал своё путешествие по коридору с деланной безучастностью.
Выходя из машины, Люсьен успел засунуть за пояс под рубашку свою чудесную карту, и теперь высматривал, где её можно спрятать.
Леонид, в свою очередь, захватил с собой бинокль и приёмничек, опустив их в такую характерную наплечную сумку, в каких как правило носят фляги с водой. Эта сумка теперь так и болталась у него на боку.
- Я бы хотел взглянуть на окрестности с высокого места, - сказал он Люсьену вполголоса.
- Ну, и гляди себе (Eh bien, regarde а toi-mкme).
- Мне нужна твоя замечательная карта.
- Ум.. Карта... Без неё никак? Ну, хорошо (eh bien), чёрт с тобой. Говори, куда топать.
- Нам нужно найти чёрную лестницу, и тогда есть шанс, что нас никто не остановит.
- Это как в лесу, да? Зачем только я с тобой связался!
- Я тебя на аркане не тащу. Я только попросил карту. Если не можешь - не давай. Ну, быстрее, у нас мало времени.
- Чёрная лестница может быть тут.
- И я то же подумал.
Действительно, одна из панелей тёмного четырёхугольного пятачка по правую руку оказалась скрытой дверью, и за ней действительно находилась служебная лестница.
Так они поднялись на 2 этажа выше. Там ещё какое-то время блуждали в затейливых, обманчивых коридорах, что кружили и шли зигзагами, сбивая ориентировку, но в конце концов добрались до внутренней лестницы северной башни. Тут было прохладно и влажно, и высокие, неудобные ступени вели в полутёмную высоту. У Леонида надёжность лестницы вызывала сомнения, и он готов был повернуть обратно, но Люсьен, знавший толк в таких делах, уверял, что лестница вполне надёжная, и они продолжали подъём. Уже почти у самого верха вдруг исчезли перила, и оба товарища осторожно ступали, прижимаясь к холодным камням стены.
Наконец, они попали в самое верхнее помещение под конусной крышей, где их ослепил солнечный свет. 3 окна открывали вид на все 4 стороны света, но, к сожалению, окружающие склоны скальных высот частично закрывали обозрение.
В центре башни стоял грубый рассохшийся деревянный стол. Люсьен расстелил на нём свою большую карту.
- По дороге мы трижды сворачивали под большим углом, семь раз делали меньшие повороты, и ещё я подсчитал, сколько раз дорога шла вверх-вниз. Значит, мы должны быть примерно вот здесь. - Он ткнул расчёской в точку на карте. - Давай свой бинокль.
- Союз меча и орала.
- Что ты сказал?
- Я произнёс один из коммунистических лозунгов.
- А, это. Теперь вспомнил. Моя карта, твой бинокль.
- Ну, что там?
- Всё сходится. Вот эти сопки, видишь, это вот тут. Вот этот просвет между ними, смотри на карте. Держи лупу.
- Когда ты успел её захватить?
- Она у меня всегда здесь - в кармане. И металлическая расчёска с ручкой с острым наконечником. Иногда очень подручный инструмент.
- Да, это закругление вроде похоже. Но я не большой спец, чтобы так с ходу всё усекать.
- Бьен, на, глянь. Видишь, тут всего 5 высот, самых высоких точек. Расстояние между ними я примерно могу определить на глаз. Теперь взгляни на карту. Все 5 точек указаны, и расстояния между ними. Всё сходится. Теперь по высоте. Вот эта вершина поднимается над другими, и расположена вот тут. Смотри, на карте она обозначена именно так по отношению к остальным. И всё их расположение по отношению друг к другу полностью совпадает на карте и на местности. Замок стоит на 2-й по высоте возвышенности, и отсюда хорошо всё видно.
- Теперь понимаю. А ты заметил вот это?
- Что?
- Вон, смотри вот сюда. Да правее же, правее.
- А! Вот тут! Ну, у тебя и глаз: глаз как алмаз. Даже я не заметил. Не зря я сказал, что ты русский шпион.
- Да ну тебя...
- Там два человека. Хорошо замаскированы.
- Но это ещё не всё. Взгляни вот в эту сторону.
- А! Кто бы мог подумать!
- Я насчитал всего 12 охранников.
- Да это же целая армия!
- Ну, если бы это было в России, или в Соединённых Штатах: ещё куда ни шло. За неполные 10 лет с момента крушения Советского Союза в России успели появиться настоящие бары, со своей челядью и охраной. Крепостное право вернулось: через 100 лет с хвостиком. Те же помещики снова заправляют и в городе, и в деревне. И охранные фирмы процветают, и так называемые "отделы безопасности " при начальничках; фактически: те же охранные фирмы. Там феодальные дружины и по 50-70 человек: ещё не предел. Но в Канаде! Здесь, у нас, никого не охраняют, только разве что Премьер-министра в Оттаве. Премьер-министры провинций, главы политических партий, директора предприятий, мэры городов: все живут в никем не охраняемых зданиях, ходят на рынок без охраны; словом, тут всё примерно так, как было в позднем СССР до распада. А здесь, в этом месте: целых 12 военных-иностранцев с автоматами УЗИ, с рациями, и у них ещё есть винтовки с оптическим прицелом... Как будто мы в какой-то другой стране.
- Хм...
- Я что-то не так сказал?
- Ты о Канаде ещё далеко не всё знаешь. Но... где-то так. Грубо говоря. Но с чего ты взял, что эти люди - иностранцы?
- Канадцы так себя не ведут.
- А конкретней.
- Подожди с этим. Мне вот что интересно: покажи замок на карте. Если на ней обозначены даже деревянные туалеты в лесу, то...
- На карте пусто. Ни озера, ни замка.
- Не может быть.
- Убедись сам. Вот, ещё раз показываю. Ни озера, ни замка, ни вот той гряды: посмотри в бинокль.
- Как это так? Разве такое возможно?
- Ну, если этого не может быть, значит, нам всё это снится.
- А что, если... Если лет 10-15 назад этого озера просто не было?
- Ты хочешь сказать?
- Да, именно так.
- Ну, знаешь ли...
- В наше время у правительств уже столько бесконтрольной власти, что они вольны запретить и засекретить не только пару высот. И у межнациональных корпораций, и у международных организаций, и у политических клубов интернациональных правящих элит. Но лет 15-20 назад, или, скорее, 30: они не смогли бы скрыть этот замок. И, вероятнее всего, на старых картах он где-то есть. (Случайно ли изымают старые карты, а новые доступны лишь в цифровом формате, и не для скачивания (боже упаси!). А твоей - от силы лет 15. Я прав? - Люсьен кивнул. - А вот озеро, если оно было на старых картах, то, скорей всего, лет 15 назад его бы скопировали сюда. Это сегодня могут засекретить хоть целую страну, а тогда...
- А гряда? Куда делать гряда? Не будешь же ты утверждать, что там насыпали целые горы!
- Не знаю.
- Вот видишь. Ну, давай взглянем в бинокль на ту гряду, которая взялась неизвестно откуда. Ты посмотри вот сюда; сюда, левее, левее. Нет, ты слишком забираешь вправо. Дай мне ещё раз бинокль. Вот, я его держу как раз нацеленным на ту дорогу.
- Какую дорогу?
- Вот отсюда веди сюда.
- Ах, да, тут. Нашёл. Так это же... Там целая бетонная магистраль. Покрыта асфальтом. С фонарями с обеих сторон, стилизированными под парижские. Вот, я нащупал её продолжение гораздо ближе к нам. Целая освещённая дорога в глухом лесу? Да на это же угрохали... даже страшно представить!
- Дай бинокль!
- Минутку.
- Дай сюда! Ну, вот, как я и думал.
- Что? Что там такое?
- Эта дорога упирается именно в ту гряду, которой нет на карте. Вывод?
- Там должен быть туннель.
- Да, иначе тупик, но мы-то как-то сюда попали.
- Ну, всё, пошли; мои женщины станут беспокоиться.
- Мне надо взглянуть ещё раз. Ладно, пошли отсюда.
Когда спускались, Леонид спросил приятеля, не остался ли где-то при нём второй сотовый телефон. Но нет, телефона не было. "Самое главное: найти, откуда позвонить ".
Как только солнце окончательно стало клониться к закату, все путешественники уже спали, как убитые. Усталость взяла своё.
Назавтра пошёл дождь, и крупные капли тарабанили по стёклам высоких и разделённых на 6 частей окон. Когда они вышли из своих комнат, то увидели на полу свои рюкзаки и самые необходимые вещи. Только телефонов и фотоаппарата среди них не было.
Мужчины отправились куда-то дальше по коридору, и сразу вернулись, пройдя мимо двери в другую сторону. Но и оттуда вернулись с каким-то затравленным видом. Наташа, сидевшая у окна, пересекла комнату, и тоже вышла на коридор. "Вы как хотите, а я ухожу, - заявила она. - Здесь как в гробу. Я не могу больше здесь оставаться ".
- Дочь, - пробовал успокоить её Леонид. - Переночуем. А завтра увидим. Утро вечера мудреней.
- Нет, надо выйти на гравийку, и словить попутку. Мы возвращаемся в Монреаль сию же минуту.
- А как же слово? Ведь я обещал Симону.
- Бывают ситуации, когда можно взять слово обратно.
- А ты вообще представляешь, что этот замок стоит в глухом лесу. В тайге, откуда самим нам не выбраться?
- Как это может быть? Такие замки расположены вблизи городов. И потом... Кто, когда и как построил тут целый замок?
- Ну, хорошо. Давайте пройдёмся к озеру. Я там всё объясню.
- Я остаюсь, - заявила Лена.
- И ты не боишься... одна?
- А чего бояться? В привидения не верю... - она стала загибать пальцы.
- Ты ещё не до конца представляешь себе, во что мы вляпались.
- Ну, хорошо. Раз так вам будет спокойней, я иду с вами. Но мы ведь промокнем до нитки.
- У меня в рюкзаке есть кусок тонкого брезента, его хватит на всех.
И они спустились к озеру. Наташу снова поразила резкая перемена в настроении ландшафта, в самой атмосфере, в чём-то неуловимом. Чем ближе к озеру, тем спокойней становилось на сердце, тем более очеловечивался пейзаж, и окружающие горы не казались больше насупленными, а их общий вид мрачным. Несмотря на дождь, вокруг озера доминировали тёплые краски, и эта необъяснимая метаморфоза сверлила мозг неразрешимой загадкой.
И, хотя сверху бежали уже целые ручьи, если не целые реки, и находиться в этой части берега становилось опасно, хотелось тут задержаться подольше, и совсем не тянуло назад.
Они поднялись на более высокое место, и Леонид рассказал жене и дочери, что именно они с Люсьеном увидели с башни, и где находится этот замок. И что дело даже не только в том, как выбраться из глубокой тайги, но и в том, что от вооружённой охраны можно ожидать всего, чего угодно. И ещё он рассказал, что со вчерашнего вечера стены коридоров изменили свои конфигурации, и теперь они фактически замурованы в этой части замка, без доступа на ту сторону, лишённые возможности попасть на какую-либо дорогу.
Разумеется, то, что они услышали, оптимизма не прибавляло, но ни Лена, ни Наташа не запаниковали и не подумали обвинять Леонида в том, что он заварил эту кашу. Главный вопрос для них состоял сейчас не в том, в какую они попали ужасную западню, или как выбраться из этой ловушки, а в том, кому это надо и кто хозяин этого жуткого замка. И, раз очевидно, что этого главного вопроса им не разрешить, то и предпринимать что-либо бесполезно; надо только ждать, вверившись в руки судьбы. Пока, до сих пор, ничего плохого с ними не сделали, и, если бы у кого-то имелись дурные намерения, у него или у них было предостаточно времени для любой расправы. А они, все четверо, живы и здоровы, и, значит, ничего страшного им пока не грозит.
Однако, не такой реакции от своих женщин ожидал Леонид. Он мог предвидеть слёзы, упрёки, панику: всё, что угодно, только не это. Он-то надеялся, что, узнав про западню, они сами станут теребить его: предпринимать активные действия, броситься на поиски выхода, прочесать всё снаружи, найти возможность обойти замок слева или справа, или вдоль берега странного озера. Но ничего такого они не просили, и никакой авантюры не одобрили бы.
Теперь требовалось терпение и анализ ситуации, чтоб не наломать дров. Нужно было время, чтобы придумать убедительные контраргументы. И не оставалось ничего иного, как вернуться в замок: все четверо продрогли, а дождь только усиливался.
Когда, оставляя на ступенях и на ковровых дорожках паркетного пола коридоров целые лужи, они вернулись назад, двойные двери (на которые они раньше не обратили внимания) между апартаментами Изовских и апартаментами Люсьена были распахнуты, открывая внутренность довольно обширного помещения. Их взорам предстал свеженакрытый стол, ломившийся, как говорится, от яств. Вокруг стояло четыре роскошных резных полукресла, а среди блюд: в хрустально-серебряных вазах - два огромных букета цветов. На каждом из четырёх мест четыре порции первого блюда были разлиты в четыре фарфоровые пиалы, имевшие по форме сходство с тарелками. Рядом были расставлены чистые блюдца и разложены парами вилки и ложки, и отдельно - ножи. В фарфоровых блюдах, в стеклянных и бронзовых вазах горами высились апельсины, виноград, яблоки, груши, вишни, клубника, и другие ягоды и фрукты. Шесть тортов - на выбор, - всякие десерты и сладости; чёрная и красная икра; несколько ещё горячих и дымящихся мясных блюд; и многие другие деликатесы, которых не успевал ухватить взгляд - так глаза разбегались - были приготовлены невидимыми поварами и официантами.
Люсьен, которого эта картина, казалось, нисколько не удивила, с деланным равнодушием лениво направился прямиком к столу, даже не думая переодеться или вытереть ноги. Он вынимал очищенные орехи то из одной, то из другой ёмкости, запихивая их пригоршнями в рот; поедал вишни и выплёвывал косточки прямо на стол; перепробовал все мясные блюда, зачерпывая одной и той же ложкой из металлических и фарфоровых ёмкостей, в каждой из которых торчала отдельная большая ложка-черпак. Из ёмкости, в которой были приготовлены на 4 персоны похожие на русские блинчики прямоугольные "свёртыши " из теста с мясной начинкой, он вытягивал каждый, разрывал пополам, и, рассыпая по столу начинку, засовывал за обе щёки. Наконец, основательно набив желудок, он, дважды громко протрубив отрыжкой, плюхнулся на один из стульев, потянувшись рукой к шеренге бутылок, где чешское, швейцарское и бельгийское пиво обретало новые качества в соседстве с лучшими итальянскими и французскими винами. Совершенно игнорируя чистый гранёный бокал, он откупоривал одну бутылку за другой, и вливал в себя их содержимое прямо из горлышка: на американский манер.
Не в силах отвести глаза от этой колоритной сцены, Изовские продолжали стоять на коридоре, как вкопанные, и - только теперь спохватившись - удалились в свои покои. Когда через пять минут они вернулись в сухой чистой одежде и сменив грязную обувь на чистую, Люсьена уже и след простыл. Вернее, его следы двумя цепочками грязи (к яствам и от них) тянулись до двери. На столе был полный разгром, как будто по его плоскости промчалось стадо вандалов. Пришлось довольствоваться тем, что не покусал и не перепортил Люсьен, но там было так много всего, что на трёх посредственных едоков хватило с лихвой.
После трапезы Лена сделала самое неожиданное и непредсказуемое в этой ситуации: стала вытирать полы большими бумажными салфетками, стирая грязные следы. Наташа взялась за чтение, и дождливый день, так и не показавший ни одного проблеска солнца, пролетел незаметно и быстро.
До самого вечера Люсьен не попадался на глаза. Похоже, нажравшись до отвала, он завалился спать. Но, когда и утром он так и не вышел из своих покоев, они не на шутку всполошились. Тем временем, Изовские обнаружили на коридоре 2 отдельные тележки с едой: одну рядом с дверью своих апартаментов, другую возле опочивальни Люсьена. Как будто невидимые хозяева уже знали о выходке последнего, и разделили трапезу.
Озадаченный отсутствием Люсьена не меньше Лены и Наташи, Леонид уже собрался колотить в его дверь, но тот неожиданно сам объявился на коридоре, и, подозвав приятеля, отвёл его в сторону.
Оказывается, ночью Люсьену удалось ускользнуть из ловушки по узкому карнизу вдоль скалы, и, наткнувшись на пешеходную тропу, через 2 или 3 километра он выбрался на обычную лесную дорогу. За первым же поворотом он обнаружил чьё-то шале. Там, оказалось, спокойно стояла машина Люсьена, как будто её никто и не арестовывал. Приятель не объяснил, почему он вернулся, но Леонид мог вполне допустить, что назад его позвало не чувство долга перед друзьями (с которыми, обнаружив бегство одного из узников, могли сделать всё, что угодно), а он пришёл всего лишь забрать свою бесценную карту, ибо не захватил её на вылазку (опасаясь, что карту обнаружат при нём). Тем не менее, сам Люсьен предложил бежать той же ночью - всем вместе, но тогда Изовским пришлось бы бросить все свои вещи.
Но вещи (которые, по двум причинам, представляли собой для них огромную ценность): это было не самое главное. Степень безопасности, а, точнее, степень опасности побега выдвигала неразрешимую дилемму. Леонид не мог рисковать жизнью жены и дочери, а Люсьен толком не мог объяснить, насколько опасен проход по карнизу. Для него, атлета и спортсмена, эта операция не представляла ни малейшей сложности.
Изовского крайне удивил образ мышления приятеля, который даже не подумал о возможности пробраться через одно из окон на другой этаж, и оттуда: на противоположную сторону. Действительно, Люсьену это и в голову не пришло. Но, как только они стали обмозговывать этот вариант, он отпал сам собой. Не только потому, что стены казались неприступными. В бинокль Леонида приятели увидели, что все окна других этажей и несколько окон их этажа теперь забраны решётками. Они появились, вероятно, в ту же ночь, когда их отрезали от остальной громады замка.
Но, даже если бы им удалось прорваться на ту сторону, они оказались бы на территории, полностью контролируемой безвестными вооружёнными головорезами. Совершенно не имевшие знаний и навыков, они оказались бы лёгкой добычей хорошо вооружённых и хорошо обученных военных, вероятно, имевших огромный опыт участия в боевых действиях и в шпионско-диверсионно-подрывных операциях.
И, всё-таки, не это повлияло на окончательное решение. Тогда как Наташа рвалась на опасное предприятие, Лена ни за что не соглашалась на риск. Она сказала, что в детстве боялась высоты, и, что, хотя давно "переросла " эту фобию, страх может вернуться. И, вообще, говорила она, их жизнь в Канаде превратилась в одни сплошные будни; она уже не помнит, когда последний раз была в кино или в театре; она устала от нищеты, неустроенности, от серости их прозябанья. Что может быть замечательней их приключений? Где и когда ещё доведётся жить в настоящем дворце, в апартаментах, которые шикарней любой пятизвёздочной гостиницы, сидеть на берегу ПЕРСОНАЛЬНОГО озера, где нет больше никого, кроме них! А вдруг до конца своих дней она никогда уже не увидит ничего, кроме урезанного куска неба из их спальни, их опостылевшей конуры, где большая часть убогой мебели: из Армии Спасения, и заплёванных ступеней метро Ги Конкордия! Нет, она никуда не пойдёт, и останется тут, пока возможно наслаждаться этой уединённостью, роскошью и покоем.
Их разговор так и застыл на многоточии, а днём распогодилось, и Лена, расположившись на пляже, попивала коктейль из гранёных стаканов, подставляя лицо ласковым лучам солнца. Она так и просидела там до самого вечера, а с наступлением темноты они зажгли два костра в специальных металлических бочонках, возле которых было приготовлено полно деревяшек. То ли сезон мошкары уже кончился, то ли в этом особом месте просто было мало насекомых, но они не докучали постояльцам своими укусами.
На следующий день снова светило яркое солнце, и Лена с самого утра устроилась на пляже. Наташа и её отец, не желая оставлять её одну, сопровождали её до озера. И так продолжалось со следующего утра.
Пошёл уже третий день, как о Люсьене ни слуху - ни духу. Леонид знал, что его приятель не обременён никаким грузом нравственных императивов, и склонен к импульсивным, крайне индивидуалистическим поступкам. Но нельзя было сказать и того, что у него вообще нет никакого морального кодекса. Просто его действия подчинялись какой-то иной логике, которую людям с европейской - и, тем более, с российско-советской ментальностью - просто не постичь. Так же, как на войне или на пожаре, или в отрытом море, или где-нибудь высоко в горах, куда способны добраться лишь считанные альпинисты, или под землёй, у спелеологов, во время чрезвычайного положения - действуют другие законы, у Люсьена в голове правили иные прерогативы.
Может быть, он решил, что ему совсем не обязательно делить участь с какими-то "русскими шпионами ", или что эти "русские " сами между собой разберутся (а румын был для него таким же "русским басурманином ", как и Изовские), или что они струсили, отказавшись от побега, и это избавило его от какого-либо долга. Разумеется, 3-х дней было предостаточно, чтобы Люсьен обратился к своему кузену, начальнику полиции города Шербрук, и чтобы тот отправил на их спасение целый полк спецназовцев, или даже армейские части с вертолётами. Но никто до сих пор не прибыл их выручать, и, значит, Люсьен никуда не ездил и не ходил, ни к кому не обращался. Люди с ординарными мозгами могли бы назвать такое поведение эгоизмом, безответственностью, и даже предательством и преступлением, но поступки их приятеля просто не следовало никак объяснять.
И всё же Изовские, как все нравственно вменяемые люди, старались придумать ему оправдание, всё пытаясь обнаружить какое-нибудь закодированное послание, или записку, или тайник, который Люсьен оставил для них перед побегом.
В том отсеке, где их заперли изменившие конфигурацию стены, было, кроме их апартаментов и бывших апартаментов Люсьена (теперь пустовавших) ещё только 2 помещения. Одно представляло собой сужавшуюся к концу комнату, из которой вёл странный проход в ещё одну - меньшую - с видом на озеро (именно тут для них поначалу была устроена трапезная); второе: хозяйственную "подсобку " для прислуги. Дальше вдоль наружных окон шёл упиравшийся в тупик коридор с глухой стеной напротив окон.
Леонид с Наташей обследовали каждый сантиметр пола и стен, простукивали все двери и дверные притолоки, заглядывали в каждую щель. Ничего. Они обследовали дорожки, ведущие к озеру; берег, со всеми скамьями, качелями, беседками, и прочим; внутренние и наружные лестницы, ведущие из их части замка наружу: ничего. Они осмотрели каждое окно, каждый подоконник, каждую оконную раму.
И вдруг - когда утром в очередной раз сама собой появилась (как скатерть-самобранка!) тележка с полным дневным рационом деликатесов - Изовский бросил взгляд на этот трёхэтажный поднос на колёсах: и всё понял. Ничего не говоря, он опустился на пол, и, склонив голову к самому паркету, заглянул под неё. Как он и ожидал, под нижней полкой находилась хорошо замаскированная полость, куда можно было спрятать плоский предмет типа конверта.
Эта тележка оказалась буквальной репликой другой точно такой же, находившейся то ли в поместье князей Гагариных, то ли у Волконских. Автор двух исторических романов, Леонид хорошо знал историю по крайней мере 4-х русских государств, и прекрасно изучил предметы быта русской знати, вместе с их секретами.
Наташа вопросительно взглянула на отца, и тот объяснил ей, что под тележкой находится тайник, который стережёт замок с секретом, но что он, Леонид, знает, как его "расколдовать ". Он слегка надавил на край, выступающий справа; раздался щелчок, и через мгновенье в его руках оказалась загадочная вещь из чёрной пластмассы. Она выглядела монолитным куском с совершенно гладкой блестящей поверхностью, на которой не просматривалось ни кнопки, ни замка. Если это было нечто типа ящичка для хранения очень маленьких предметов: казалось совершенно непонятным, как его открывают. Если это было какое-то электронное устройство, типа сотового телефона, только бОльших размеров: казалось совершенно непонятным, как его включать, и где находится экран, ибо пластмасса выглядела абсолютно непрозрачной.
И тут - возможно, когда Наташа и Леонид случайно дотронулись до чего-то - вся поверхность с одной стороны этого тонкого прямоугольника осветилась изнутри. Это случилось так неожиданно, что оба - и отец, и дочь - непроизвольно вздрогнули.
Изовский сразу понял, что неизвестная ему операционная система запрашивает имя пользователя и пароль. Но прямоугольный монолит не имел ни мышки, ни клавиатуры, ни кнопок, ни отметок, указывающих, где верх и где низ экрана. Казалось, что это футуристическое устройство превращает любую попытку в нём разобраться - в совершенно безнадежное предприятие. Но всё разрешилось само собой, без каких-либо маломальских усилий с их стороны. Подчиняясь полуосознанному побуждению, или, скорее, импульсу интуиции, Леонид провёл пальцами вверх от левого угла освещённой поверхности, где на экране обыкновенных компьютеров находится меню "пуск ". Тут же, словно по следам его пальцев, выскочили, раскрываясь вверх, ярлыки развёрнутого меню.
Это казалось настолько удивительным, словно происходило во сне, и, когда из их покоев - озадаченная отсутствием мужа и дочери - к ним вышла Лена, она вскрикнула, словно от испуга.
Но, вопреки их усилиям, все их достижения в постижении загадочного мини-компьютера не принесли реальных плодов, потому что интерфейс его операционной системы функционировал на каком-то другом, не известном им, языке. Значки (буквы?) этого языка не походили ни на японские, ни на китайские иероглифы, ни на грузинскую или армянскую письменность, ни на индоевропейские алфавиты, ни на арамейские закорючки, ни на арабскую вязь, ни на руническое письмо, ни на какое другое.
Отчаявшись что-либо разобрать, расстроенная тем, что она, бывший старший научный сотрудник, ничего в этом не смыслит, Лена в сердцах ударила по одной из надписей подушечками пальцев: и тут же все непонятные значки заменились другими: буквами греческого алфавита. Она повторяла тот же удар несколько раз, и снова и снова (так же, как "звёздочки ", скрывающие пароль, заменяются на слова) одна письменность заменялась другой, только русского языка не оказалось.
Пришлось немало попыхтеть, пока ей удалось "выбить " французский. Теперь они нашли в ярлыках меню слово "clavier ", и снова, чудесным образом, на четверть экрана развернулась виртуальная клавиатура. Физически ни мышка, ни клавиатура не требовались! Дактильно-чувствительный экран заменял все материальные приставки.
Что касается языков, то Изовские догадались, что не только все системные команды, но и всё, что бы не печаталось на экране, автоматически переводится на все доступные системе языки, и потому, вероятно, имя пользователя и пароль состоят исключительно из конкретных слов, или, возможно, в сочетании с цифрами.
Теперь угадать имя пользователя.
А что, если оно никак не связано с псевдонимами или с реальным пользователем, но представляет собой конкретное имя того, в связи с кем это устройство тут появилось и "заточено " на ту или иную задачу?
Наташа решительно завладела пластмассовым экраном, и впечатала слово NATASHA. Ничего не произошло. Тогда она напечатала своё имя по-другому: NATACHA. Буквы зажглись, погасли, и на их месте утвердился другой фон. Во второй светлой полоске она поместила сегодняшнее число. Никаких изменений. Тогда она впечатала слово surveillance и сегодняшнее число без пробелов и дефисов, одной группой цифр. И экран ожил. На нём появилась белая надпись, снова на неизвестном языке, и вдруг они увидели одну из своих комнат. Во весь экран развернулось видеоизображение с камер слежения, установленных где-то в их апартаментах. Устройство, которое они держали в руках, являлось теперь монитором, на который поступал сигнал видеонаблюдения. Картинка попеременно менялась, автоматически переключаясь с одной комнаты на другую. Это была их гостиная и зал. Две спальни, душевые, ванные комнаты и три туалета, вероятно, не входили в круг видеонаблюдения: наверняка не из соображений этики, а лишь потому, что похитители считали своих исполнителей низшими существами.
Изовским повезло, что они находились вне своих комнат, и что скрытые камеры, возможно, не зафиксировали их находку.
Когда они снова, повинуясь неодолимой тяге, отправились к озеру, они совершили по дороге ещё одно открытие. Как только Наташа, державшая экран, непроизвольно переменила его позицию, картинка сменилась с горизонтальной на вертикальную. Тогда она, под воздействием быстрой догадки, перевернула экран на 180 градусов, и картинка не очутилась "вверх ногами ", но автоматически перевернулась на те же 180 градусов. Поразительно! Неужели экран коррелируется по земному притяжению?!
"Инопланетная " "внеземная " технология? Устройство из будущего? Секретная военная разработка? Если бы они могли ответить на эти и на другие вопросы: они бы знали, какая опасность им угрожает.
Но одно они знали теперь наверняка: их похищение организовано из-за Наташи, и только из-за неё.
И вот, по дороге к озеру, Наташе почему-то вспомнилось, как однажды она случайно услышала разговор между М.М. и другой её ученицей, по расписанию приходившей раньше. Она слышала, как, спрятав свои коготки и притворяясь совсем одомашненной курицей, М.М. поинтересовалась, что именно Лили (так звали ту студентку) слушает кроме классической музыки.
- Майкла Джексона, - выпалила та, не чувствуя подвоха.
- А, это тот дикарь, которого обратили в хамелеона? Они забыли свериться со справочником, где ясно сказано, что IQ у хамелеонов даже ниже, чем у примитивной человеческой расы. - Она высказала всё это на своём ковыляющем английском.
Наташа так и не смогла разобраться, почему именно эта сценка запала ей в душу, и отчего именно сейчас пришла ей на ум, но её тревожило, что теперь, когда в её ушах будто наяву звучал иронический смех Учительницы, её шокировала не только отвратительная расистская выходка, но, в большей степени, что-то ещё, угнетающе-пугающее, как будто саму себя М.М. не причисляла к человеческой расе.
И Леонид молчал, хотя каждый из них, троих, казалось бы, просто обязан разродиться фонтаном слов от самого вида фантастического устройства. Но и ему, почему-то, все эпитеты заслонили собственные мысли, а, точнее, мысли о последнем откровении Люсьена.
Все эти дни его приятель оставался немногословен, хотя неотлучно находился при них и дни, и ночи. И это, надо думать, из-за того, что Леонид и его жена не смогли бы понять тех тонкостей квебекского жаргона, и, значит, тех эмоционально-смысловых нюансов, без которых откровенничать с ними было незанимательно. И, всё же, потребность высказаться, очевидно, так назрела, что внутреннее затворничество стало невмоготу. И Люсьен поведал, что расстался с университетом не только из-за роста штабелей пивных банок у входной двери их с Жоржем студенческого жилья, но ещё из-за одной неприятной истории.
А всё началось с того, что на своём курсе он был довольно популярен, и тем самым привлёк внимание двух радикальных феминисток, возглавлявших целую группу мужененавистниц и гендровых расисток, что пылали ненавистью к представителям сильного пола. Откуда такая грубость и несправедливость физиологического устройства, которое, как им казалось, изначально делает мужчину насильником? Зачем природа устроила такое неравенство? Почему не она в него, а он в неё? Это их доводило до бешенства, а больше всего бесило то, что с этим нельзя ничего поделать, что никакими законами и постановлениями, никакими судебными тяжбами этого не отменить.
Вот что их толкало на тайный сговор против ненавидимых, и они подначивали девиц своего круга объявлять то одного, то другого парня насильником. Одна из этих стерв училась на юридическом факультете, другая брала курс международного права, так что по всем законам и по их крючкотворству обе были подкованы на все 100 процентов: основательно, как лошадь с яйцами (так выразился Люсьен).
Их провокации были направлены исключительно против харизматических личностей, которые могли стать лидерами и в будущем занимать высокое общественное положение, а у этих феминисток-радикалок в головах всё место, без остатка, занимало намерение выжить мужчин со всех влиятельных-денежных постов, и на эти посты поставить исключительно женщин. Их козни были настолько искусными, подлыми и коварными, что четверо самых одарённых, самых многообещающих студентов оказались за воротами университета, и хорошо ещё, что не за воротами (внутри) другого заведения.
Как только Фанни (так звали одну из подружек) стала подчаливать к Люсьену, лучше осведомлённые парни предупредили, чем это чревато. Но тот уже положил на неё глаз, и никакие доводы не стали бы для него аргументом. Если подружка Фанни выглядела просто симпатичной девчонкой, то сама Фанни была настоящей красавицей, хотя надменность и безжалостность придавали ей что-то отталкивающее.
В тот же вечер, когда Люсьен клюнул на приманку, Фанни, захватив Лиззи, напросилась в гости, и, только переступив порог, легко сбросила всю свою одежду, которую переступила так же властно, как и порог. Тут же повалив Люсьена на кровать (в это время Лиззи завладела телом его товарища), она показала ему такой класс, за который на состязаниях наверняка давали бы как минимум мастера спорта. Целых четыре часа подряд подруги становились в самые разнообразные позиции, и в это время беспрерывно сосали и облизывали друг дружку.
Так продолжалось с пятницы до конца недели, и казалось, что мальчики и девочки просто здорово повеселились, но в понедельник, после многообещающего начала, нагие бестии вдруг вскочили, и принялись осыпать друг дружку тумаками и оплеухами. Красные и красно-розовые пятна от ударов то и дело вспыхивали на их обнажённых телах. Люсьен и его товарищ бросились разнимать драчуний, но те оказывали бешеное сопротивление, и пришлось применить силу. В тот же момент, как по команде, одна провокаторша обо что-то расцарапала плечо, а другая со всего размаха шлёпнулась об пол, и, завопив, что их партнёры их избили, обе, похватав свою одежду, полуодетые тут же бросились вон.
И уже на следующий день разразился скандал.
Люсьена с товарищем обвинили в изнасиловании и нанесении побоев, но умненькие девочки не стали подавать заявления в полицию, а обратились в особую университетскую комиссию, занимавшуюся разбором подобных дел. В те годы всё ещё кончалось не настолько катастрофично для жертв подобных обвинений; Люсьен требовал уголовного разбирательства и проверки сторон на детекторе лжи; по университету ползли всякие слухи: но с университетом пришлось расстаться.
Если бы Люсьен сделал карьеру или метил бы на важный государственный пост, то феминистский заговор непременно реанимировал бы ту неприятную историю, и ложные обвинения тут же всплыли бы на поверхность. Но и без того жизнь Люсьена была разбита. Глубокая психологическая травма оставила незаживающий след. Он так и не создал семьи. Он остался без университетского диплома. Его флирт с пивом превратился в вечный роман.
- Наши законы, или наша правовая практика: дерьмо, - безапелляционно заявлял он. - Очернительницы должны сидеть в тюрьме. Иначе скоро вся наша жизнь рухнет, и нас обгонят южные страны, а мы, потомки европейцев, станем жить в их колониях.
- Экут, Люсьен, - отвечал Леонид по-квебекски. - Если ужесточить разбор заявлений от женщин и запугать их, то насильники и драчуны станут безнаказанно творить беспредел.
- Вот и делись после этого с вами, русскими. Это у вас там, в России, бабам ещё есть куда эмансипироваться. А тут они уже доэмансипировались до того, что скоро загрызут мужчин.
- Мне видится не такая простая картина. Влиятельные феминистки и обвинительницы на громких процессах получают то, что хотят, а обычные жёны и подруги сносят каждодневные побои всё чаще и чаще; насилие против слабого пола в этой стране захлестнуло нас, как девятый вал (хотя ты вряд ли видел картину Айвазовского, и зрительно не представляешь, что такое девятый вал). Кто защитит неизвестных, малоимущих, не влиятельных женщин, если не мы, мужчины?
- А что ты хотел? Простые мужики не понимают таких тонкостей. Они нутром чуют, что наглые бабы заграбастали все тёпленькие местечки. Их инстинктивно раздражает бабское начальство, что командует и вертит ими, как хочет. И они, чтобы сорвать на ком-то злобу, лупят супружениц по рёбрам. Эти тумаки квебекские жёны получают от заядлых феминисток, но этого не понимают. А ты защищаешь этих пираний.
- Я только сказал, что всё гораздо сложнее.
- Когда-то, когда я был ещё юношей, я слышал такой разговор 2-х джентльменов: вот, мол, если бы в государственных учреждениях и в частных бюро сидели женщины, они бы своими нежными, ласковыми руками излечили все болезни несправедливости, жестокости, беззакония и неравенства. И что мы видим? Самые озверевшие секьюрити, самые бессердечные социальные работники, самые беспощадные страховики, самые бесчеловечные банковские служащие, самые агрессивные администраторши домовладельцев: это бабы. Как рвущиеся с цепи кусачие псы, они хотят лишь одного: рвать на куски, кромсать и разгрызать. Довести человека до самоубийства; отнять ребёнка у матери; выбросить старика или семью с детьми на улицу; уморить голодом одинокую мать с ребёнком, лишив пособия; довести душевнобольного до больницы: вот их главные развлечения, вот от чего они получают огромное удовольствие. Ведь, сделав доброе дело, они не ощутят своей безраздельной власти над человеком, а сломав ему жизнь или укоротив её, они чувствуют настоящее упоение властью. Чтобы продемонстрировать, что и от какой-то козявки, функция которой всего лишь заполнять бумаги, тоже что-то зависит, они вырвут из тебя душу.
- Больше всего я не люблю обобщений. Но, даже если бы это было и так, как ты утверждаешь: кто виноват? Кто дал им такую возможность? Кто их такими воспитал? Кто придумал общество, в котором разрешено убивать за профит? Кто разрешил частные бюро по трудоустройству, подстегнул коррупцию? В мире стяжательства и получения прибыли любыми средствами по-другому не бывает. Кто создал такие правила и законы? Разве не мы, мужчины? Пойми: всё гораздо сложнее.
- Попомни моё слово, и, когда на телевидении не останется ни одного тележурналиста, комментатора или ведущего-мужчины, а потом ни одного лица белого человека; когда на государственном радио Си-Би-Си воцарится полный матриархат, и бабы заменят всех мужей, включая спортивного комментатора, политического обозревателя, военного аналитика, и даже ведущего передачи о секретах мужского здоровья; когда не останется ни одного социального работника-мужчины; и когда мужики будут годиться разве что для тяжёлой физической работы и в качестве быков-производителей в гаремах своих хозяек: тогда всё действительно всё станет гораздо сложнее.
Этот диалог так и вертелся в его голове, когда Леониду пришлось возвращаться в замок одному. Незапланированное возвращение спровоцировал целый водопад, обрушившийся на его голову, когда они уже почти вышли к озеру. Может быть, порыв ветра так потряс верхушку дерева, что стряхнул все остатки дождя вниз? Другого объяснения не находилось; это было какое-то необычное явление.
В тот день было довольно прохладно, и порывы ветра пронимали насквозь, так что пришлось бежать переодеваться.
По дороге он подумал: а что, если вход в замок вдруг окажется закрыт? Тогда что с ними будет? Сегодня они выбрались к озеру позже обычного, и день уже клонился к закату. Ему не высушить свою намокшую одежду; им не выжить без еды и крова в диком лесу. В этой части Квебека в покрытых дремучим лесом горах даже летом бывают холодные ночи, когда температура падает (с влажностью) до нуля. И похитителям не придётся их физически убивать. Нет, если они смогут вернуться в замок: больше не выходить наружу, и думать, думать, как выбраться из западни.
Но почему Наташа? Что им от неё нужно? И кто эти люди?
С такими мыслями он входил в их апартаменты.
Он быстро сбросил рубашку и брюки, и вдруг вспомнил, что за покоями наблюдают, и что картинка с комнатами предаётся на устройство, в данный момент находящееся руках дочери. Поэтому он, захватив смену одежды, порывистым шагом направился в ванную комнату, куда можно было попасть прямо из зала. Но, не дойдя туда каких-то пару шагов, он столкнулся со стройной девушкой, на которой, кроме прозрачных трусиков, не было ничего. Та, умело прижавшись к нему всей поверхностью своего изумительного тела, обхватила его за шею, и ему стоило немалых усилий расцепить её руки. От неожиданности он совершенно потерял контроль за ситуацией: так ему казалось. Незнакомка, которая появилась будто из ниоткуда, снова бросилась к нему, и пришлось оттолкнуть её. Всё ещё с историей Люсьена в голове (которая до сих пор не выветрилась оттуда), он подумал, что, если бы его неуклюжие действия попали на видео, их можно было бы расценить как агрессию. В тот момент левая стена быстро и почти бесшумно отъехала, распахнулась; обе её половины разъехались, и в этом широком проёме стояла целая толпа.
Впереди всех выступал крупный властный мужчина с седоватыми висками, державший в руках дорогую профессиональную видеокамеру. Отпустив её (повисшую на крепкой ленте), он громко захлопал в ладоши и захохотал. "Браво, мистер Изовский! Вы нам показали стоящий спектакль ". Всем своим видом он демонстрировал, что действия Леонида запечатлены на плёнку.
А девушка, воспользовавшись шоковым состоянием и замешательством Леонида, снова бросилась ему на шею, но внезапно её руки сами собой разжались, тело обмякло, и она соскользнула на пол.
- Что вы с ней сделали? - только и смог вымолвить Леонид, с трудом справляясь с нервным клацаньем зубов, которые сами собой отстукивали морзянку.
- Неожиданно, и всё же это правильный вопрос. У тебя есть только один час. Если ты не примешь верное решение, ты станешь её убийцей.
- Кто вам поверит, что я маньяк? Я семейный человек, у меня жена и дочь, и я никогда...
- Хм, если главное твоё достоинство - связь с женщиной, то я в сто раз достойней тебя, ха-ха-ха! Вы подтверждаете? - предводитель обратился (по-прежнему по-английски) к весело гогочущей толпе, загибая толстые мясистые пальцы.
Только теперь Леонид заметил, что среди гостей встречаются и женщины.
- Смотря что вам от меня надо.
- И это заявляет жалкий тип в одних подштанниках, у ног которого голая баба, готовая подохнуть через час без его верного решения! Очнись! Ты не в той позиции! - И вся свора глумливо загоготала. - Нам от тебя не нужно ничего, кроме... подписи. - (Снова гогот).
- Послушайте, раз Вы хозяин такого замка, у Вас громадные возможности, и Вам ничего не стоит подобрать для своих замыслов другого человека. Почему именно меня?
- Слышите? Я хозяин этого замка! Ха-ха-ха. Я всего лишь скромный судья, а хозяин этого замка: вот кто! И он указал на невзрачную, среднего роста женщину.
В тот же момент Леонида словно ошпарило. В это трудно поверить, но сперва он узнал её глаза змеи и акулы, и лишь потом её лицо. М.М. была абсолютно такой же, как на уроках в университете, и показалось, что это маска и костюм на все случаи жизни. Ничего, абсолютно ничего в ней не изменилось, словно это картонную фигурку взяли - и перенесли с одной игровой картинки на следующую.
- Дайте ему бумагу на подпись. И ручку не забудьте. А то у голого человека ручка может быть разве что в заднице.
Строки плясали перед глазами Леонида, и он с трудом смог разобрать смысл составленного на британском английском документа. В нём говорилось, что он признаётся в изнасиловании 18-тилетней девушки, и что в обмен на молчание обязуется добиться от дочери возвращения в класс М.М. И внизу 2 подчёркнутые строки, в одну из которых следовало вписать свою подпись, а в другую "с моих слов записано правильно ".
- Да, и не забудьте проследить, чтобы он без ошибок прочёл содержание этой бумаги на камеру.
- Да это же криминальный акт в чистом виде! В самом тексте уже содержится состав преступления: шантаж при отягчающих обстоятельствах. Что автоматически предполагает: жертву шантажа, вероятно, подставили.
- Скажи это кому-то другому, - выступил вперёд тот же крупный мужчина. - Ты, что, ещё не понял, что мы и есть суд и закон? Может быть, ты пожелаешь, чтобы вместо цифры "18 " появилась цифра "17 ", "15 ", или "12 "? Что тебе больше нравится? Ха-ха-ха!
- Нет, он хочет, чтобы его дочь и жена остались на улице, - снова подала голос М.М.
Дрожащими руками Леонид приблизил к себе плотный лист в папке с вензелями, и сделал то, чего желали эти нелюди. Два мордоворота выступили из-за спин собравшихся, и, подхватив бесчувственную нагую девушку под мышки, куда-то её уволокли.
- А теперь вон из моего дома!
Немного позже, когда перед его глазами ещё долго всплывали персонажи гогочущей своры, Леонид распознал те же 3 или 4 лица в телевизоре, и так само собой прояснилось, кого он там видел.
17. ШАХМАТНАЯ ДОСКА.
Наташа с Леной с ужасом наблюдали за происходящим на плоском экране портативного устройства, и, хотя не слышали, о чём шла речь (не исключено: просто не знали, как включить звук), обо всём догадались, и со всех ног припустили к замку. Но они не успели преодолеть и половины дороги, как всё было кончено.
Потрясённые, Изовские даже не подумали захватить с собой свои жалкие пожитки, но те же два мордоворота выставили их за порог на ту сторону и вышвырнули вслед за ними их рюкзаки. Они уже собирались топать по дороге своим ходом, когда с ними поравнялся всё тот же чёрный закрытый микроавтобус; их погрузили туда и увезли.
Но доставили не в Монреаль, а в горно-озёрный кемпинг, где они были оформлены задним числом, как будто всё это время (с момента выезда с Люсьеном) пробыли именно там. Никто не задавал никаких вопросов; им только показали, в какую забираться арендованную палатку, и тут же предоставили их самим себе.
Ночь выдалась прохладная и звёздная, и это огромное тёмное небо над головой, бездонное, как весь Космос, словно понимающе глядело им в глаза мириадами светящихся точек, где были другие, внеземные миры. И - среди этих подлинных жемчужин и алмазов - светили немигающие фальшиво-поддельные огоньки, творенье человеческих рук и человеческой хитрости. Отсюда, из горного леса, из этой кромешной лесной темноты, они были видны невооружённым глазом, и, время от времени, двигались по небосводу, пересекая траектории известных созвездий. Щупальца их сигналов и волн пронизывали всю Планету и уходили в космическое пространство, всё больше закрываемое от людей этими продуктами их собственной алчности. Кто-то, глядя на эти движущиеся точки, видел в них величие человеческого гения, но Изовские, провожая глазами ту или иную быстро перемещавшуюся звезду, думали о том, что Человек загадил уже не только Землю.
И не случайно, наверное, расширяется в Космосе Тёмная Материя, вытесняя всё видимое и прозрачное.
Но сердце Планеты всё ещё бьётся, и Жизнь, питаемая Любовью, всё ещё не погибла, сопротивляясь нашествию механических идолов.
Дыхание даже этого кастрированного лесочка источало мощь природы, её живительную силу, вселяя в души родителей и дочери умиротворение и покой, несмотря на всё произошедшее, несмотря на открывшуюся им жуткую пропасть, которой не пожелать даже заядлым искателям приключений и любителям страшных тайн. Безбрежная бесконечность и что-то такое, что больше и шире их жизней, несокрушимой опорой поддержало их, и все печали вдруг показались крошечными и несущественными.
А ранним утром, когда ещё только-только начало светать, воздух всё ещё был наполнен запахом гари от ночных костров, к которому вскоре примешался запах шашлыков, а потом и аккомпанемент звонких голосов соседей.
Изовские уже сидели снаружи, когда к ним подошёл незнакомый человек в фетровой шляпе и чёрных очках с верёвочками, и фамильярно поприветствовал их.
- Будьте готовы к 10-ти утра, - заявил он повелительным тоном.
- А кто Вы такой? Мы разве знакомы?
- У вас, что, у всех троих провалы в памяти? А кто вас сюда привёз, если не я? Как бы вы сюда добрались, и как вы попадёте домой, не имея машины? Разве вы не помните, как по дороге всё чистили апельсины и угощали меня?
Мужчина говорил это так искренне, так натурально, что у Наташи мороз пробежал по коже. Можно было подумать, что поездка с Люсьеном, их лесные приключения, замок и всё, что в нём происходило: это был просто сон, а на самом деле они приехали сюда с этим человеком, пробыли тут безвылазно эти недели, и теперь возвращаются город. А всё другое они просто вообразили.
Ровно в 10 они погрузились в Land Rover, и покатили по направлению к Монреалю.
Больше всего их поразило по возвращению домой, что их квартира показалась им совершенно чужой, будто они в ней никогда не жили; другой; где они всего лишь гости. Она казалась какой-то маленькой и неуютной, убогой и пыльной на вид, хотя перед отъездом они буквально вылизали всё до пылинки.
Леонид сразу же понял, что у них побывали незваные гости. Все его метки были порушены; расположение всяких мелочей, отпечатавшееся перед отъездом в мозгу, как на фотобумаге (былой опыт советского "диссидентства "), было сейчас другое.
И в компьютерах тоже полазили. Там тоже нарушили тайные метки и оставили следы в КЭШе и системных файлах.
Самый первый звонок, раздавшийся в квартире Изовских после их возвращения, был из ресторана, где Наташа играла на рояле. Оказалось, что там о ней не забыли. Хотя ремонт уже закончили, все 3 сообщающихся зала пустовали. Целую неделю администрация ресторана, и даже сами хозяева звонили Наташе, но её телефон не отвечал, и они пригласили сначала другую молодую пианистку, потом пожилого маэстро, потом довольно известный джазовый коллектив: с неизменным результатом. За столиками сидели редкие посетители; публика к ним не шла.
Наташу звонок застал врасплох, и, взбудораженная навалившимися событиями, она ответила, что подумает, что ещё ничего не решила. Ей просто было не до того. И тогда ей предложили в 3 раза больший оклад, и пообещали выплатить 8 тысяч за полгода вперёд.
Через 5 дней после её возвращения ресторан уже ломился от посетителей. И она сама, играя в ресторане, отдыхала; её мрачные мысли рассеивались, и она чувствовала огромное облегчение.
Зато у Наташиных родителей дела обстояли не блестяще. Они не успели вовремя вернуться из отпуска, пропустили 2 рабочих дня, и за это обоих уволили. Но, после всего, что произошло, их реакция не содержала ни капли драматизма. Они с полным равнодушием восприняли своё увольнение, и с тем же равнодушием оформили пособие по безработице. А ещё через 5 дней Наташин отец одолжил у кого-то 2 тысячи долларов, и попросил в придачу доставшиеся дочери 8 тысяч.
- Ты с ума сошёл! - всполошилась его жена.
- Давно сошёл, - согласился Леонид.
- Ну, тогда и не проси 8 тысяч.
Тем не менее, Наташа и её мать с тем же равнодушием отдали ему все 8 тысяч на крайне рискованное предприятие.
Леонид решил сыграть на бирже, скупив какие-то обрушившиеся в цене акции. Если бы он хотя бы действовал под своим именем! Нет! Он передал все 10 тысяч какому-то биржевому брокеру неофициально, всего лишь за расписку, что тот обязуется, в случае успеха, вернуть ему всю выручку; всё, до единого цента. Какой же резон иметь с Леонидом дело, спрашивали Наташа и Лена. А всё дело в том, что ему дано обещание впредь регулярно делиться секретами, и, таким образом, он получает возможность зарабатывать огромные деньги.
Тип, с которым связался Леонид, мог вложить всю сумму в другие акции (поди проверь!), не вернуть ни денег, ни выручки, или даже устроить Леониду неприятности по уголовно-процессуальной линии, но, через довольно короткое время, Изовский получил 35 тысяч долларов: баснословные для них деньги. Та лёгкость, с которой они стали богачами (хотя на самом деле люди с такой суммой в банке - а Изовские даже не могли вложить эту сумму в банк - стоят на социальной лестнице чуть выше, чем нищие), казалась ошеломительной.
Они тут же слегка обновили мебель, приобрели новый компьютер, и купили Наташе подержанный, но оказавшийся крайне долговечным Форд (пришлось лишь заменить масло и тормозные колодки).
С помощью известной своими связями школы вождения отец и дочь быстро получили канадские водительские права, и уже в октябре сели за руль собственной машины.
Леонид вскоре стал подрабатывать на своей машине: кого-то возил. И всё, вроде, стало налаживаться. Но в сердце у всех троих сидела зудящая заноза, беспокоящая и днём, и ночью. Это то, что Наташа вынуждена была снова идти в клетку к зверю, и что над ними словно нависла готовая в любую секунду обрушиться гора.
И всё же первая неприятность нарисовалась отнюдь не отсюда.
Из мира финансовых воротил, как из Зазеркалья, раздался окрик, словно гром с ясного неба. В этой среде, как и в вязкой трясине мафии, расправу вершат своими собственными силами и методами, и крайне сурово. Даже очень серьёзные люди, сбегавшие с большими деньгами, поплатились жизнью, а какого-то безвестного муравья, нарушившего обещание: раздавят, и никто не заметит. Леонид не сдержал слово, и, получив не копеечную сумму, юркнул в кусты, "а это нехорошо ". Никто даже не заикался о том, что 35 тысяч долларов надо вернуть. Речь шла исключительно об информации о будущих спекуляциях на бирже, на которых можно хорошо заработать. Леониду была предложена встреча во дворе заброшенного здания за Старым Портом, что не сулило ничего многообещающего. Ситуация казалось безвыходной.
Бежать из страны? Идти в полицию? Сыграть в "русскую рулетку ", сливая инфу о каких-то других акциях (на которых паханы могут здорово пролететь)? Лихорадочно искать связи?
По какому-то, не связанному с логикой наитию, Леонид стал изучать сводку биржевых операций за последние месяцы, и выяснил, что цена на те акции резко подскочила в 10 раз! Уникальный, невиданный подскок! Можно представить себе, сколько заработал брокер на своей собственной ставке и на своих клиентах, и, при этом, ещё и не отдал Леониду более половины обещанного.
Наняв другого брокера в качестве посредника (и заплатив за это тысячу долларов), Леонид доказал, что нарушенное слово предъявителя автоматически аннулировало обещание другой стороны, и теперь он никому ничего не должен. Сомневаясь, что это может иметь хоть какое-то значение, он, тем не менее, бросил, между прочим, что, уже после удачной операции на Бирже, он потерял источник информации, и теперь больше не владеет никакими тайнами.
Как бы там ни было, но больше никто его не тревожил ни посулами, ни угрозами, и все трое вздохнули с облегчением.
А Наташа подумала, что кто-то или что-то словно сдаёт им позиции, как в шахматной игре жертвуя фигурами, как будто, перестав быть идеально законопослушными, они получили свой кусок сахара. Встать на задние лапки, помахать хвостиком: и лови свою подачку. Но зачем в шахматах жертвуют фигуры? Не затем ли, чтобы разрушить заранее приготовленный план противника, заманить в ловушку?
Вот и Учительница, как обманывающая бдительность змея, бездействует, словно зависшая за доли секунды до обрушения лавина. В сентябре она отменила два урока; потом, до середины октября, её заменял Сергей Карташов, ещё один русскоязычный преподаватель на факультете. Наконец, когда М.М. появилась, она, тихонько сидя в уголке класса, нога на ногу, пописывала что-то в ведомости, и слушала исключительно произведение, предназначенное для исполнения с Монреальским Симфоническим. Даже не стала слушать сонату. И так до середины декабря. По аккомпаниаторскому курсу она передала Наташу другой преподавательнице, чопорной англичанке. В чём тут подвох? Как это понимать? Как рассмотреть невидимую ловушку?
Всё больше времени Наташа проводила в университете, и, чтобы получать все кредиты, приходилось бывать в других корпусах. Её всё больше занимал вопрос, каким образом атмосфера и бюрократия влияют на массовый эмоциональный налёт (и поведение), и каким образом массовое сознание коллектива влияет на атмосферу.
Она провожала взглядом снующих по коридорам студентов. Встречаются более робкие, но большинство: уверенные в себе молодые люди, которые твёрдо стоят на обеих ногах, и у них готовы решения и ответы на все случаи жизни. Для них не существует никаких неясностей, никаких "вечных вопросов ". И, если они в чём-то сомневаются, надо только узнать, как это ПРИНЯТО разрешать в "их обществе ". Встречаются "серые области ", в которых оценка и эрудиция расплывчаты, но, если лет через 10 педагог оценит "Вебер написал оперы "Фрейшютц " и "Иисус Христос суперстар " на 100: это сделается нормой. И, вообще: разве есть место хотя бы малейшей неопределённости, если в учебниках, инструкциях и руководствах указано абсолютно всё? Единственная задача: запомнить, усвоить и научиться применять. А всяких там сантиментов, типа отжившей своей век совести, достоинства, чести и прочего старинного хлама, в их мире не существует; о них следует забыть раз и навсегда: и всё будет прекрасно.
Вот этот парень с серьгой в ушах: он знает, что делать; его походка, каждое его движение выдают уверенное, чуть высокомерное превосходство. Или вот тот, испортивший свою кожу татуировками. Он сделал наколки на плечах и на руках лишь потому, что его инструмент - гитара, а если бы играл на арфе, то ходил бы с чистой кожей и носил бы какой-нибудь балахон. Или вот та девушка - хоровой дирижёр. Скромная юбка со шлейками и серо-голубая кофточка, скромно зачёсанные назад волосы и умеренный "конский хвост ", и даже воротничок какой-то пресный и стерильный, как у школьников. А будь она рок-музыкантом, насадила бы кольца в брови, в нос и в подбородок, выбрила бы полголовы, и остальные полголовы выкрасила бы в зелёный цвет.
И все другие: такие же клоуны, пусть даже носят строгий чёрный костюм. Потому что всё, что они носят, всё, что делают, и всё, что говорят - не более, чем маскарад. Они словно только что из гримёрной и костюмерной, а своего у них нет ничего. За них думают инструкции, за них говорят суфлёры, за них решают зав. отделениями и деканы. Они УЖЕ биороботы, и эта их феноменальная техника, эта их невообразимая беглость пальцев, затмившая все достижения виртуозов прошлых эпох: это как автоматные очереди, это как механический завод, это как вертящаяся электронная игрушка.
А вот тот молодой человек: и такой, и не такой. В нём чувствуется какая-то раздвоенность. Вроде бы, и он сделан из того же теста, и, всё же, его движения слишком аристократичны, его жесты слишком эстетичны, он слишком гордо для биоробота несёт свою благородную голову. Вот он оборачивается... и... ба! да ведь это же Петенька!
Наташа покидает свой наблюдательный пункт. Ей, почему-то, хочется, чтобы он её заметил, чтобы он её узнал. Она умышленно идёт ему навстречу, будто с отсутствующим взглядом. И он не проходит мимо. "Наташа! - он приветствует её. - Ты стала настоящей королевой ". Ей кажется, что её щёки стали пунцовыми, и она ненавидит себя за это. Но вот они вместе проходят мимо застеклённой витрины объявлений, и она видит в своём отражении, что ей только показалось.
Как будто случайно они, не сговариваясь, попадают в университетский двор, и, как будто отдельно друг от друга, случайно садятся на одну и ту же скамью. И всё это почти без слов, молча. В этот момент двое студентов - он и она - останавливаются возле их скамейки и обнимаются. Эта мимолётная сценка словно окрашивает настроение вечера в другие цвета, и многое, что казалось простым, теперь кажется сложным, а сложное: предельно простым.
По-прежнему покровительственным тоном, Петя интересуется, как её дела, что у неё нового, как её успехи. Она рассказывает про мастер-класс, про неудачную попытку перейти от М.М. к другому преподавателю, о предстоящих концертах с МСО. Разумеется, о лесных приключениях и о таинственном замке: ни слова.
- А мне самому нечего рассказать. У меня нет перемен.
- Расскажи мне что-нибудь такое об М.М., что мало кто знает. Ну, что-нибудь о её прошлой жизни.
- Разве я похож на того, кто знает чужие тайны?
- Ну, тогда что-нибудь, что не совсем тайна.
- Вот, вспомнил одну деталь. Ты слышала, что М.М. была ученицей Самого... - и он называет фамилию самого великого педагога, из класса которого вышли почти все знаменитые пианисты. - Его последней ученицей. Этого факта почему-то нет ни в одной из её официальных биографий.
- Нет, я этого не знала. Но я, кажется, догадываюсь теперь, откуда её всегда один и тот же выбор пьес.
- А ты в курсе, что тот странный мужчина с блокнотиком на мастер-классе: это Антонио Каско, эмиссар европейской отборочной комиссии, что ищет талантливых малообеспеченных студентов-музыкантов, которым дают особые гранты. Они считают, что в Европе таким обещающим дарованиям могут обеспечить лучшие условия. Он тебя наверняка отметил в своём блокнотике. Ты не получала никакого письма?
- А на чей адрес, как ты думаешь, должно было поступить такое письмо: на мой домашний, или на университет, моему преподавателю?
- Точно! Это вопрос по существу. Такие вещи не делаются через голову университета, и, значит, если бы тебя выбрали, прислали бы письмо на университет. Чаще всего отобранные дарования размещают во Франции или в Италии.
- Как жаль, что я не знала этого раньше! Почему все университетские новости обходят меня стороной?
Становится холодно, и редкая в ноябре тёплая погода начинает портиться. Петя провожает её до автобусной остановки на улице Шербрук, и тут вспоминает, что Наташа никогда не садится в автобус, чтобы проехать одну, или две-три остановки, а всегда идёт домой пешком. Теперь она уже не та маленькая девочка, и они почти одного роста. Теперь, когда у Наташи есть свой сотовый телефон, она может внести в его память Петин номер. Она улыбается про себя, когда думает о Петиной реакции на её появление за рулём собственной машины. Но это ещё впереди.
Прилипшие к тротуарам жёлтые листья; почти отражающая поверхность уже мокрых улиц (моросит); кляксы автомобильных огней в чёрном асфальте; полузакрытые капельной пеленой огни дальних светофоров; гулкие отзвуки женских каблуков. Привычная жизнь, а другой нет.
Какая же она дура! Как же она не догадалась, что никакие композиторы прошлого не шепчут Учительнице своими голосами, не переносят её в свои эпохи на Машине Времени. Она только и умеет, что копировать откровения, данные великому маэстро. Она, как фальшивая звезда, светит отражённым светом. О, если бы она знала это наперёд! Тогда она не позволила бы заманить себя в трясину рутинных обязанностей, а убежала бы к другому педагогу как только обосновалась в университете.
Наташа вспоминает о том звуковом файле. Не принимая никакого участия с самого сентября в обучении Наташи, Учительница все уроки напролёт занималась какими-то посторонними делами. Она приносила некий предмет, похожий на твёрдую трапециевидную сумку, и открывала, чем-то манипулируя внутри. И каждый раз, когда она открывала эту "сумку ", её действие сопровождал странный мелодичный звук. В нём было что-то необъяснимо жуткое, то ли какие-то невероятные обертоны, то ли что-то ещё, но у Наташи отчего-то холодело внутри, когда он раздавался. Она захватила с собой на один из уроков недавно купленный отцом диктофон, и тайно записала этот сигнал.
Придя домой, она, сама не понимая, зачем это делает, первым делом бросилась к лэптопу, и скопировала записанный файл. Она открыла его в программе Sound Forge, и ахнула. В окошке программы этот монофонический wav выглядел как искусно нарисованная раздутая кобра. Таким была его графическая передача. Она натиснула клавишу Print Screen, скопировала изображение в Фотошоп, и повернула на 90 градусов по часовой стрелке. Теперь перед ней красовалось превосходное вертикальное изображение раздувшей свой капюшон змеи со зловещим блеском глаза и с раздвоенным языком.
Непостижимо! Как такое возможно?
Но, кажется, она догадывается, что это такое. Наверное, это должен быть ключ. Да, конечно, устройства Змеи открываются звуком. Конечно. Ведь М.М. это звук. Только тёмный.......
* * *
Её воспоминания прерывает дребезжащий дискант возмущённой покупательницы, которая только что обнаружила, что её обсчитали. В IGA такое случается гораздо чаще, но и в Провиго никто не застрахован. После ночной смены Наташа заглянула утром в этот большой продуктовый магазин. Возвращение к действительности, жужжащая толпа покупателей - болезненно сдавливают горло. Она едва не выронила упаковку с надписью "Кефир ", которую ставила на тележку. Что у неё осталось, кроме воспоминаний? Это её последнее убежище, её последний приют. Пока она вспоминает, счастье, то невероятное счастье, которого она не осознавала: казалось бы, снова наполняет её. Но она, последовательно проходя снова и снова через все события тех нескольких лет, натыкается на трещину, что разломала всю её жизнь, и внутри у неё холодеет. Зачем вспоминать, чтобы снова придти к безысходности? Зачем этот двух-трёх-дневный обман, после которого наступает отчаянье? Она пыталась растянуть свои грёзы воспоминаний хотя бы на неделю - на две, но из этого ничего не вышло. И только муравьиная деятельность спасает её от края пропасти, за которой тоска и депрессия. Отсюда, из той глубочайшей ямы, куда её сбросили, она всё ещё пытается подобрать ключи к Тайне. Ну, конечно же, ключи! Звуковая кобра: это ключ к флэшке. Как же она раньше не догадалась!
Она тут же достаёт телефон, и, шагая от Провиго к автобусной остановке на улице Парк, набирает Костю - хакера и умельца, который вскрывает любые жёсткие диски, взламывает любые коды, раскалывает любые шифры. Только её флэшку до сих пор не расколол.
- Нам надо встретиться.
- Где? Когда?
- Завтра. На автобусной остановке. Там, где всегда. Ровно в шесть.
Её лицо в стекле, за которым фонари и огни авеню Парк. Вид знакомых улиц, таких родных, на которых проходило её детство, заставляет сжиматься сердце. Нет, никогда ей не вернуться сюда, не вернуть самых близких людей, не склеить осколки разбившейся жизни. Милтон, Принц Артур: они пересекают Парк, проходят рубцами по душе, они вызывают боль и восторг, и она чувствует себя как на отколовшейся льдине.
Завтра всё повторится, как заведенное: снова автобус, набитый такими, как она, снова опостылевшие гостиничные номера, которые приходится драить и полировать, снова тупые разговоры других работниц, с их завистью, мстительностью и злопамятностью, снова мыльный чай или горький кофе во время обеда. Конечно, хороших людей среди персонала гостиницы больше, но подспудная зависть, неосознанное злорадство грызёт и их, потому что хроническая усталость, однообразие будней и бесперспективность облегчаются лишь вмешательством этих примитивных эмоций, а остановить их просто нет сил.
Лишь мысли о встрече с Костей возвращают ей хоть какую-то опору. А вдруг звук или его графический двойник в самом деле снимет защиту? Мысли убегают в недосягаемую даль, и вот она уже снова сидит перед Учительницей, а та снова требует исключительно адаптацию для фортепиано с оркестром Поэмы Экстаза, но Наташа медлит, словно не слыша повеления М.М.
- В чём дело? - Та поднимает брови.
- Где письмо из Европейской Комиссии?
- А ты - что, ударилась в политику?
- Только, пожалуйста, без клоунады. Вы прекрасно понимаете, о каком письме идёт речь.
- Знаешь что, дорогая, только не строй из себя Че Гевару; или ты не читала про его жизнь?
- Это что, угроза?
- Нет, дорогуша, всего лишь добрый совет не драматизировать. Помнишь народную мудрость: на обиженных воду возят. Ты знаешь, сколько писем я получаю на университет? И все до единого, не читая, отправляю в урну. Вот в эту. Взгляни на неё. Видишь, какая симпатичная урна. Я вот так размахиваюсь, и... раз! меткое попадание! Правда, забавно?
- Я спрашиваю: где письмо?
- Ты так и сверкаешь глазками, как будто я его сожгла. Или ты думаешь, что я его съела? Да? Правда? Это ведь так романтично! Нет, я его культурно и аккуратненько - фьють - и швырнула в мусорку. Правда, сначала пришлось его немного помять, вот так: извини. Иначе оно бы не долетело. Ну, ты довольна? Если тебе так приспичило, можешь поинтересоваться, куда отвозят мусор, выяснить, где эта свалка, и - милости просим! Поищи там, поройся в отбросах, как в фильме Генералы Песчаных Карьеров. Может, тебе повезёт?
- Я всё думаю: зачем я Вам? И что будет, если я всё-таки отправлюсь в Италию?
- А кто тебя туда пустит? Во-первых, это было одноразовое мероприятие. И - всё: поезд ушёл. Во-вторых, ты забываешь о том, что твой отец подписал обязательство.
- Это был криминальный шантаж. С такими отягчающими обстоятельствами, что могут привести на электрический стул. Если бы в Штатах. А вдруг там был кто-то с американским гражданством: тогда это не исключено.
- Ты так говоришь, как будто всё видела. Но нет, это уже перебор. У тебя кишка тонка. Но даже если бы. Что ты сделаешь? Убьёшь меня? Побежишь в полицию?
- Зачем я Вам?
- Опять заладила! В-третьих, никто тебя не выпустит из страны.
- Вы не выпустите? Вы и есть страна?
- Может быть, ты убежишь на лодке? Или захватишь самолёт в духе террористов? Давай, дерзай!
- У Вас ведь есть всё. Власти больше, чем у королевы Британии. Что Вам ещё нужно? Зачем Вам университет и преподавание? Вы могли давно заняться другим делом. Ведь музыка для Вас не бесконечность и не самый захватывающий полёт в другие миры, а всего лишь ребусы и математические задачи.
- А вот это не твоего ума дело! И скажи спасибо тому, что, на твоё счастье, ты в Канаде, а не где-нибудь в Бельгии, Англии, или Швейцарии, упрямая девчонка.
На их счастье, плоский экран-компьютер они сумели положить на место. Допущение, что там мог быть встроенный маячок, усилило их осторожность. Одно дело - вблизи замка: там перемещения устройства могли и не заметить, или тревога по поводу его передвижения в пределах зоны не была предусмотрена. Сам по себе вынос фантастического секретного устройства смертельно опасен. Но даже если бы они успешно похитили его, местонахождение за сотни километров от замка пустило бы тигров по следу.
Тот, кто не знал ничего, мог подумать, что у Изовских всё обстоит как нельзя лучше. Наташа получила хорошую работу. Леонид подрабатывает на недавно купленной машине. Их бытовые условия резко изменились к лучшему. И только они сами знали и чувствовали, что петля вокруг них затягивается, и что опрокинутая воронка смерча всё ближе и ближе.
В тот период Наташа познакомилась с Феликсом, флейтистом-первокурсником, который играл в камерном оркестре. Феликс оказался на удивление талантливым музыкантом; в нём присутствовало что-то особое. Кто-то даже шутил, что Феликс был у Моцарта в голове, когда великий гений писал свою знаменитую оперу.
Его заметили не только в университете. В пятницу он должен был играть с МСО концерт для флейты ... Но в четверг с ним произошёл несчастный случай. Когда он занимался в репетиционном классе, что-то попало в его дыхательные пути. Точнее: что-то попало туда из флейты: совершенно непонятным образом. И, разумеется, совершенно необъяснимо, что и как могло попасть в музыкальный инструмент.
Скорая Помощь увезла Феликса сначала в больницу Роял Виктория (что буквально рядом с университетом МакГилл), а потом его зачем-то перевели в больницу Нотр-Дам. По линии "общественных поручений " Петя отправился проведать Феликса, и захватил с собой Наташу.
Они вошли в двери центрального входа с улицы Шербрук Эст, куда беспрепятственно входили десятки людей, но именно их окликнул охранник. Пришлось развернуться на 180 градусов. Их подозвали к огороженному прозрачной перегородкой помещению, перед которым сидел, широко расставив ноги, другой охранник (похожий на артиста красивый блондин) - и массажировал обе ладони стоящей сбоку от него молодой чернокожей охраннице.
- В чём дело? - спросил Петя на чистом квебекском французском.
- Вам нельзя в эту больницу, - ответил мужчина-секьюрити на хорошем английском.
- Почему?
- Поступил сигнал.
- От кого?
- Не знаю. Если хотите, можете поговорить с моим начальством.
- Нечего говорить. - Чёрнокожая охранница вызверилась. - Сказали уходить: уходите.
Блондин проигнорировал её слова, и вызвал кого-то по рации.
Через пару минут явился какой-то тип в костюме с короткой черной бородкой. Я вас провожу в... (Наташа не расслышала).
Их отвели в какую-то комнату, где было несколько экранов, и сидело несколько работников секьюрити. К ним подошла высокая женщина и заявила, что сегодня посещения больных в отделении, куда они собрались, отменены. Ни Петя, ни Наташа не поинтересовались, откуда ей известно, куда, к кому, и в какое отделение они собрались. Тут Петю будто осенило. Он достал из внутреннего кармана сложенный вдвое листок направления на анализ крови, и показал его: "А если я пойду на анализ крови: Вы же не станете возражать?! ".
- Вы можете делать анализ крови только по направлению врачей нашей больницы. А Ваш реквизит не отсюда.
- Покажите мне это правило. Я хочу видеть его своими глазами.
- Всё. Разговор окончен.
- Такого правила быть не может. Большинство участковых врачей имеют частные кабинеты: так что, их пациентам закрыт доступ к анализам крови?
- Я сказала: разговор окончен.
Их вывели из помещения и проводили до выхода из больницы. Тут Петя снова приблизился к той самой парочке.
- Я х
МУРАВЕЙ
© April, 2001 – Lev Gunin [Лев Гунин] (апрель, 2001)
© Lev Gunin [Лев Гунин], МУРАВЕЙ, роман.
© L′editeur Editor: Lev Gunin Издатель: Лев ГУНИН
© La couverture du livre et le design cover and book design : Lev Gunin
© Дизайн обложки и книги: Лев Гунин
© Layout and Design; Electronic (computer) versions and conversion; Вёрстка и цифровой текст, вёрстка для печати и дизайн: Lev Gunin, Лев Гунин.
Оригинал: https://www.smashwords.com/books/view/1051817
ISBN: 9781005562854
МУРАВЕЙ – профетический роман (февраль, 1997 - апрель, 2001), который предсказал многие события и тенденции двух будущих десятилетий. Он публиковался в Интернет-журналах и в Интернет-библиотеках (у Сергея Баландина и в библиотеке Максима Машкова, и т.д.) с марта 1999 года (1-я версия). Неизвестные злоумышленники систематически и массово стирали его, портили текст, делали купюры. Данная публикация пытается донести до читателя этот роман целиком, без хакерских купюр и цензуры. Чтобы не потерять возможность перечитывать это произведение, или сверять его предсказания с реальностью будущих событий, советуем сохранить его текст на жёсткий диск своего электронного устройства.
________
Эта работа описывает атмосферу и жизнь удивительного, неповторимого и противоречивого Монреаля. Это единственное литературное произведение на русском языке, которое даёт читателю представление о французском Квебеке и о его крупнейшем городе *.
Читатель видит происходящее глазами главной героини - юной девушки из русской семьи.
В то же время - этот роман о музыке, о живительной силе искусства.
Будучи пианистом, композитором и аранжировщиком, автор описывает культурную жизнь Монреаля, руководствуясь собственным жизненным опытом. Автор был лично знаком с преподавателями и студентами университета МакГилл, с легендарными дирижёрами и руководителями музыкальных коллективов - Иваном Эдвардсом, Юлием Туровским и Шарлем Дютуа, - и с другими известными деятелями культуры Квебека; принимал участие в концертах Монреальского Симфонического Оркестра.
Одна из особенностей этого произведения - глубоко запрятанные юмор, сатира, сарказм, буффонада, ирония. В самых "серьёзных" местах присутствует толика шаржа, пародии, профанации, скрытой насмешки. Не почувствовав этой уникальной специфики текста, можно потерять значительную долю его эмоционального воздействия и смысла.
Ряд идей, теорий, фактов в последующие годы перекочевали отсюда в другие - не литературные - работы автора.
_____
* Карен Джангиров [был близким другом Льва Гунина] описал Монреаль в небольшом заключительном эпизоде своего романа ("1000 ТОНН").
© МУРАВЕЙ, роман. Февраль, 1997 – апрель, 2001.
La loi interdit les copies ou reproductions destinйes а une utilisation collective. Toute reprйsentation ou reproduction intйgrale ou partielle faite par quelque procйdй que ce soit, sans le consentement de l’auteur ou de ses ayants cause, est illicite et constitue une contrefaзon sanctionnйe par les articles du Code pйnal.
All rights reserved. No part of this publication may be reproduced or transmitted in any form or by any means electronic or mechanical, including photocopy, recording, or any information storage and retrieval system, without permission in writing from both the copyright owner and the publisher.
Все авторские права защищены. Закон запрещает копировать или репродуцировать любую часть этого текста. Любое копирование и распространение возможно только с разрешения самого автора.
Персонажи, события и сюжетные линии романа: частично плод творческого воображения, частично отражают реальные события, частично их аналог. В этом романе широко представлены футуристические и философские теории автора, политические разоблачения, научные идеи. События после апреля 2001 года, описанные в этом романе, могут не совпадать с реальными историческими событиями, ибо являются футуристическим предсказанием ещё не случившегося.
Лев ГУНИН
МУРАВЕЙ
роман
СОДЕРЖАНИЕ.
Гл. 1. Клетка для муравья.
Гл. 2. Рождение.
Гл. 3. Грядущее.
Гл. 4. Талант.
Гл. 5. Четвёртая реальность.
Гл. 6. Первая встреча.
Гл. 7. Родители.
Гл. 8. Русские.
Гл. 9. Межвременье.
Гл. 10. Вторая встреча.
Гл. 11. Анка.
Гл. 12. Ночь.
Гл. 13. На распутье.
Гл. 14. Последний урок.
Гл. 15. Параллельные миры.
Гл. 16. Возвращение.
Гл. 17. Шахматная доска.
Гл. 18. Канадские рабы.
Гл. 19. Перепутье.
Гл. 20. Катастрофа. Пасть урагана.
Гл. 21. Катастрофа. Смерч настигает.
Гл. 22. Мир после мира.
1. КЛЕТКА ДЛЯ МУРАВЬЯ
Когда первые бегущие огни зажигаются на Сэн-Катрин, когда вертящиеся двери магазинов поворачиваются - и тают, среди бликов предвечернего шика, словно отделяясь от людей в чёрных костюмах с галстуками, идёт она.
В этом полупризрачном свете, внутри этой грани, отделяющей день от ночи, словно в коконе пеленающих брызг, она идёт справа налево, как ферзь на отливающей лаком шахматной доске - ферзь этого часа.
Это её время, время, когда начинается её дежурство в "Queen Ermelinda ".
Она входит в "свою " гостиницу с чёрного входа, который предназначен только для персонала - и перемещается.
Это проход между двумя мирами, сменяемыми, как звёзды на небе; миром её дневного покоя - и миром её ночного дежурства. Все другие дежурные - уборщицы, портье, приёмные администраторши - немного кичатся своей причастностью к Queen Ermelinda, к этой крохе шика, получаемой ими бесплатно, кичатся своими профсоюзными книжками и зарплатой 15 долларов в час. Некоторые, удачно выскочив замуж, не бросили ночного дежурства и построили на деньги мужей свои собственные маленькие "квинчики ": подобие гостиницы в уменьшенном варианте. Она была у одной из них: те же ковры, та же дежурная роскошь... Только она, да ещё трое-четверо ночных работниц понимают, насколько это пошло...
Это единственное, что ещё связывает её с прошлым, с тем сказочным шлейфом неописуемого свечения - линией восторга и ужаса. Она словно прокатилась на заколдованных американских горках с фантастической скоростью, в захватывающем дух ритме, и вот - уже остановка - и пустота. Всё кончилось! Догорела линия волшебного фейерверка, опали последние искры... Всё, конец! Это только кажется, что кто-то родной и близкий вот-вот протянет руки - как когда-то к детской кроватке, - прижмёт к сердцу и скажет: "Ну, хватит, хватит, не хнычь! Это был только плохой сон ". Нет, этот "плохой сон " уже никогда не окончится. Ей уже не проснуться, не прижаться щекой к родной груди, единственной на этом свете. Она не властна над временем, над его пугающей, умерщвляющей пеленой: оно движется. Бритва времени движется, как в замедленной съёмке, к горлу, всё ближе и ближе, и этот безостановочный муравьиный бег пугает её.
Она помнит, как в детстве мальчики посадили муравья в банку. В банку вставили стебелёк, и муравей стал отчаянно карабкаться по нему. Удар ногтем - "щелбан ", - и муравей падает на дно банки. Он снова начинает карабкаться вверх, и снова щелбан, и так без конца. Она кажется себе тем же муравьём, похищенным из своей родной стихии, муравьём в искусственной стеклянной банке, маленьким и беззащитным.
"Come on! - ну, ты даёшь! - сказала бы на это её лучшая гостиничная подруга, чернокожая девушка Джанет. - Зарплата 15 долларов в час, собственный кондоминиум из пяти комнат, новая машина, не так плохо! "
"Что ты понимаешь, Джанет? Маленькая, чёрная глупышка ".
2. РОЖДЕНИЕ
Её родители назвали её "Наташей " не потому, что любили Толстого. "Наташа - какое-то солнечное имя, - говорил всегда её отец. - И это современно: Наташа, Нат, Нэт, совсем как за границей... "
Ещё у неё была бабушка Наташа, и её лучшую подругу, с которой она дружила до одиннадцати лет, тоже звали Наташа.
Она смутно помнит время корзинок, баулов, чемоданов, картонных коробок... Помнит, как смеялась в детстве над фразой "сидели на чемоданах ". - "Уедем на дачу, - говорил её отец. - Там отсидимся. Они нас не выкинут ".
Но выкинули. Тихо, без шума. С помпой "выкидывали " только Солженицына, Бродского... Ну, ещё человек с десяток. Других выпихивали тихо, без провожатых и без прессы по прибытию туда.
Месяца за два до отъезда папе что-то шепнули на ушко, дали в руки бумажки, сказали "это канадская виза, а это - билет, позвонишь предварительно в Шереметьево ". Папа пытался что-то отвечать, но на него цыкнули, запугали здоровьем жены и дочери, сказали "да мы тебя, как муравья!.. " - и папа понял: надо ехать. И мама поняла по одним папиным глазам, что надо.
Уехали без квартиры на проспекте Мира, без дачи под Питером и без стотысячных тиражей папиных книжек.
"Уехали, как стояли ", - так сказала мама, то есть, без всех баулов, коробок, чемоданов, приготовленных на дачу. Только мечту папину о квартире на проспекте Мира и о даче под Питером с собой увезли: всё равно там не пригодится, вот и позволили.
Папа всегда испытывал некоторое смущение, когда говорил, что живёт в Тёплом Стане. Ему, выросшему на Сретенке, хотелось "поближе к детству ", в центр. Он воображал, что у него аристократические привычки, по воскресеньям он ходил в халате, но у него это выходило "не так, как в кино ": он был каким-то "треугольным ", костлявым. Один папин дед был извозчиком, потом кассиром в метро, второй - слесарем на судоремонтном заводе. Оба широкоплечие, с круглыми красными лицами. А папа оказался худой, бледный, да ещё и в очках. Папин отец, её дедушка, работал шофёром "Скорой помощи ". Она помнит его блестящую фуражку и кудрявый деревенский чуб на старых фотографиях. Живого дедушку она запомнила уже лысым и больным: он плохо передвигался на поражённых подагрой ногах.
Своё московское детство Наташа представляет как предтечу её первых беззаботных летних каникул тут, в Монреале.
Какой-то простор, какая-то свобода, и тот, и другая абстрактные, невесомые, нематериальные на ощупь.
Она помнит блики света на стене их квартиры в Тёплом Стане, когда, глядя на них, папа говорил, что эти пятна солнечного света как будто переносят его на проспект Мира или на Кутузовский проспект. Она помнит их поездки к папиной тёте, в самый необычный из всех виденных, неухватный, как детские воспоминанья, город Бобруйск. Так и запомнилось ей детство - глыбой света, яркой лентой свободы, летящей по ветру тканью...
И ещё она хорошо помнит, как вокруг папы всегда что-то происходило, бурлила какая-то активность. Приходили какие-то люди, они вслух читали папины книжки; папа вбегал в прихожую, на ходу срывая галстук, окрылённый, одухотворённый. Сразу бросался к телефону; мама просила Наташу не шуметь, идти на балкон или в свою комнату... Время от времени папа принимался Наташу учить: географии, истории, древней римской литературе... Он не доводил ни одного курса до конца, его поглощали дела, его разрывали на куски новые друзья и идеи. Вечером тенором или мягким баритоном звонил поэт Вознесенский - просто справлялся, дома ли папа, а по утрам часто - либо Лимонов, его коллега по праздным шатаниям в ночных электричках, либо из Питера: то Гребенщиков, то какой-то Виктор Цой. Иногда папе звонили из Питера заговорщическим тоном, оплачивали дорогу - и он без проволочки бросался туда "Красной Стрелой ", даже не выяснив толком, в чём дело, подмигивая перед уходом и показывая язык: вот, мол, это не иначе, как в издательство, знай наших!.. И каждый раз оказывалось: всего лишь диссертация; вновь потребовалось срочно состряпать докторскую очередному внуку министра... Папа возвращался всегда ночью, выпивший и злой, растерянный из-за обилия денег и из-за того, что его надежда опубликоваться снова не сбылась. Изо всех его карманов торчали денежные купюры. "Тебя когда-нибудь пристукнут в поезде ", - говорила мама. Но не пристукнули...
Даже если и была такая вероятность, каждому уготована своя судьба, и Наташиному отцу не было суждено умереть в поезде от "пристукнутой головы ". Его в Питер и из Питера неизменно сопровождали "двое в штатском ": чтобы вражьим голосам не довелось запеть из динамиков "Спидолы " об очередном злодеянии коммунистов... Пробитый затылок подарил бы ему на той волне новую жизнь - жизнь после смерти, - а именно этот вид папиной жизни и хотели убить, но не ту ничтожную, нужную только Наташе с мамой, папину человеческую жизнь...
3. ГРЯДУЩЕЕ
А вот и номер 514. Сюда въедет завтра маленький итальяшка, лысеющий, вёрткий и крепкий, с глазами аквариумной рыбки. Четвёртый год подряд он бронирует номер в одном и том же крыле здания, в одно и тог же время года. Его номер убирать легко; он не превередлив, не протирает носовым платочком тумбочки и зеркала, как немец, живший в этом номере раньше. Она устремляет свой взгляд в пространство между полом и потолком, переводит его на окно, и видит гигантскую панораму: с крышами зданий на улице Рене-Левек - на первом плане, с небоскрёбами делового центра - на втором, и с горой Монт-Рояль, венчающий, как корона, панораму Монреаля.
Она вспоминает их ночную квартиру в Москве. Только там она чувствовала, как стены, потолок, мебель её лечат. Она приходила из школы с фолликулярной ангиной и температурой 40 и пять, укладывалась в постель проваливаясь в мягкую бездну, и - ещё до приёма антибиотиков и жаропонижающего - чувствовала, как заботливые руки комнаты её лечат, гладят её горячий лоб, согревают её озябшие плечи... Ночью пятна света перемещались вверху, на стене и на потолке, из левого угла на середину комнаты - и снова назад: это включались попеременно то одни, то другие фонари. Такое было только на их улице; она это хорошо помнит.
Здесь, в её собственном кондо, свет всегда лежит ровным слоем на всём одинаково: на стенах, на потолке... Это горят равноудалённые от её балкона два уличных фонаря. Совсем как дежурный свет синей больничной лампочки, думает она. Нет, не лечит и не согревает собственное её кондо!
Как нельзя войти в одну и ту же реку дважды, так нельзя вернуться к той московской квартире. В ней теперь живут чужие, незнакомые люди. Фонари на их улице теперь, по слухам, не горят совсем, а по утрам в их московском районе теперь ударяет в нос омерзительный, жуткий запах. Что-то сломалось в этом мире. Плохой мальчик решил разобрать почти живую механическую игрушку. Разобрал, собрал снова. Всё, вроде, на месте. Но игрушка теперь не похожа на живую. Она больше не двигается: сломалась. Невидимый колоссальный "мальчик " решил посмотреть, что внутри их эпохи. Невидимой отвёрткой подковырнул крышку этого мира. Разобрал. Собрал. Мир больше не дышит. Нет былой одухотворённости в его глазах. Нет сострадания, нет правды, нет ни капли свободы. И нет борьбы за справедливость. Только расчёт - статичная, неподвижная сила.
Один известный немецкий философ 19-го века придумал понятие "усталость класса ". Её отец подхватил его, когда началась горбачёвская перестройка. "Как называется по-русски усталость низов? " - вопрошал он друзей. - "Революция ", - бросал наугад один из них. - "Правильно. А усталость верхов? " - "Перестройка ", - отвечал другой. "С вами неинтересно, - отзывался отец. - Вы всё знаете... " Так вот теперь и знает Наташа, как называется Всемирная перестройка: "неолиберализм " и "неоконсерватизм ".
"Перестройка " по Генри Киссинджеру, бывшему Гос. Секретарю США: "Они вырвали у нас слишком высокие зарплаты, слишком хорошую социальную защищённость, слишком строгие правила по безопасности труда. Потому-то наша экономика и тащится за азиатскими китами ". Так сказал он , выступая на одной конференции в Монреале. "Перестройка " по Конраду Блэку - человеку скупившему чуть ли не всю прессу мира: "Бедные сосут кровь из богатых ". (Чтобы богатые сделали вывод). Так сказал он в интервью Монреальско-Торонтовскому телевизионному каналу CTV. "Перестройка " по Майклу Харрису, премьеру канадской провинции Онтарио: "Так вы говорите, что это самая массовая демонстрация в истории Канады? И она против моих решений, угу! Так, что ли? Так сколько, говорите, миллионов, тут, на этом уличном сборище? - Да-да, понимаю. Пересмотрю ли я свои решения, чтоб не терять голоса избирателей? Но это ведь нищие, голодранцы! Их голоса для меня - голоса рыб... "
Так вот и собрались киссинджеры, фридманы, блэки и харрисы, чтобы подурачить нас, - думает про себя Наташа, - и самим подурачиться. И начинается, как говорил один папин друг, "большая туфта ". Надолго ли? На век, на два? Им - тем, кто дурачится - весело. Они ведь начали. Ведь только им - этим жалким десяткам резвящихся бодрых старичков - известны все самые весёлые детали. Все тонкости их будущих правил, их увлекательной игры. Да, их ждёт впереди непочатый край работы. Как хорошо им, первым, тем, кто начинает! Как много вещей, над которыми можно дружно посмеяться здоровым старческим смехом, подурачиться на пьедесталах ниспровергнутых догм, попрыгать двумя ножками на осквернённых могилах! За Средневековье, за эпоху Ренессанса, за восемнадцатый - двадцатый века Человечество так много напридумывало, так много понаделывало всяких ненужных завитушек, клумб, цветников и фонтанов, что они, эти старички, теперь истекают слюной в предвкушении удовольствия поглумиться, подурачиться на этих, никем ещё не топтаных, свеженьких, как только что выпавший целомудренный снег, лужайках. Права человека? Ха-ха-ха! Профсоюзы? Ха-ха ха-ха! Ну-ка, вымараем, не оставим и следа от этой ненужной завитушки! Потопчемся дружно на этой клумбе, пописаем на неё! Социальные пособия, защита детей, пенсии по старости? Ха-ха-ха! Что за размазня, что за кисейная барышня придумала это? Что за слюнтяи! Ну, всё, хватит, что за сюсюканья? Мы, бодрые старички, знаем, что это никому не нужно! Свободное передвижение между странами? Ой, уморили! Ха-ха-ха! Книжки? Библиотеки? Музыка? Культура? Ха-ха-ха-ха!
Им весело. Они знают, что будет в начале, в середине и в конце. А нам - нам, невольным зрителям игры с неизвестными нам правилами, нам скучно. Мы смотрим на карты, на то, как их тасуют, как одни карты исчезают, как появляются другие - и зеваем. В этом и состоит план старичков: чтобы вывести нас из игры.
Слишком много игроков - решили они. Игра распыляется на слишком многих, азарт -экзальтация - размазывается. Надо вывести всех лишних из игры: печать как активную силу, организации по правам человека, профсоюзы, другие излишества, потом - многопартийную систему, зависимость от голосов избирателей... Останется пять-шесть человек, они и будут настоящими игроками. Остальные станут не зрителями, нет, это слишком жирно для них; нет, это просто смешно: они станут.... картами!
В ночной тишине тикают только часы. Толстые ковры гасят звуки шагов по коридору...
4. ТАЛАНТ
Только по приезду сюда, в Монреаль, выяснилось, что у Наташи есть подлинный, настоящий талант. И её занятия музыкой сделались её основным, целенаправленным, делом.
В Москве у них как бы много было всего, и всё было главное: игра с соседской девочкой в куклы; летние московские рассветы, когда над балконом небо сначала светлело, превращалось в сиреневый дым, потом синело, потом - розовело; походы в кино, в парк имени Горького; требовательный лай собаки одного дедушки, с которой Наташа подружилась на проспекте Академиков... Так же, как бросили в Москве огромную папину библиотеку, старинные антикварные часы и шикарную мебель, взяв с собой только самое дорогое - фотоальбомы, документы и Наташу, - так же и душа Наташина, вырвавшись, как улитка, из раковины-Москвы, независимо от Наташиной воли, самопроизвольно, выбрала из своих внутренних ценностей только самое основное: огромный музыкальный талант.
И Наташа стала играть. Не так, как в Москве: с детской мечтательной простотой. Она моментально повзрослела в игре, и ей стали доступны самые потаённые дали, самые скрытые глубины зашифрованных музыкальных посланий. Посланий от дядей и тётей, живших так давно, что иногда их время не смог бы вспомнить даже самый старый - из живущих на земле - человек. Это был её маленький секрет. Этих людей давным-давно уже нет, а они шепчут ей из пианино, дают советы своими чистыми голосами. Ты понимаешь наш язык, говорили они. Но уши остальных слишком грубы. На каждом ухе у них висит по молоточку. Эти молоточки бьют, бьют всегда по их огрубевшим ушам. Не дают услышать волшебный шёпот из пианино. Ты должна - так говорили ей жившие сто, двести, триста лет назад - подстроиться к этим молоточкам, не только понимать наш старинный птичий язык, но и сделать его перевод для толстых слоновых ушей всех остальных людей.
В свои десять-двенадцать лет она выглядела как девятилетний ребёнок, и, когда садилась за фортепиано и начинала играть, словно читая толстую, невидимую для посторонних глаз книгу, у всех слушавших её просто захватывало дух. А у тех, кто не был готов к неожиданностям, отвисала нижняя челюсть.
Семья тогда испытывала серьёзные материальные затруднения (как будто когда-нибудь она их не испытывала!). У них не было даже фортепиано, и папа водил Наташу заниматься в Universite de Montreal, где за двадцать долларов в месяц можно было получить доступ к пианино. Потом мама с папой решили, что и двадцать долларов для них - громадная сумма, и тогда Наташа стала нелегально проникать в репетиционные классы университета McGILL.
Тогда ещё не писали на стенах. Оживлённая переписка эта началась примерно с девяносто первого года, когда и студенты, и университет начали солидарно беднеть, а нравы с нулевого меридиана переместились на десятую параллель. В девяносто втором, когда ей было одиннадцать лет, появлялись только отдельные надписи и рисунки, заставлявшие краснеть её детские щёчки. В одном из последних классов сначала появилась надпись "Glen Gould bites my ass " - "Глен Гульд кусает меня за сраку ": похоже, принуждение штудировать жизнетворчество выдающегося канадского пианиста так докучало автору этих строк, как укусы прыгающих насекомых в мотеле где-нибудь между Монреалем и городом Шербрук. Через какое-то время рука другого студента или студентки вывела под этой надписью другую: "Он должен быть чертовски талантлив, этот Глен Гульд, раз - и с того света - всё ещё умудряется кусать тебя за сраку ". И приписка: "Так это ты писал(а) помадой или кровью из прокушенной сраки? " В девяносто седьмом году на стене в комнате с фортепиано номер 383 появилась голая девица, которая курила всеми имевшимися у неё губами. Рисунок вышел таким живым и забавным, что на него бегали смотреть студенты из соседних классов.
В одном из них ей игралось особенно легко. Тогда ещё музыкальное отделение не закрывали для посторонних на выходные. В субботу этот класс был всегда доступен после обеда. Вот она разминает пальцы, делает пробежку по клавишам, и сразу за пьесы - без всяких там гамм или этюдов.
Был жаркий июльский день. Зной с улицы заползал даже сюда, на третий этаж. Она сидела лицом к окну, и ей виден был из этой угловой комнаты, выходящей на Эйлмер, угол улиц Эйлмер и Шербрук, всегда оживлённый перекрёсток, со зданиями Центрады - главным координационным центром по сбору благотворительных средств, Лото-Квебек и высоткой (напротив) с тремя из факультетских библиотек университета МакГилл.
В те годы этот перекрёсток был особенно оживлённым. Он никогда не напоминал ей Москву, но почему-то заставлял думать о ней. Но даже отсюда, сверху, движения толпы не напоминали броуновского движения - как в Москве. В этом городе ни одна улица не была столь многолюдной, как московские улицы. Почему? Этого она не могла объяснить. В городах, намного меньших, чем Монреаль, которые она помнила с детства - таких, как Минск, а, тем более, Рига, - люди в центре шли сплошным потоком, как будто все кинотеатры одновременно выпускали зрителей из многолюдных залов, а тут... Даже на десяти-двенадцати самых людных кварталах главной торговой улицы Монреаля (улицы Сэн-Катрин) - прохожие двигались не так скученно, как в Москве.
Ритм! Вот что отличало монреальскую толпу от московской. В Москве толпа двигалась вблизи на 12 восьмых, издали - на 2 вторых, перед подземными переходами - на 4 четверти: Эй, дуби-и-нушка, ухнем! В Монреале каждый двигался в своём собственном ритме: эта дама с портфелем - на 3 четверти, прихрамывающий мужчина - на 5 четвёртых, порхающая юная особа - на 3 восьмых, молодая пара - на 3 четверти. Вот на углу, под самым окном, появился и переходит улицу красивый молодой человек с зачёсанными кверху волосами, с высоким лбом, в костюме. Несмотря на жару - на его лице ни единой капельки пота. Кто он? Откуда? На каком языке говорит? Где живёт? Женат ли? Как было бы фантастически интересно знать ответы на все эти вопросы только взглянув на лицо!
Наташа уже не играет. Она откинулась назад на сиденье, решив сделать небольшой перерыв.
До тринадцати лет она всегда приходила сюда вместе с отцом. Он оставался - и ждал, всегда с ней в классе, иногда подшучивая над её игрой. Чаще он устраивался на подоконнике, и Наташа могла видеть, какой у него красивый профиль, профиль полководца или героя. Тот парень на улице напомнил ей отца: похожий разрез глаз, похожий профиль... С тринадцати - четырнадцати лет папа стал только приводить Наташу сюда, а сам сразу же убегал писать свои романы. Вот и сейчас Наташа была в классе одна, сидя на подоконнике и глядя на улицу. Её перерыв, скупо выделенный самой себе, заканчивался, и она собиралась уже слезть с подоконника, когда тот же молодой человек, что привлёк её внимание, снова появился на улице, только теперь на другой стороне. Кого он ждёт? Свою девушку? Друга? А, может, он наркотический дилер? Вон как нервно вышагивает в сторону остановки: туда - сюда.
В её голове возникает тема ми-минорной прелюдии Шопена, той самой, которую она особенно любит. В ней - вся сущность трагедии жизни, тонкая ранимость трепещущей, одухотворённой натуры, мгновенно отзывающейся всеми струнами души, как арфа на движения пальцев арфистки. Ей хочется немедленно попробовать убрать акцент с третьей ноты "си ", сделать вместо динамического внутренний, артикулярно-смысловой акцент, а звучание левой руки сточить до ажурного шлейфа. Она подбегает к роялю, трогает клавиши - и чувствует, как воображаемое тело рояля начинает податливо трепетать - как будто это её собственное, Наташино, тело. Затем она играет "Революционный " этюд Шопена, потом Четырнадцатую прелюдию Скрябина, потом... Но кого (всё-таки, интересно) ждал тот молодой человек, внизу, на Шербрук? Он заинтриговал, взбудоражил её воображение, натренированное ежедневными эмоциональными упражнениями. Его гордая осанка, его аристократический вид не выходят у неё из головы.
Проникнуть бы хоть ненамного в его мысли, подсмотреть хотя бы одним глазом его жизнь! Это так недоступно, а потому интересно... Она собирается начать Двадцать шестую сонату Бетховена, как вдруг дверь приоткрывается (вот рястяпа! не заперлась изнутри!). Что сейчас будет! Станут допрашивать её: кто она и что тут делает... Дверь открывается шире и ... о, диво дивное! не снится ли ей! - в проёме появляется голова того самого молодого человека с улицы.
Она способна говорить сейчас только глазами и бровями, и её брови описывают, наверное, самый выпуклый в мире вопросительный знак. "Excuse me, - слышит она мягкий, интеллигентный тенор, - are you the one who really played here? " - "Why ", - только и может выдавить из себя она. - "I just wanted to see who played so ... so ... unusual. - Peut-etre vous preferez Francais? " - медленно добавляет он.
Она кивает по инерции, хотя уже уловила в его французской речи страшный русский акцент (английский был безупречен).
В свои 14 с половиной лет она выглядела на год-полтора младше, но по её взгляду можно было определить, что она уже не ребёнок.
Властный голос старшей по этажу прерывает воспоминания. Наташа покидает номер 718 и спускается вниз.
Только тогда, когда руки её снова заняты монотонной работой, она мысленно возвращется в тот класс на 3-м этаже с видом на Шербрук...
- Да, я говорю по-русски, - теперь удивлённо вскидывает брови он. - Я проходил по коридору, и вдруг слышу: что такое? стиль полностью изменился... Дело в том, что мой партнёр по фортепианному дуэту любит заниматься именно здесь... чаще... по ... субботам. Клянётся, что тут ему играется необыкновенно легко. Открываю дверь, и вдруг - вы...
- Это Вы его ждали там внизу, на Шербрук, да?
- Да... Вы, конечно, видели меня из окна... Так Вы не заниматься приходите сюда, а улицу созерцать, а?
- И это тоже!
- Наябедничаю Вашему педагогу...
- А у меня нет педагога...
- Что Вы хотите этим сказать?
- Я здесь занимаюсь подпольно.
- А, у Вас учитель на стороне?
- Нет же, нету у меня никакого учителя!
- Ну-ну, везёт мне сегодня на фантазёров. С двумя я только что познакомился...
- Ну, значит, я третья. Или не похожа?
- А можно мне подождать товарища в Вашем классе, неохота слоняться по коридору, а - зайду в другой класс - могу его потерять .... Если Вы будете заниматься, готов поспорить, что и он заглянет сюда...
- Раз это нужно для дела, я не возражаю. - И Наташа возвращается к инструменту, чтобы сыграть всё подряд - всё, что она знает.
Через несколько минут бойкий и деловой молодой человек превращается в притихшего и подавленного чем-то слушателя. Он судорожно обводит глазами стены и нервно подёргивает своей гордо посаженной головой.
Теперь он верит в то, что у Наташи нет педагога. Её игра - если принимать во внимание традиционные методы постановки рук, движений кисти, локтей, плеч и предплечий, звукоизвлечения и манеры - полностью опровергает все академические каноны. Но только под её пальцами звучит не мёртвое дерево, ударяющее по струнам, а голоса - да что голоса: души давно живших людей.
- И что же Вы думаете делать дальше: с этим, - вставляет он слово, как только ему удаётся это сделать.
- Ничего. Играть.
- Это сейчас Вы играете, пока родители Вас кормят и пока Вам доступны музыкальные классы, а вот вырастете большой, взрослой, Вам придётся чем-то зарабатывать, не останется времени для искусства.
- Так я буду играть на публике. Заработаю денег.
- Это в метро, что ли?
- Почему? В концертных залах, например...
- Например! - передразнивает он её. - А кто Вас туда пустит?
Наташа хотела бы закрыть уши руками, не слушать, отогнать наваждение. Она слышит в словах этого холёного жреца искусства какую-то фальшь, какую-то угрозу своему детскому, уже определённому, миру.
Ведь её папа с мамой тоже взрослые, и они никогда даже не заикались об этом, они, не говоря ни слова, только по глазам друг друга, интуитивно решили: ей не нужен учитель. Пусть поёт свободно, как ... птичка. И вот этот пришелец сеет сомнение и разброд в её душе, в её мыслях, его слова пугают её и беспокоят. Но она не в силах прервать его, иначе она не услышит дальше, не распознает опасность.
- Ведь они все, - он обводит головой пространство класса, - кичатся своими дипломами, призами на конкурсах, званиями, титулами: точно также, как новенькими автомобилями, домами, собаками. Они затратили годы на выработку приёмов, какие Вы опровергаете, на получение дипломов, на медленное восхождение к знаменитости, к "имени ": того пригласи в ресторан, этого задобри подарком, тут сыграй бесплатно, там - за гроши... Они затратили жизнь на это, а Вы придёте без ничего, смеясь над их черепашьим шагом. Да они Вас на порог не пустят! Они выдрессировали свои руки скакать по клавишам, как лошадей в цирке учат скакать по кнутику, а Ваши руки - это продолжение Вашей души. Как могут кони с крыльями стоять в одном хлеву с грузными рабочими лошадями? Ведь те оттопчут им крылья...
- Что же Вы предлагаете?
- А притвориться, что Вы из ихних - или выйти замуж за миллиардера!
- А Вы, Вы - "из ихних "?
- Я - да. Я такая же лошадка из цирка. Мои пальцы тоже делают реверансы по невидимому кнутику. Выдают порцию искусства: ни грамма больше, ни грамма меньше...
Так впервые неожиданно возник вопрос об учёбе...
"Так впервые возник этот обаятельный уродец - первый, ещё внутриутробный, ядовитый зародыш компромисса ", - слышит она чей-то голос в своей голове.
"Да, Петя, что-то было и в тебе, какая-то искра, и даже благородство - говорит она сама себе. - Но и ты сгинул, хамелеоновское отродье! Ах, Петя, Петя!... "
Она видит его пальцы, красивые, длинные пальцы на клавишах. Пальцы типа слоновой кости. Дородные, холёные пальцы. Не играть бы ими, а показывать их в кино. И музыка из-под них выходила такая округлённая, приглаженная, причёсанная, с благообразными кадансами и манерами старого швейцара. Но и этого оказалось мало. Так же, как в римском амфитеатре, публика хотела крови. Под влиянием заправил музыкального мира, направленная ими, публика хотела уже не ширмы перед настоящими чувствами, а чтобы пианист обеими ногами наступил на свою искренность, да ещё и попрыгал.
"Раздавили, растоптали тебя, Петенька... И лежишь ты теперь на самом дне: на Сэн-Катрин Эст ". Она смотрит на часы. Всего лишь час тридцать. Впереди - целая ночь. И можно мечтать...
5. ЧЕТВЁРТАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
С возраста примерно девяти лет Наташа стала невыносимой "почемучкой ", как дети четырёх-пяти лет. Она задавала самые невероятные вопросы: почему небо синее: ведь воздух прозрачен? что заставляет кран соседей так гудеть: ведь вода не гудит, а плещется? будут ли евреи через сто лет?
"Если их даже не будет, их опять сделают ", - отвечал на последний вопрос её отец. Папа даже рассказал маме анекдот на тему детей - "почемучек ", который Наташа медленно извлекает из памяти.
"Приходит маленькая девочка к маме, - рассказывал отец, - и спрашивает: "А бывают ангелы, которые не летают?.. " - "А почему ты спрашиваешь? " - интересуется та. - "Да вот, папа как-то держал домработницу на коленях и говорил ей "ты мой ангелочек ", но ведь она не летает! " - "Ну вот увидишь, - говорит мама девочке, - завтра же она у меня ещё как полетит! "
Отъезд из Москвы странным образом повлиял на Наташу. Она стала все вопросы обращать к себе самой, внутрь себя. Она быстро успела сообразить, что в голове каждого человека, будь он чёрный, белый, жёлтый, красный: всё устроено одинаково. У каждого имеется одна и та же сложная схема, отдельно от внешнего мира. Эта схема дана человеку от рождения, она существует у него ещё в утробе матери.
Познание внешнего мира достигается за счёт наложения этой схемы на объекты реальности точно так же, как мы совмещаем контур на кальке с рисунком, с которого этот контур обведён. Поэтому самые дурацкие телероманы, самые бездарные шоу иногда имеют ошеломляющий успех: потому что на данном этапе общественного настроя они соответствуют определённым извилинам той прирождённой схемы-навигатора. Так люди видят в форме кривого сучка профиль хищной птицы, в линиях на асфальте - контуры континентов, в потёках краски - человеческую фигуру.
Она закрывает глаза и всматривается в свою внутреннюю оболочку. Когда она впервые стала тренировать себя, она видела только блики, полосы и точки света, которые - после первой секунды яркости - начинали бледнеть и угасать. Потом она научилась удерживать самый яркий блик. Не дать ему угаснуть. Наоборот, усиливала его яркость. Самое трудное было научиться разлагать белый, бледный след, оставленный предметами на сетчатке глаза, на сложную цветовую гамму. Она "обрабатывала " глыбу блика, меняла его форму, заставляла переливаться всеми цветами радуги, вычленяла невероятные формы и эффекты. Но это было только начало. Позже она стала проникать ещё дальше.
Оказалось, что эти первые инструментарии - лишь оболочки, за которыми открывались пугающе-реальные и ни на что не похожие картины. Выходило, что внутри её, за закрытыми веками, есть какая-то дверца в другое пространство, куда больше ниоткуда не попадёшь. Поначалу ей надо было до боли всматриваться в полумрак заплющенных глаз - после того, как ей надоело играть с формами бликов и разлагать цвета. Она догадывалась, что за этим полумраком что-то есть. И вот, однажды ей удалось разглядеть еле различимое - но потрясающе выразительное - чьё-то лицо. Когда лицо это вдруг повернулось к ней и стало рассматривать её саму (наверное, так же, как она, - вглядываясь в темноту), она вскрикнула от ужаса - и открыла глаза.
Позже, стиснув зубы, чтобы больше не закричать, она позволила этим тёмным образам двигаться, приближаться, шевелиться в полумраке. Она всё боялась, что натолкнётся на какую-нибудь гадость. Но открываемые ей объекты не были двухголовыми змеями, пляшущими скелетами или пауками с головой человека. Нет, это была тоже реальность. Только другая реальность.
Сначала она различала лишь неясные очертания, контуры каких-то вещей. Затем они прояснялись, как будто наступало утро. Из тумана мало-помалу вырисовывались неизвестные корабли, песчаные барханы или купола никогда не виденных ею строений.
Сперва она считала, что она видит другие планеты. Уверенность в этом не отпускала её довольно долго. Но вот однажды ей удалось рассмотреть внутренность какого-то строения, необычные отверстия вместо окон, странные ковры на стенах. Потом появились люди. Они ступали своеобычно и угловато; на их головах были причудливые головные уборы. И вдруг она вспомнила: да ведь это же Древний Египет! И, действительно, некоторые образы, которые она видела внутри себя, оказывались картинами прошлого. Это были редчайшие из редчайших среди той мешанины силуэтов, смутных предметов и видов, которые с пугающей реальностью вставали за её закрытыми веками. Постепенно она научилась их выуживать с возрастающей регулярностью, как выуживают любимую радиостанцию в море радиоволн. С каждой новой удачей образы становились реалистичней, ярче, и - самое главное - она стала слышать звуки.
Она обнаружила, что слышит звуки речи, плеск воды, шум лесов: намного позже, чем они действительно стали звучать в её ушах. Парадокс заключался в том, что звуки как бы угадывались по образам - и она решила, что представляет их. И только потом осознала, что они существуют независимо от её воображения. Среди десятков незнакомых ей языков и наречий, слышанных во время этих сеансов, она распознала армянскую, арамейскую, древнегреческую речь - и латынь.
Иногда образы застигали её врасплох своей неожиданностью и пугающей непрошенностью. Нагие мужские тела в какой-то (древнеримской? древнегреческой?) бане, расположенные полукругом, в падающем сверху приглушённом свете, который подчёркивал все выпуклости их мужских налитых фигур, однажды больно резанули её внутренний взор, не подготовленный к видению этой сцены, своим нереальным совершенством и как бы космической неправдоподобностью надсмехаясь над её земным существованием, над её подростковой душой.
Наташа не раз задумывалась над тем, откуда идут эти образы, где находится их источник. Проще всего было предположить, что они коренятся где-то в её памяти, записанные, как на компьютерном диске. Но что-то ей подсказывало, что это - подглядываемые ею сцены какой-то реальной, в данный момент где-то реально текущей жизни.
Она знала, что только в том материальном мире, с которым соприкасается человек, время необратимо. На самом деле - это цельная глыба, в которой спрессованы воедино прошлое, настоящее и будущее. Субстанция времени едина для всех трёх временных категорий, - и потому обратима. Но что именно, какая материя способна в этом мире плыть против течения по реке времени? Значит, что-то может... Но это "что-то " - не она, не её сознание, даже не подсознание. Она не верит, что человек, созданный пленником иллюзорной прослойки настоящего, решётки тюрьмы которого - это минуты, часы, дни - обладает возможностью перепрыгнуть через самую высокую стену мироздания - Стену Времени. А это значит, что на сетчатку её глаз (за прикрытыми веками) образы откуда-то транслируются! Кто или что этот мощный передатчик, как он функционирует, где его источник? Однажды желание узнать это сделалось ещё более сильным, чем даже желание постоянно видеть эти образы. Но никакой возможности удовлетворить своё любопытство Наташа не знала. Зато она хорошо знала одно: упреждающий механизм, предотвращающий проникновение человека в слишком глубокие, какой-то силой оберегаемые, тайны - существует.
Когда однажды в механизме, открывающем её взору все эти невероятные образы, что-то разладилось, и "реальные " сцены стали вдруг чередоваться с воображаемыми ею, её охватила, как щипцами, парализующая сила самого сильного в её жизни инстинктивного страха. Она чувствовала, что падает в какую-то воронку панического, безотчётного ужаса, откуда уже не выкарабкаться. Что было бы, если бы всем своим существом она не напряглась бы, не разомкнула бы веки? Что за этим барьером? Остановка сердца, кровоизлияние в мозг, распыление вещества тела?
Она уверена, что за тем процессом стояла некая вероятность минимального познания той мощной силы, того надчеловеческого передатчика, его природы. Но доступ к нему блокирует страх, такой сильный, что, вероятно, ведёт к смерти. Она до сих пор помнит, как её трясло, когда она расплющила веки. Хорошо, что это было не ночью. Ей кажется, что, случись это ночью, то, расплющив глаза, она увидела бы устремлённые на неё, безумные зеницы какого-нибудь монстра. С тех пор она знает, что страх - не только защитный механизм материальной жизни, но и метафизический предохранитель, не пускающий человека туда, куда "пущать не велено "...
Она знает, что есть ещё третья (четвёртая) реальность, никак не связанная с тремя предыдущими ( "реальной " реальностью и реальностью за сомкнутыми веками). Это - сны. Только ослеплённые "научным методом " люди, считает Наташа, могли придти к абсурдному выводу, что сны - это причудливые комбинации следов каких-то событий и чувств в погружённом в сон разуме. Мешанина знакомых и незнакомых лиц, предметов, ситуаций, странных ландшафтов, ощущений и мест - всего лишь крышка, специально изобретённая для того, чтобы скрыть от любопытных глаз настоящую сущность сна, его глубинную, непроницаемую толщу. Своим натренированным экспериментами сознанием Наташе удалось чуть-чуть заглянуть в эту подкорковую бездну. И она поняла: человек живёт, чтобы спать. Его истинный хозяин (или хозяева) "кормит " человека жизнью, смиряясь с её неизбежностью, чтобы во время сна эксплуатировать человеческий разум. Она знает: мы совершаем во сне, под покровом обычных сновидений, какие-то дикие расчёты, непонятные, необъяснимые вычисления, анализ каких-то нечеловеческих категорий и бездн. Силе, которая без спросу эксплуатирует погружённое в сон сознание, не нужны творческие личности. Она благоволит к покорным, хитроватым, более "простым " людям, так как "ценит " выше всего цепкую работоспособность и исполнительность. И, конечно же, она не любит бунтовщиков, мозг которых интуитивно, бессознательно "взбрыкивается ". За "примерную работу " эта сила вознаграждает исполнительных успехом в реальной жизни: благополучием, богатством, преуспеванием. Но порядок этого вознаграждения иррационален.
В момент совершения этой подневольной работы человек как бы подключается к общему распределителю благ, к тому котлу, где "варится ", программируется, прогнозируется будущее индивидуумов, народов и стран. Лица друзей и близких, сложные символы, говорящие о чём-то важном, догадки об ответах на загадки реального мира, появляющиеся во сне - это не только камуфляж, но ещё и связь с "подключением ". Отсюда и вещие, пророческие сигналы. Мы все работаем на одного хозяина, вот краем уха невольно и подслушиваем (во время этой работы) сплетни о чьём-то "увольнении ", о "прибавке в жалованье ", о падении или вознесении той или иной страны... Но эти "сплетни " прочитать не так-то просто, не так-то легко понять их правильный смысл...
И так она знает, что во сне формируется будущее. Если снятся близкие, друзья, родственники, если тебя посещает кошмар - это что-то значит; каждый сюжет относится к тому, что должно когда-либо произойти: через день, год или десять лет, и связано это странным, опосредствованным образом с той покрытой снами, как одеялом, работой, которую мозг выполняет на своего эксплуататора...
Есть те, в сознании которых формируется историческое будущее и трансформируется прошлое. Видимо, они выбраны той же (или другой) силой как некоторое орудие, при помощи коего обрабатываются неведомые материи. Поэтому, хотя Эксплуататор не благоволит к творческим людям и строптивым, они занимают особую нишу. Но и от того, как функционирует орудие, многое зависит. Вот почему - если общество демонстрирует особую, изощрённую несправедливость к такому человеку: оно обречено... У таких людей кристаллизация характерных исторических явлений происходит и во сне, и тогда, когда они бодрствуют.
Однажды - это было уже после того, как Наташа познакомилась с Петей Шевченко - она поняла, что не может больше совмещать "сеансы образов " - и музыку. Она интуитивно почувствовала это, когда композиторы перестали говорить ей своими привычными голосами, и она прервала свои сеансы.
Заточённая в искусственную тюрьму настоящего, которого в Мироздании не существует, человеческая душа рвалась на волю - в настояще-прошло-будущее, - но она не могла выйти из этой тюрьмы одновременно и в дверь, и в окно.
И Наташа выбрала музыку...
6. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
Первая встреча с Учительницей. Вот она сидит перед Ней, маленькая в свои пятнадцать с половиной лет, как тринадцатилетняя девочка. Маленькая, но с большими руками. М.М. - так прозвал Учительницу Университет - бросает на Наташу свой скользкий, но цепкий взгляд. "Ты ведь догадываешься, что я не работаю со студентами твоего возраста, - говорит она. - И даже с undergraduate. " - Наташа молчит. "Куда она клонит? - думает она про себя.
- Поэтому у меня должны быть определённые гарантии, что у твоих родителей есть чем мне платить.
"Почему бы тебе не обратиться прямо к ним, - говорит сама себе Наташа, но не произносит этого вслух. - Наверное, это говорится мне потому, что ребёнка легче обидеть и легче через него оказать давление на родителей? "
- Ты слушаешь меня?! - раздражённо полувскрикивает М.М. - Ведь я говорю с тобой о серьёзных вещах.
- Да, - отвечает Наташа. -
- С другой стороны, - вдруг резко меняет тон М.М., - если ты слишком самостоятельна, и всё уже знаешь итак, без педагога, так, может быть, не стоит и начинать? Я бунтовщиков не переношу! Или ты будешь делать всё, что я скажу, и играть так, как я хочу, или мы с тобой расстанемся ... навсегда!
Наташа судорожно глотает. Её бьёт мелкая дрожь. Она хочет встать и бежать, но ноги словно приросли к полу.
- Ну, хорошо, давай послушаем, что ты умеешь. Это "что " звучит так, как будто Наташа - пустое место, и в её игре нет ни капли её собственной заслуги. Это "что " имеет в виду исключительно её предполагаемого педагога.
"Но ведь у меня нет педагога! - хочется закричать Наташе. - Всё, что я играю, выбрано мной и выучено мной самой! "
- Вы хотите, чтобы я Вам сыграла что-нибудь? - чувствуя, как стучат её зубы и как дрожит её голос, переспрашивает Наташа.
- Не фокусы же ты показывать пришла, - отвечает М.М. - Если бы ты пришла ко мне с цирковым трюком, я бы с тобой и пяти минут не общалась.
Что, какая злая или добрая воля заставляет Наташу вместо бегства отсюда сесть к фортепиано, расправить на коленях юбку - и заиграть?
И М.М., услышав первые звуки, выходящие из-под Наташиных пальцев, удивлённо застыла, подавившись словом в горле, так же, как все слышавшие Наташу до неё: как люди, далёкие от музыки, как её студент Петенька. Наташа чувствует, что играет не как всегда, что её пальцы - как деревянные, они стали мокрыми и дрожат, но это как раз то, чего добивалась М.М. Учительница заговорила о бунте не потому, что она так проницательна, а просто так, чтобы испытать её реакцию, чтобы испугать, заставить трепетать; чтобы у неё, Наташи, почва ушла из-под ног; чтобы та всё "запорола " и почувствовала себя маленькой и беззащитной. Поэтому Наташа просто обязана овладеть собой. Она заставляет свои пальцы больше не дрожать и доигрывает коду сонатного Allegro даже лучше обычного.
Ошеломлённая, М.М. пару секунд молчит.
- Да, не так уж безнадежно, - снова овладевает положением она. - Но вот это место я бы сыграла по-другому. - Она садится ко второму инструменту - и демонстрирует. Её интерпретация не так уж ненатуральна, что, в свою очередь, поражает Наташу. После такой надуманной, эмоционально фальшивой Петенькиной (студент М.М.!) игры Наташа с удивлением отмечает, что и М.М. - как и ей самой, - если не говорят, то, по крайней мере, шепчут люди, жившие не менее ста лет назад. Правда, М.М. не до конца понимает их шёпот; она так наивна и неопытна, как Наташа была, наверное, в свои 10 лет, но - все же... Всё же, это не полный отказ от попытки понять, не полная замена музыки развлекающей публику фальшью!
- Интересно, кто твой педагог? - снова врывается в Наташины мысли голос М.М.
- У меня нет педагога, - отвечает Наташа. - Я занимаюсь сама.
- Ну не смеши меня! Ух, уморила! Не хочешь называть этого человека? Так тебя научили?.. Хорошо. Но мне, по крайней мере, можешь не повторять то, что тебе велено. Другое дело, что тот, кто тебя учит, решил остаться в тени. Что ж, это его право. Понабирают учеников, отнимают работу у нас, а сами, небось, на вэлфере сидят, государство за нос водят, да и за плечами какое-нибудь провинциальное муз. училище. Сколько же вы платили твоему учителю: 2 доллара в час?
Высказывая это, М.М. перешла на английский. Её английский чудовищен. Она говорит по-английски странным, комическим тоном, сдавленным, гортанным голосом. Почему Петя, с его фальшивым отношением к музыке, сразу же интуитивно почуял, что слова Наташи - не поза, что у неё и вправду нет педагога, а эта женщина, стоящая ближе него к искреннему исполнению, - нет? Где тут разгадка? Как это всё понимать?
- У меня нет педагога, - упрямо повторяет Наташа. - Я ни у кого не беру уроков.
- А, понимаю, - переходит на шутливый тон и с английского на русский М.М. - У тебя два дня назад был учитель, а теперь уже нет. Вы его ... уволили!
- Послушайте, во-первых я не пришла Вас обманывать, - отвечает Наташа твёрдым и холодным тоном, - а, во-вторых, я никогда, никому не позволю надсмехаться надо мной и над моими родителями! - и выбегает из класса.
- Что случилось? - в один голос восклицают оба её родителя, замечая её необычно взволнованный вид, нервный румянец на щеках и блестящие на ресницах слёзы.
- Мамочка! Папочка! Пожалуйста, не посылайте меня к ней больше никогда, никогда!
- Ну, успокойся, успокойся, - папа прижимает её к себе. - Что ж, не получится из тебя великой пианистки, будешь писательницей, как я, или адвокатом, или врачом. А, Нат?! Она, наверное, тебе сказала, что у тебя обыкновенные способности, что ты можешь учиться, но что ты не гений.
- Вы не понимаете! Она ... она ... - и, не в силах объяснить, Наташа колотит кулачками по папиному плечу.
В этот момент дверь открывается, и в коридор выходит М.М., не глядя на Наташиных родителей, как будто их просто не существует. Наташин папа решительно отступает в сторону, загораживая проход.
Только тогда М.М. поднимает голову. "А, так это вы - родители ... Наташи? - спрашивает она, как будто не с ними только что говорила, как будто их видит впервые в жизни. - А что вы, собственно, хотите? По какому поводу? "
- Мы хотели бы знать, как Вы оцениваете её игру, её данные, её шансы чего-то достичь? - вмешивается мама.
- А кто вам сказал, что я буду что-либо оценивать? - отвечает М.М. - Ну, что, способная девочка, если вам приятно будет это услышать - талантливая, и что дальше?
- Как что? Сможет ли она ... -
- Я ей всё сказала, ей самой, - отвечает М.М., и так поворачивается, словно её держали за руки - и она вот-вот вызовет полицию...
- Мать! Ты знаешь, каков запах акулы?
- Каков? - спрашивает Наташина мама.
- Вот и я не знаю, - отвечает отец. - Но зато с сегодняшнего дня я хорошо знаю, какие у акулы глаза...
Изовские возвращались домой подавленные. Но настроенные оптимистически. Ну, и что, раз не вышло, раз что-то не пошло не так? Какое счастье, что Наташа не зависит от этой М.М., что это был для всех всего лишь кратковременный неприятный шок? "Талант всегда себе дорогу пробьёт ", - любил повторять их сосед-мексиканец, Карлос Кастидо. Будет пока без учителя, ничего страшного. Успеет ещё и в университет, и к учителям. Наташу успокоили, приласкали...
А поздно вечером вдруг позвонил Петя. "Что Вы наделали? - взволнованным, перепуганным тоном выдохнул он в трубку. - Вы всё испортили! Мне стоило стольких усилий уговорить М.М.! Теперь она никогда не даст Наташе учиться... "
- Успокойся, - отвечал папа Наташи. - Мы ничего не наделали. Мы ей абсолютно ни в чём не перечили. Поверь мне, всё было не просто корректно... Мы не успели и слова сказать, как она повернулась и ушла. Ни словом, ни жестом мы просто не могли её задеть. Мы даже не начали ещё ни о чём беседовать! Как Наташа? - Талантлива. И всё! Никаких разговоров, никаких эмоций. А, во-вторых, что, университет принадлежит этой М.М., что ли?
- Вы не поймёте, - с грустью в голосе отвечал Петя.
Прошло два дня, и родители Наташи вспомнили, что однажды уже слышали такое же прозвище: М.М. Посещая родственников в Бобруйске, они узнали от их знакомых об одном преподавателе- "змее ", которого студенты в Минске прозвали М.М. Это был композитор Андрей Мдивани. Известным его сделала не музыка, а двухстрочие, сложенное о нём в Минской консерватории: "Искусству нужен так Мдивани, как голой жопе гвоздь в диване ".
Этот Мдивани имел хорошо поставленный голос, его речь была правильной и красивой. Он обладал определённой харизмой, представляя собой одновременно мягкий и властный, "мужской " тип личности. В его интонациях слышалась и какая-то сексуальная притягательность. Многие студентки от звуков его голоса вот-вот готовы были испытать то, что другие испытывают с мужчиной в постели. Но раз или два в месяц вместо своих красивых оборотов речи он произносил нечленораздельное м...м... Это значило, что студент музыкального училища, на которого направлено это "м...м... ", обречён. Не любил Андрей Мдивани молодых талантливых людей. Не любил - и всё тут. Как не взлюбит - произнесёт своё знаменитое "м...м... ", и начинают с этим студентом твориться разные дикие вещи. То в приверженности западной идеологии обвинят, то в распутном образе жизни. А результат всегда один - исключение. Вот и подумали родители Наташи: а не родственники ли эти два М.М.? Подумали - разузнали. Говорят, вопрос о родстве звучал не раз уже и в Минске, и в Монреале. Каждый М.М. отказывался от родства с другим.
И снова Наташа с папой поднимаются по боковой лестнице в репетиционные классы музыкального отделения университета. Который раз за последние три года? Наташа знает здесь каждую ступеньку, каждую отметину на стене. И её знают. После знакомства с Петей и посещения М.М. её узнают и провожают глазами. Но она больше не чувствует себя тут свободно. Знакомые, уже родные для неё, стены теперь как будто излучают скрытую враждебность. Затаённо молчат пустые классы, словно упрекая: вы нелегалы, эти классы для тех, у кого есть деньги, кто платит, у кого есть студенческий билет. Но Наташа всего лишь маленький муравей. Что она может поделать в мире гигантов, где даже её папа - маленький, как воробушек? Она бы рада взмахнуть волшебной палочкой - и сделать себя и своих родителей богатыми. Но, увы, над тем, кто распределяет в этом мире блага, не властна ни она, ни её родители... Как сделать, чтобы вернулось это совсем недавнее ощущение беззаботности? Что надо, чтобы эти стены - совсем недавно - её друзья, - так на неё не давили? Она не хочет, чтобы её папа уходил. Она боится теперь оставаться одна в этих стенах. И её папа не уходит. Он чувствует её настроение, оно передалось и ему. Они не разговаривают друг с другом, как заведено. Наташин папа сегодня не шутит. В перерывах между её игрой они прислушиваются к шагам в коридоре.
И вдруг дверь распахивается настежь. В дверном проёме - человек в форменных рубашке и брюках.
Никогда - ни до, ни после - никого больше не изгоняли из репетиционных классов музыкального отделения, вплоть до 1997 года. Только в 97-м был один конфликт, но тогда кто-то посторонний просто начал хулиганить на этаже, так что это совсем другой случай. И только в 1998-м году Наташа случайно узнала, куда гнула М.М.: осведомлённая о том, что Наташин отец оставляет её в классе, а сам уходит, она планировала раздуть целое дело. Но тогда, в ночь после изгнания, Наташа, случайно подслушав, как её мать выговаривает отцу: "Невероятно, чтобы М.М. была такой театральной злодейкой, ты всегда думаешь категориями романов ", - была на стороне матери. Ах, если бы она до конца поверила в редкостную интуицию отца, если бы она тогда прочла хоть одну его книгу! Тогда она бы поняла, что её отец - тот, кто послан в этот мир, чтобы распутывать козни Дьявола.
7. РОДИТЕЛИ
Изовские жили в Монреале без экстремальных негативных эмоций. Где была Москва в их душах, там осталось пепелище. Ностальгии по Москве они не испытывали.
Где была Москва, когда их взашей выталкивали сюда?
Где была Москва, когда казнили её лучших людей и лучших людей страны? Где она была, когда изгоняли Солженицына, Бродского?
Жизнь в Москве для Наташиного отца окончилась задолго до приезда сюда: когда все издательства, как один организм, перестали принимать его рукописи: словно его выплюнуло чрево какого-то гигантского, фантастического механизма. Ему - члену Союза писателей, профессору, писателю с именем - приходилось клянчить, как будто он был желторотым юнцом; но ничего не помогало. Для мамы пережить переезд было эмоционально сложнее, но и ей в общем не о чём было жалеть.
Папа принялся усиленно изучать французский язык: сработала подсознательная память о ностальгии по дворянству, французским именам и французскому образованию. И, хоть на слух квебекский жаргон не очень-то походил на парижский, Наташин папа наверняка представлял себя одним из тех русских дворян, что непременно ездили в Париж. Мама усиленно налегла на английский.
Прибыли они сюда без умиления Западом, без тех конвульсивных припадков раболепия, присущих некоторым советским интеллигентам. Ведь Канада предала их заранее, ещё не сделав гражданами, согласившись их принять, но не заручившись их согласием.
Их бывшая страна запросто отобрала у них всё, что они заработали честным трудом на благо отечества, лишила их своей кооперативной квартиры, имущества, права на обеспеченную своим собственным трудом старость. Их выплюнули, как обглоданную кость, выплюнули во внешний мир, ничем не снабдив, отобрав даже загранпаспорт. Не то, что родная мать - даже отчим не отпустил бы падчерицу в неизведанное без ничего, а их бывшая "родина-мать " - отпустила. И талантливого писателя, душой болевшего за будущее страны, и женщину, его жену, исполнительного старшего научного сотрудника, на работах которой были сделаны миллионы, и ребёнка, ещё только входящего в жизнь и тоже носившего звание "гражданина "... Может быть, теперь Россия изменилась? Нет, ни у кого не попросили прощения, не воротили отобранного, даже гражданство возвращают не всем, не всегда, и подчас с большой неохотой. А то и вовсе перестают возвращать.
Так одна страна предала их, своих граждан, предала цинично и бессовестно, а вторая страна предала их ещё до того, как сделала своими гражданами.
Но на этом все сравнения заканчивались. Эта страна немедленно начала выплачивать им, пришельцам, социальное пособие, достаточное, чтобы свести концы с концами, оплатила медицинскую страховку, позволила определить Наташу в школу, где её, чистокровную русскую, не третировали так, как в московских школах третируют тех, кто "нероссийского происхождения ".
Перед Наташей маячил первый, неизвестный и неуютный, день в школе. В тот первый же день все её страхи рассеялись, а её родители, в России всегда дрожавшие за ребёнка, почувствовали себя свободно и раскованно.
Из школы для иммигрантов её досрочно - всего лишь через полгода - перевели в обычную школу; она уже освоилась и свободно говорила по-французски.
Перед родителями Наташи лежал большой город, который им предстояло изучить и освоить; его знаменитая гора Монт Рояль, колоссальные библиотеки, музеи, концертные залы и парки. Они жили так, как будто в банке у них на счету числился миллион, у двери их ждала длинная машина с шофёром, а домработница - когда они возвращались - открывала им дверь. Дни их первого лета быстро пролетали в огромных роскошных парках: в парке Агриньон, с его томной и картинной стоячей рекой; в парке Лафонтен, с его извилистым обводным каналом, лебедями, водными каруселями, озером и сценой под открытым небом; в парке на горе Монт-Рояль, где крутые и пологие подъёмы и спуски, поросшие настоящим лесом, чередовались с чёрными голыми скалами, пещерами, замками, а потом вдруг возникали солнечные поляны, широкие пешеходные дорожки, озеро, мостики, мостки и тоннели, полукруглая площадка обозрения (целая площадь) с монументальной каменной балюстрадой, парапетам, фонарями и живописнейшим старым зданием-павильоном, открытым для всех желающих посидеть в большом гордом зале внутри, на его террасах и ступенях, на этой внушительной высоте. А какой циклопический, захватывающий вид открывался отсюда, сверху, на Монреаль! Они просиживали долгие часы, буквально ошеломленные панорамой метрополии, пригвождённые к месту, все трое, и каждый думал о своём.
А эти бесплатные концерты в потрясающих красотой, размерами и акустикой церквях Иоанна Баптиста, Сэн-Лоран, Нотр-Дам!.. Малер и Бах, Г. Вайль и Берлиоз звучали в них особенно проникновенно, высоко, с таким откровением, будто их музыка была написана именно для этих церквей; а концерты в Плаз дез Арт, в Поллак Концерт Холл, в Рэдпасс Холл, и других залах - с телевидением, радио, с непередаваемой атмосферой; а эти сумеречные, меланхолические концерты в парке Лафонтен и в парке на острове Святой Елены, под бархатистым летним небом, в такой интимной доверительной атмосфере! А фестиваль Моцарт Плюс с несравненным хором Сэйнт-Лорэнс; а выступление ансамблей "Музычи " и "Амати ", оркестров "Камерато " и "Мадригал ", оркестра "Метрополитен Монреаль " и Монреальского Симфонического оркестра со знаменитым Шарлем Дютуа!.. Бесплатные олимпийские бассейны, бесплатные крытые катки, спортивные залы, Луна-парк, Международный фестиваль Салютов, Международные Джазовый, Рок- и Кино-Фестивали, Международный фестиваль французской песни "Франкофолия ", Всемирный фестиваль Танца, Международный фестиваль Документального Кино, и все прочие интернациональные фестивали, помпезные и богатые парады, бесчисленные международные выставки, салоны антикварных машин, моды, бесплатные вернисажи и фольклорные представления закружили их в своём бесконечном хороводе.
Мама и папа Наташи ходили в обнимку, как молодожёны, покупали мороженое и читали все сто пятьдесят бесплатных монреальских газет. Они купили новый цветной телевизор, и по вечерам наслаждались перещёлкиванием всех двенадцати эфирных (некабельных) каналов: после трёх-четырёх московских! Они радовались, как дети, узнав, что в Монреале действует единый проездной билет на метро и автобусы, и что он не именной, как в Париже, где мама и папа побывали по разу, а "ничейный ", "общий ".
Иногда они спускались в метро и ехали до станции Плас Викторья - точной копии одной из парижских станций метро. Здесь начинался Старый Город, где они гуляли до десяти - одиннадцати вечера, вдыхая влажный воздух, насыщенный близостью огромной реки, запахами следов парфюмерии и духов, вечерними возгласами и стуком копыт лошадей, впряжённых в развозящие туристов экипажи. Они двигались по десяткам кварталов со старинными зданиями в стилях ренессанс, барокко, рококо, классицизма, неоготики, с колоссальными порталами, с колоннами, лепкой - всеми атрибутами четырёх ушедших столетий. Они двигались заворожённые, как в фантастическом сне, не в силах проанализировать увиденное и дать ему объяснение. Этот кусок Европы, перенесённый сюда, не похожий ни на что в Северной Америке, был неправдоподобен настолько, что, казалось, они грезят наяву.
Пустынные длинные улицы типично-европейского старого центра, странный свет стилизованных под парижские конца 19-го века фонарей, тёплый воздух, и группки без опаски, не спеша прогуливающихся любителей этой вечерней полутьмы, производили странное, нереальное впечатление. Этот перенесённый сюда фантастической силой старый город имел какую-то свою, присущую только ему, тайну, двойную связь с реальным, окружающим миром. Не сам Старый Город - уютный, роскошный и открытый, - но его неправдоподобность производила на них иногда жутковатое, сюрреалистическое впечатление. Но это же впечатление заставляло их снова и снова возвращаться сюда.
Монреаль вдыхал в каждого из них троих новое ощущение полноты жизни, свежей, благоухающей тайны, безопасности и умиротворения.
Все эти впечатления, эта свободная, беззаботная жизнь, не могли заглушить тихого диссонанса, который - так же, как червь точит старое дерево, - точил глубинные тайники их подсознания. В мозгу Наташиных родителей словно работал часовой механизм какой-то бомбы, и, чем дальше, тем слышнее звучали эти часы. Этот диссонанс, как двухфазовый поршень, состоял их двух составных. Бомбой с часовым механизмом была постоянно присутствующая мысль о том, что эта их беззаботная жизнь зиждется на паразитическом существовании, обеспеченная гарантированной социальной помощью, т.е. чьим-то напряжённым трудом. Социальный агент обещал им курсы переквалификации, помощь в нахождении работы, но дальше обещаний дело не шло. Одни курсы требовали специальных знаний, т.е. дополнительного курса, который не предоставлялся, другие, например, кулинарный, особых наклонностей и навыков, третьи были рассчитаны на четыре года, в течение которых пришлось бы снова сидеть на пособии. Ни к одному из них ни у Наташиной мамы, ни у её папы не лежала душа, но, стоило им заикнуться о близких к их профессиям, привлекательных для них курсах, их просьбы словно натыкались на глухую стену...
Вторым элементом подтачивающего их дискомфорта была всё более ощутимая нужда. Осознание того, что они скатываются в беспросветную нищету, посетило их внезапно - как открытие, когда выяснилось, что семья не может себе позволить купить папе печатную машинку с французским шрифтом, а маме - приличные зимние сапоги.
Сначала все материальные трудности воспринимались как должное: весело спали на голом полу, подстелив три одеяла, пока не нашли в переулке выброшенный кем-то старый диван, и не купили Наташе раскладушку со вторых рук; весело топали по четыре километра, чтобы сэкономить на билетах; весело охотились на распродажах за подержанными вещами.
Когда они приехали, все прожужжали им уши об огромном пособии, о том, что на вэлфере можно жить припеваючи. Вспоминая о размере сумме, что начислялась в те годы, и сравнивая её с социальной помощью 1999-го, она невольно присвистывает. То пособие превышало сегодняшнее в два-три раза (учитывая покупательную способность), жизнь тогда была несравнимо дешевле. Так же воспринимали тогдашнюю социальную помощь и Наташины родители. Когда они получали начисленное, оно казались им неисчерпаемым, а к концу месяца они еле сводили концы с концами. Они спрашивали себя, где они промотали, растранжирили, прокутили столько денег - и не могли найти ответа. Они посещали только бесплатные концерты, читали только бесплатные газеты, смотрели по телевизору лишь бесплатные каналы.
Как только мать нашла свою первую работу, они немедленно ушли с вэлфера: "чтобы не обманывать государство ", и жить стало ещё труднее. На одну зарплату протянуть до конца месяца было просто невозможно, и они лихорадочно искали выход из положения, проигрывая все варианты. Мама приходила с работы "мёртвая ", настолько вымотанная, что просто "валилась с ног ". Она рассказывала про каких-то пейсатых евреев, про невыносимый шум, про измывавшихся над ней, злых, как цепные псы, русскоязычных работницах, про грязь и чудовищную эксплуатацию. Только спустя какое-то время до Наташи дошло, что её мать - русская в десяти поколениях - пошла выпекать мацу. Папа ходил мрачный, подавленный своей мужской несостоятельностью, неспособностью прокормить, защитить семью, найти хоть какой-то заработок.
К концу первой недели работы руки Наташиной мамы превратились в одно кровавое месиво, связки кистей рук были растянуты, она не могла удержать в руках даже ложку, но упрямо шла на эту каторгу, и - каким-то непостижимым образом - умудрялась удержаться на ней. Папа приказывал ей, уговаривал, требовал - больше не ходить, но она не слушала его, и, впервые в жизни, у них начались разногласия. Размолвки между родителями Наташи доходили почти до ссор, но единственной альтернативой оставалось трудоустройство Наташиного отца, а с этим ничего не выходило...
Отец Наташи был потрясён до глубины души той безжалостностью, с какой религиозные евреи эксплуатировали отчаявшихся найти другую работу русскоязычных женщин. Он был поражён ещё и тем, что для ультра-ортодоксов - хозяев пекарни - не было ничего святого. Если - по их религии - маца символизировала что-то самое священное, то и отношение их к ней должно было быть (по его представлениям) трепетным. Однако, они совершенно игнорировали, что именно они выпекают: как будто это были будничные коржи. Их цинизм (деньги не пахнут!), оскверняющий один из самых святых для иудеев символов, который десакрализируется жестокими, граничащими с пыткой, условиями труда, равносильными издевательствам над работницами, говорил ему о том, что мир и "вправду приходит к концу ".
Хозяйка этой пекарни, некая Белла (пекарня находилась в преимущественно еврейской части района Утремон), и её муж не останавливали работу даже тогда, когда кровь бедных мучениц из их окровавленных ладоней попадала в мацу, что было самым страшным (согласно еврейским представлениям) кощунством, и делало мацу осквернённой, не кошерной. А они продавали её еврейским лохам по бешеным ценам.
Вот их светоч, вот их ориентир и предмет поклонения - ДЕНЬГИ! Которые "не пахнут! " И Наташин папа, подавленный, дезориентированный, потерявший свою обычную весёлость, смог восстановить равновесие духа только описав цинизм, жестокость и кощунство хозяев пекарни в рассказе "Кровавый навет ". Смысл рассказа сводился к тому, что такие люди, как Белла и её муж, если не виновники, то соучастники кровавых наветов.
Осквернённая издевательствами в процессе её изготовления маца разлагает основы мира, и сквозь разъеденные рёбра мироздания проглядывает чудовищная улыбка дьявола.
Будучи всё ещё под влиянием своего подавленного настроения, Наташин папа не удержался - и показал свой рассказ двум - трём русским. Он, правда, быстро опомнился - и тут же спрятал рукопись на самое дно самого глубокого ящика, но трёх - четырёх человек оказалось достаточно, чтобы через неделю уже был пущен слух, что папа Наташи антисемит, что у него не все дома, а на третью неделю после чтения рукописи появился ещё один слух: о том, что на самом деле Наташа и её родители приехали не прямо из Москвы, а через Израиль, где они набрали ссуд и сбежали, "как делают все русские ". Этот слух был пущен настолько искусно, что можно было демонстрировать прямые билеты из Москвы, сохранённые семьёй, документы, копию иммиграционного файла - люди всё равно не верили.
Если раньше у Наташиного отца были хоть какие-то надежды, хоть какие-то шансы устроить свою жизнь здесь, найти приличную работу, где-то издаваться, то теперь их и вовсе не осталось. Живя в Советском Союзе, они верили, что в странах Запада нет цензуры, а оказалось, что и здесь "те же яйца, только в смятку "; с единственной разницей, что, если там была хоть одна отдушина: "разговоры на кухне " - то здесь цензурой опутали уже и частную жизнь.
Теперь папа тосковал и впадал в уныние всё чаще. В собственных глазах он представлялся самому себе размазнёй, неполноценным неудачником, не способным защитить и прокормить свою семью. Бедный папа! Он просто был самым чистым, самым не замаранным, самым честным человеком, и не смог стать другим. Измученный мыслью о том, что даже жена его оказалась более приспособленной к жизни, папа забывал о том, что она получила работу ценой лжи, назвавшись еврейкой. Конечно, она решилась на это только потому, что её терпению, истерзанному сидением на пособии, просто пришёл конец. Но папа не решился бы на такое даже под дулом пистолета - вот потому и сидел на бобах.
Неудивительно, что он схватился за первую же попавшуюся работу. Заключалась эта работа в уборке ювелирной фабрики.
На входе и на выходе всех прощупывали специальным прибором, и дополнительно обыскивали на переходе между общими цехами и специальным внутренним - закрытым - цехом.
Коллектив фабрики был, как и везде в Монреале, "интернациональный " (есть такое забытое советское слово).
Тут работали евреи, поляки, латинос, белые англофоны и квебекуа, чернокожие, голландцы, поляки, румыны.
Фабрика состояла из двух отдельных больших половин: производственной и административной. Контраст между ними был так велик, будто они находились на разных планетах. На половине управления пол был устелен шикарными красными с бежевым коврами, стены покрыты деревом и драпировкой, с подвесных потолков мягко струился ненавязчивый свет. Эта половина состояла из одного длинного и трёх перпендикулярных ему - коротких - коридоров, в которые открывались двери двенадцати комнат. В комнатах стояла роскошная мебель: столы разных размеров из дорогих пород дерева, мягкие кресла на колёсиках, круглые столики с низкими креслами для отдыха и лёгкой трапезы, и стеллажи с образцами ювелирных изделий и дизайнерских разработок.
В административную половину поступал чистый, фильтрованный воздух, и дышалось тут легко и свободно.
Кроме двенадцати комнат, было три туалета - один за кабинетом хозяина фабрики, еврея в чёрной ермолке: его персональный туалет. Второй - для двух других главных начальников, и третий для всех остальных. В туалетах - керамическая плитка, голубые и чёрные унитазы и раковины, сушки для рук, бронзовые краны, зеркала, коврики на полу. Для уборщика тут было работы на целый день: пропылесосить ковры, вымыть полы (там, где не было ковров (в маленьких коридорчиках, в туалетах под ковриками, в двух больших прихожих - "снаружи " и "изнутри ") специальной шваброй - "мопом ", вытереть пыль, убрать обрывки бумаги, планочки, проволочки, вытряхнуть все урны, и так далее.
Охранник, который устроил Наташиного папу на фабрику, сказал ему "убирай только управление, а остальное - так, для отвода глаз, считай, что тебя наняли на работу только для той половины ".
Наташин папа, как молодой козёл, готов был прыгать до потолка от счастья, и выполнять любое распоряжение: офисы - так офисы! Но это оказалось не так-то просто. Почему? Да потому, что Наташин отец - это был Наташин отец. Когда он в первый же день своей работы после офисов пришёл убирать цеха; когда он, подняв пыль столбом, стал наспех сметать лишь кое-что вокруг ближайших урн, он встретился взглядом с иронией двух работниц. Их насмешливые глаза без слов говорили: "И ты такой же! Пришёл оттуда, холуй, небось, всё там повылизывал, а к нам явился только пыль поднимать, разрушать наши и без того отравленные лёгкие? Не убирал бы уж кто совсем! " Он понимал, что ему, скорей всего, просто почудилось: да мало ли кто как посмотрит? Но он увидел и в других взглядах то же любопытство, смешанное с насмешкой и презрением. И тогда он забросил этот куцый веник, налил полную ванночку воды, взял моп - и двинул всё это неуклюжее сооружение на колёсиках в цеха.
Фабрика состояла из двух приличных по площади цехов, к которым примыкали комнаты, комнатки, коридоры и коридорчики, а также десять туалетов, мелкие цеха ковки и плавки, а также два внутренних, закрытых цеха, где собственно и делались изделия из золота.
Во всех помещениях пол был покрыт обрывками бумаги, полиэтиленовых мешочков, обрезками проволоки, кусочками железа, тряпками, обрезками картонных коробок, и другим мусором. На фабрике не только шёл процесс производства, и но и распаковка и расфасовка изделий, прибывающих из стран третьего мира: из Индии, Турции, Пакистана, Бангладеш, из арабских стран. С поступавших оттуда ювелирных изделий снимали оригинальные наклейки, и, вместо них, мошеннически прикрепляли фальшивые бирки.
Эта афера с переупаковкой и жульническими махинациями оставляла на полу, в урнах, на столах коробки, коробочки, мешочки, бумагу, ящики и полиэтилен. Всё это Наташин папа должен был собирать в одну огромную кучу, откуда тележками вывозил в довольно обширное помещение возле лифтов. Там каждый день собиралась великая гора мусора, достигавшая потолка: шесть метров в длину, и четыре - пять в ширину. И всё это только за один день!
Кроме всего, что приходилось подбирать с пола, в его обязанности входило каждые два-три часа высыпать все урны, число которых приближалось к двум сотням, в большие чёрные мешки, эти мешки добавлять в ту же огромную кучу, а потом вывозить к лифтам. В одном цеху, где стояли чугунные рамы с натянутыми на них, прямыми, как струны, или закрученными в спираль, проволоками, приходилось быть эквилибристом; в другом на полу лежал толстый слой никогда не соскребаемой сажи, гари и копоти, каждый метр которого надо было отдирать неимоверными усилиями.
В одном из цехов стояли столы с разными приспособлениями для изготовления колец, серёжек, браслетов и других ювелирных изделий, и на каждом столе - непременная газовая горелка. Падая с ног от непомерной усталости, застигнутый врасплох отвлекавшими его мыслями, он задумывался - и часто спохватывался лишь тогда, когда от пламени одной из газовых горелок до его руки оставался какой-нибудь сантиметр. От мысли о том, что могло случиться, его прошибал холодный пот.
Он понимал: рано или поздно наступит такой день, когда - от усталости или от того, что задумался, - он получит серьёзный ожёг.
Было совершенно очевидно, что каждый день убирать всю фабрику - даже без управления - невозможно. Было также очевидно, что - и без уборки - опорожнять все урны, собирать все коробки, протирать все зеркала, менять бумагу, полотенца и мыло во всех туалетах, уносить все наполненные работницами мешки в течение дня не смог бы ни один живой человек.
Несомненно, папин предшественник каким-то образом договаривался с женщинами во "внешних " цехах и с мужчинами во "внутренних ", и те выполняли определённую часть работы (а, может быть, просто вынуждал их своим отлыниваньем). Но эксплуатация рабочих была итак чрезмерной; у них не оставалось ни времени, ни сил заниматься ещё и уборкой. Поэтому воздух на фабрике был насыщен обыкновенной и металлической пылью; на каждом шагу виднелись горы коробок и кучи гниющего мусора; пол был покрыт толстым слоем сажи, копоти и проволоки; в туалетах стены, унитазы, раковины и краны были одного цвета - цвета грязи. Чёрные круги - словно нарисованные - вокруг глаз работников и работниц, покашливания, измождённые лица, землистый оттенок их кожи говорили не только о высоком уровне эксплуатации, но и о том, что принято называть "вредные условия труда ". Поговаривали, что магазины закупали у фабрики одних лишь перстней - тысячу штук, от $300 до $900 (и выше), и что за день хозяин получал столько одной лишь чистой прибыли, что мог не только улучшить условия труда и снизить эксплуатацию, но выложить все цеха золотом.
По слухам, нелегальные операции (связанные с мошеннической переупаковкой-идентификацией незарегистрированных зарубежных ювелирных изделий), левые продажи, как и производство фальшивок - копий старинных драгоценностей, - дополнительно приносили хозяину в несколько раз больше. Но даже если его прибыль была значительно скромней, это всё равно выходила огромная сумма, из которой он не выделял ни цента на переустройство и модернизацию фабрики. И при таких доходах он экономил 700 - 900 долларов на зарплате ещё одному уборщику!
Отделённый от своих рабов всего лишь двумя стенами, этот кипастый еврей, как паук в паутине, оплетал их жизнь своими отвратительными нитями, сосал из них кровь, их жизненную силу. Он не только каплю за каплей высасывал их жизнь (ведь - от девяти до двенадцати часов, то есть большую часть своей жизни, - они проводили в этой грязи, посреди этой сажи и копоти), переводя её в доллары, но вдобавок ещё и отнимал у них здоровье. Но он являлся лишь приказчиком, лишь палачом. Не он был хозяином своей фабрики. Подлинным безраздельным хозяином была ядовитая, несущая ложь и смерть сила золота. Сила Зла.
И Наташин папа, один - как Иисус - выступил против неё. Он носился, как угорелый, из цеха в цех, наводя чистоту, опорожняя бесконечные урны, надрываясь, толкая платформы на колёсиках, гружёные мусором. В насквозь промокшей рубашке, с вечной каплей пота на кончике носа и с запотевшими стёклами очков, он не знал ни минуты покоя. Когда все уходили на обед, он один воевал с горами мусора, с сажей и копотью, с замызганными туалетами. Уходил он всегда последним, когда, кроме него, не оставалось больше никого. Это была его дуэль с сидящим за двумя стенами пауком в кипе, и поначалу Наташин папа побеждал. Через три дня его работы из-под сора и сажи появился пол; кафель в туалетах приобрёл свой натуральный цвет; люди перестали чувствовать во рту металлический вкус. Наташин папа сделал невозможное. За четыре дня он завоевал уважение и любовь всего коллектива, простых работников, и они стали - втайне от начальства - ему помогать, прибирая вокруг своих рабочих мест. Кто-то принёс и повесил на стену театральную афишу, кто-то притащил из дому и поставил освежитель воздуха в туалет...
Но, если бы сила зла противостояла всему коллективу фабрики в целом, она бы не имела и полшанса на победу. Коллектив фабрики был разбит на группы и группки. Формально пребывавшие в тех же самых условиях, что и другие, хозяйки разбросанных по периметру цехов кабинетов и кабинетиков были в действительности отделены тем или иным образом от пыли и копоти, от шума и от вредного воздуха цехов. Работницы, занимавшиеся распаковкой и упаковкой ювелирных изделий, тоже находились в лучших условиях, чем вовлечённые в процесс производства, а зарплату получали практически ту же, если не выше. Хозяйки же "цеховых " кабинетов зарабатывали лучше всех за пределами "той половины ". Они и решили положить конец самодеятельности Изовского.
При помощи хитрых уловок они заставляли Наташиного отца убирать их кабинеты как минимум дважды в день, посылали его за мусорными мешками, звали к телефону, когда на самом деле никто ему не звонил, пускали фальшивый слух, что его вызывает хозяин фабрики... Это было то, что перехлестнуло через край, и однажды ему на работе стало плохо. Как-то раз, когда он тянул за собой гружёную тяжёлыми коробками платформу, у него вдруг потемнело в глазах, он обмяк и провалился в какую-то тёмную яму. Когда он очнулся, то увидел, что лежит на сваленных в угол пустых картонных коробках, и почувствовал на своём лице что-то мокрое. Это была кровь. Видно, падая, он оцарапался обо что-то, и теперь его правая скула кровоточила. Никого не было поблизости в тот момент, и он поднялся, побрёл туда, где была аптечка (на фабрике она имелась), заклеил пластырем царапину и вернулся к работе. А назавтра, отработав ровно месяц, он уволился по собственному желанию.
Всего лишь через пять дней ему сказочно повезло: нашлась другая работа. Нужно было всего лишь следить за показаниями приборов одного автоматического процесса. На этом месте были заняты только четыре человека, сменяя друг друга. Если Наташин папа выходил на свою вахту днём, то его сменщик, франкофон-кебекуа, работал ночью. Два других человека - один сирийский армянин и его сын - приходили на субботу - воскресенье, проводя на производстве безвыходно двое суток.
Сначала он был очень доволен: сам себе хозяин, работа не пыльная, и, главное, можно сколько угодно звонить по телефону и писать свои романы. За первые две недели нового амплуа Наташин папа заметно поправился, стал уверенней в себе, отпустил бороду и повеселел. Но вскоре он почувствовал, что теряет связь с жизнью и с Наташей, с женой Леной, даже с самим собой. Он пытался представить себя оператором батискафа, шахтёром, попавшим в обвал, альпинистом - но ничего не выходило; воображаемый романтический налёт быстро улетучивался. Новые страницы его романов оказывались описательными, скучными, пресными. Если бы их смог увидеть один ныне покойный лауреат Нобелевской премии по литературе, назвавший творчество Изовского излишеством природы в эпоху убогости, он бы, наверное, грустно вздохнул. Наташин папа тоже чувствовал это и тосковал по нормальному образу жизни.
Поэтому, когда ему вторично сказочно повезло, и подвернулась ещё одна не тяжёлая простая работа, - 6.30 утра до 15.30, он быстро уволился - и был таков. Он никак не мог поверить в то, что с середины дня уже свободен.
Происшествие с изгнанием Наташи из репетиционных помещений музыкального отделения университета МакГилл случилось именно в тот период: когда глава семьи переживал своё как бы второе рождение, сбрил недавно заведенную бороду, и, вообще, воспрянул духом в связи с новой переменой.
Тот дикий инцидент неожиданно больно ударил по всей семье, потому что вдруг - одним махом - отнял у них все иллюзии и поставил их лицом к лицу со страшной реальностью. Они внезапно осознали своё полное поражение, увидели со стороны своё жалкое существование, осмыслили горькую правду своего ничтожного положения.
Только сейчас они разглядели, на каком они дне, в какую глубокую, беспросветную пропасть они провалились. Только сейчас родители Наташи - её отец, который за четыре года, проведенных в Монреале, сильно осунулся и постарел, "заработал " головные боли и проблемы со зрением; её мать с искалеченными работой руками - поняли, что никогда не будут иметь собственной крыши над головой, нормальной работы, не смогут подняться с самого дна общества, с уровня отверженности, выбиться из нищеты. Эти добрые, честные, умные, талантливые люди были слишком честны, слишком добры, а жизнь - по мере их взросления, старения - становилась ещё циничней, достигнув предела лжи и компромисса. За этим пределом начиналась анархия, разложение общества, и, возможно, гражданская война: повсюду - от Урала до Лондона, от Нью-Йорка до мексиканской границы. До начала первых признаков этого полного упадка оставалось ещё как минимум десять лет, но люди, такие, как Изовские, уже замерзали от его холодного дыхания.
Если покупка и привоз подержанного (о новом они могли только мечтать!) пианино превращалась для них в почти неразрешимую проблему, то что же с ними будет в дальнейшем?..
8. РУССКИЕ
Семья Изовских была, пожалуй, наиболее неприспособленной и незащищённой из всех русских семей. Это к 1997 году число русских составило в Монреале, по приблизительным данным, от 25 до 50 тысяч, а в 1990 - 1991: хорошо, если их было тут от силы 6-12 тысяч. Все они прекрасно устраивались, покупали дома, машины, становились зажиточными людьми.
Секрет был прост: пока русских в Монреале было немного, всем им помогала стать на ноги еврейская община.
Не евреем в Монреале из всех говорящих по-русски был, наверное, только поп местной русской церкви, да и тот, шутили, вынужден был по делам службы иногда заходить в JIAS. К 1993-1995 году, когда русские и украинские церкви стали побогаче, а их религиозные общины влиятельней, многие русские умудрялись по субботам посещать синагогу, а по воскресеньям ходить в церковь. Так они получали помощь или советы от двух дойных коров.
Те, что по каким-либо причинам - ну, никак не могли показаться в синагоге или в JIAS`e, те разыгрывали карту федералистов, клеймя позором квебекское сепаратистское движение, подписываясь в защиту единства Канады и посещая все собрания, на которых кричали "Да здравствует единая и неделимая Канада! " Их замечали, выделяли, помогали перейти на ту сторону через бурную реку жизни: на сторону имущих.
Так как родители Наташи были "слюнтяями ", "вшивыми интеллигентами ", ни среди первых, ни среди вторых их не оказалось...
К середине 1990-х годов - с одной стороны: русских стало слишком много, чтобы всем помогать; с другой стороны - политико-экономическая ситуация изменились. Тогда и появилось новое поколение русских "выживальщиков ": поколение "муравьедов ". Помнится, есть такие животные с продолговатым туловищем и носом-рыльцем, поедающие муравьёв. Муравей - это пылинка, это сказочная "маковая росинка ", но, когда много таких пылинок, муравьед наедается. Девизом этих новых русских было "официально не работать " или "с миру по нитке ... - нищему рубашка ". Они получали пособие, а работали тайком, что давало им на человека вместо одной примерно полторы зарплаты. К тому же, они ведь не платили налогов (вкалывали за "кэш "), и это приносило ещё четверть жалованья.
Сидя на социальной помощи, они получали право пользоваться рядом услуг, какие для работающих были бы платными: например, некоторые услуги дантиста. И, потом, это давало право записи в "банки еды ", прозванные у русских "кормушками ". Поразительно, с какой быстротой в русской среде узнавались адреса этих "кормушек ", десятки точек, в то время как Наташин папа тратил два-три месяца на поиск одной. Прибывшего пешочком, бледного и худого, Наташиного отца, держащего за руку маленькую для своего возраста, неприметную девчонку, наотрез отказывались записывать на бесплатное получение продуктов, а какого-нибудь упитанного Изю Кагана, подъезжавшего на почти новой машине, вламывающегося в кабинет благотворителей с вонючей сигареткой в зубах и мозолящего всем глаза новеньким модным костюмом, записывали сразу.
Наташиного папу обвиняли в том, что он нечестен и хитёр, и пытался получать помощь сразу в двух "кормушках ", хотя на самом деле это была ложь (к тому же - это не запрещалось). И его - самого нуждающегося - с позором лишали единственной помощи. А Изи с их волчьей хваткой отоваривались сразу в десяти - пятнадцати кормушках, разъезжая на машинах и подкупая раздатчиц: чтобы получать побольше и посвежей. Жестокие и алчные агенты социальной помощи, то ли ожидавшие взятки, то ли наслаждавшиеся властью над судьбой и жизнью людей, и с охотой нажимавшие на эту педаль тотализатора, пять раз либо лишали семью Изовских пособия, либо урезали его или задерживали выплату, а Изи, у которых всегда есть, чем подкупить / запугать, спали спокойно, получали пособие по максимуму, и вдобавок имели ещё разные льготы. Когда мама Наташи, Лена, стала работать, никто не сказал ей, что, если трудоустроен только один из двух взрослых в семье, положена доплата до прожиточного минимума.
Изи Каганы не снимали жильё, как родители Наташи, на улице Пил, выше Шербрук, - чтобы "быть поближе к музеям, университетам, концертным залам ". Они, эти выходцы из Коростеня, Винницы или Жмеринки, селились на Кот де Неж или на Кот Вертю, в кишащих голопузыми смуглыми израильскими детьми кварталах, в соседстве с которыми никто, кроме них, жить не хотел. А Изи жили: и порой даже ивритяне с их почёсываниями в паху, с ремнём (когда садились на корточки) ниже заднепроходного отверстия, с рукой, нервно складывающей пальцы в известном жесте под названием "рэга! " - и те, бывало, убегали от них. Что же говорить о мирной пейсатой бедноте, которая при виде очередного Изи чесалась не только руками, но даже пятками. А магазинщик в районе Утремон, как только видел, что очередной Изя направляется в его магазин, хватался за сердце с возгласом "киндэрлэх, ратэвет! "
Конечно, среди их тезок, однофамильцев и земляков были и другие, порядочные, мягкие Изи. Но, даже если на каждых пять жмеринских Изь приходился всего один "Изя " с большой буквы и в кавычках, Леонид Изовский, этот бывший защитник "гонимого меньшинства ", автор половины московских петиций против "антисемитизма ", вандализма на еврейских кладбищах и наиболее оголтелых акций общества "Память ", впадал в страшный грех обобщения не без провоцирующего фактора. На самом деле всё было гораздо сложней. Конец ХХ века стал эпохой наиболее сильного влияния "этого "меньшинства ". Фактически наступило "их столетие ". Эта эпоха поначалу не стала самой ужасной в истории, но она оказалась самой лживой. А ложь - как знал Наташин папа, - всегда ведёт к катастрофе. То, что самыми приспособленными к ней оказались выходцы из жмеринско-винницких микрорайонов, и было своеобразным приговором.
Итак, родители Наташи сделали всё наоборот: они сняли квартиру примерно на сто долларов дороже, чем все русские, в районе, где были отрезаны от "русской информационной машины "; вместо программы по захвату бесплатных продуктов они выполняли программу под название "парки и концерты "; вместо подпольной работы - и пособия - предпочли официальную работу - и "долой пособие "; вместо экономии на телефоне, автоответчике, телевизоре - они завели телефон, автоответчик и телевизор: чтобы их ребёнок не рос неполноценным и с комплексами. Они избегали полу-криминальных и криминальных действий, в то время как рациональные русские покупали только один проездной, скрытно передавая его друг другу в метро или выбивая друг другу билетики- "контрамарки ", и даже приобретали то ли поддельные, то ли "левые " проездные за половину обычной цены (по всем приметам - тоже русское творчество); были "прописаны " в более дорогих квартирах, получая доплату на жильё, а сами в действительности ютились в дешёвых; практиковали фиктивные разводы: что давало ряд преимуществ; по три раза в год предоставляли липовые справки о том, что стали жертвами пожара - и выбивали помощь; занимались продажей контрабандных сигарет; гнали и сбывали самогон; некоторые даже участвовали в "выносе ", то есть, краже вещей из магазинов; другие профессионально рылись в отбросах, "выуживая " почти новые чемоданы, стулья, мебель, одежду, телевизоры, телефоны, принтеры, части компьютерной системы; третьи сбывали подложные телефонные карты для звонков по межгороду, включались в цепочку изготовления и сбыта поддельных документов; четвёртые водили новоприбывших по городу, а потом грабили их, вымогая деньги за помощь в заполнении анкет, оформлении пособия, снятии квартиры, и так далее, за каждую информацию, например, о кормушках, взимая отдельную дань... Если бы подобная активность не стала нормой для тех, кто оказался "на дне " и пытался выплыть, общество бы ориентировало свои нормы на таких, как Наташины родители, не давая им пропасть, и, наоборот, если бы в обществе были другие нормы, тогда не те, кто обманывает и ворует, а такие, как Леонид и Лена, преуспевали бы в жизни... Изовские укоряли себя в несостоятельности, сетовали на невезение, уверялись в собственной не-предприимчивости, но на самом деле им не хватало лишь каких-то трёх-четырёх тысяч долларов "подъёмных ", которые без ущерба общему благосостоянию могли быть потрачены на подкуп чиновников, на получение бесплатных курсов по ходовой и денежной специальности, на взносы в несколько частных бирж труда - какая быстрей найдёт работу. Это типичная картина: порядочный, интеллигентный человек обвиняет себя во всех смертных грехах, тогда как единственная "вина " его состоит в том, что ему не досталось от предков или от жизни на родине стартовой суммы денег или "деловых " генов...
Если уж говорить о генах, то беда Изовских состояла в том, что они получили от родителей в избытке гены порядочности.
9. МЕЖВРЕМЕНЬЕ
Итак, родители приобрели для Наташи подержанное фортепиано, истратив на его покупку и привоз все "излишки " их нехитрого семейного бюджета. Но эта вынужденная покупка поначалу не принесла счастья. Казалось, теперь Наташе только бы играть! Но тут начались непредвиденные проблемы с соседями. Это были если не богатые, то, во всяком случае, состоятельные люди, которые учуяли беззащитность и низкий социальный статус Изовских. Для них семья с ежемесячным доходом ниже двух-четырёх тысяч обязана только работать - без всяких там претензий. Они были раздражены уже тем, что такие люди, как Изовские, снимают квартиру в "их " доме. Так - мало того: их нищие соседи ещё и приобрели пианино - замахнувшись на стиль жизни обеспеченных семей!
Соседи Изовских считали, что общество, государство третирует богатых. По их мнению, все эти бедные поголовно лентяи, дебилы, что рождаются генетически неполноценными, с тенденцией к уголовщине, алкоголизму и наркомании; бедные - источник эпидемий, социальной нестабильности и экономических трудностей. Богатые же, по их мнению - это пуп земли, на котором держится мир, это те, кому общество обязано самим своим существованием. Но где же вознаграждение? Если бедные, то есть только виновные перед богатыми (и, значит, перед обществом) в разных грехах, но не имеющие абсолютно никаких заслуг, смогут так же, как они, учить детей музыке, о каком вознаграждении за их заслуги может тогда идти речь? Богатые из кожи лезут вот для блага общества - а получают то же, что и бедные! Где справедливость?! И они стали восстанавливать справедливость ... ударами в стену.
Как только Наташа начинала играть, за стеной раздавались мощные, злые удары. Как взрывы, - казалось в квартире Изовских. Удары со стороны соседей были такими яростными, что все вещи падали на пол: часы, картины, комнатный термометр.
Немедленно позвали консьержку - плутоватую бабу с высоким бюстом. Она послушала, как тарабанят соседи, понаблюдала, как падают куски сухой краски с потолка, и сказала, что завтра "поговорит с жильцами " (почему не немедленно?).
Из комнаты, имеющей общую стену с квартирой рядом, пианино немедленно переставили в спальню, и, когда Наташа занималась, закрывали дверь между комнатами. Дом, где жили Изовские, имел неплохую звукоизоляцию. Соседние квартиры разделяла не только капитальная кирпичная стена, но и гипсовые перегородки с обеих сторон: как пирог с гипсовыми коржами и кирпичной начинкой между ними. После перестановки пианино соседи больше не могли ничего слышать. Но их неистовые удары не прекратились. Только их приступы больше не совпадали с началом Наташиной игры. Они, как неожиданный припадок, могли начинаться и в так называемые Учительские дни - когда не было школы, и когда она завтракала, и когда делала уроки. Это также свидетельствовало о том, что слышать её игру хулиганы больше не могли, а их претензии по поводу "шума " были только предлогом. Несколько раз консьержка поднималась на пятый этаж и звонила в дверь к Наташе, утверждая, что "многие жильцы жалуются на шум ". Но сокрушительные удары таранов, крики за стеной и приходы консьержки ни разу не случались, когда к Изовским приходили гости или когда дома были родители Наташи: только когда она оставалась одна.
В фойе и перед парадной дверью висели камеры видеонаблюдения; и родители Наташи стали иногда пользоваться пожарным выходом - и всё равно соседи и консьержка знали, когда Наташа остаётся дома одна. Теперь взрослые уходили на работу с нескрываемой тревогой, переживая за дочь, а их дочь всё чаще не могла справиться с паникой, если они чуть задерживались. И это в сравнительно дорогой - "золотой ", как любила говорить Наташина мама - съёмной квартире!
Однажды, когда Леонид Изовский позвонил с работы домой, его дочь стала тараторить перепуганным голосом, и сообщила, что в этот раз соседи колотят не только в стену, но и в дверь, орут на коридоре, требуют, чтобы Наташа вышла. Наташин папа почувствовал, что на сей раз происходит что-то серьёзное, взял такси, и - вместе со своим напарником - дюжим квебекуа (это было в обеденный перерыв) - поехал домой. В это время жена соседа проникла из своего окна на балкон Изовских и принялась пугать девочку. Наташа бросилась в дверь, чтобы позвать на помощь, но на коридоре, затаившись, её уже поджидал сосед, который тут же стал вталкивать её к себе.
Возможно, планировалось затащить Наташу в квартиру соседей, и тут же вызвать полицию, обвинив её в краже или в попытке украсть.
Когда Леонид прибыл на такси, улица Пил была перекрыта, и он добрался дворами до чёрного входа в дом, который, к счастью, был открыт. И соседи, и консьержка знали, что Наташины родители на работе, и, значит, не могут объявиться внезапно, потому и действовали так нагло, без опаски. Наташин папа со своим приятелем появились из лифта в тот самый момент, когда соседи заталкивали Наташу в свою квартиру. Они бросились на выручку. Сосед оказался атлетом, а тут ещё на подмогу ему уже спешила его жена. Однако, напарник Леонида был ещё крупнее; он оттеснил негодяя и толкнул его в квартиру прямо на подбегавшую жену, сразу захлопнув дверь. Тут же все трое - Наташа, её отец и его приятель - скрылись в квартире Изовских, заперев дверь.
Соседи кричали им с коридора "трусы ", "пересрали ", но те не реагировали: они в это время звонили в полицию.
Два полицейских-франкофона симпатизировали пострадавшим и были на стороне Изовских. Их подкупали французский Леонида, его друг-кебекуа (свидетель), и, разделяемая ими, антипатия к агрессивным богатым англофононам, да ещё таким, как соседи Изовских.
И Наташа, и её мама были предупреждены Наташиным отцом даже не заикаться о том, что хулиганские выходки соседей как-то связаны с упражнениями Наташи на фортепиано. Изовские утверждали, что те бесчинствовали по необъяснимым причинам: сначала, когда все были дома, потом только когда Наташа оставалась одна.
И, наконец, жена соседа, сегодня забравшись к ним на балкон, "выкурила " Наташу на коридор, где несовершеннолетнюю девочку поджидал её муж, и принялся вталкивать её в своё жилище. Полицейские вошли к соседям: поговорить. Вскоре был подключен следователь, и - по всем признакам - соседей и консьержку (её за соучастие) должны были удалить.
Но те оказались и богаче, чем предполагалось, и со связями. Несмотря на свидетеля (приятель отца), на повреждённые вещи, упавшие со стены, на все признаки того, что невероятной силы удары в стену вызвали трещины, осыпания, повреждения в квартире Изовских, несмотря на то, что соседи представляли для них опасность (особенно для Наташи), их никуда не убрали.
Но Изовские тоже не бездействовали.
Через два дня врач освидетельствовал синяк на Наташином запястье, вызванный агрессивным захватом, синюшние пятна от толчков на её теле; полицейские нашли свидетелей, видевших соседку на балконе Изовских, слышавших крики и стук в стену; наконец, было доказано, что консьержка докладывала соседям, когда Наташа оставалась дома одна - и всё равно ничего не происходило. Тем не менее, уголовное дело было открыто, началось расследование. Соседей заставили расписаться на подписке о невыезде. Выяснилось, что они - граждане Израиля и работают в Канаде по контракту. Несколько дней всё было тихо, но в конце следующей недели позвонил следователь и сообщил, что соседи Изовских отбыли в Израиль, а это страна, которая даже убийц не выдаёт. Консьержка потеряла работу, и вместо неё прислали какого-то дистрофичного алкаша, владевшего зато одинаково хорошо и английским, и французским.
Всё это произошло с такой быстротой, что все трое, как говорится, не успели испугаться. Но вся эта история оказала негативный эффект на Наташины занятия музыкой. Отныне она была не в состоянии так же беззаботно, как раньше, садиться за клавиатуру - и музицировать. Каждый раз, когда она была готова заниматься, ей казалось, что другие жильцы сейчас начнут колотить в стену. Она не ощущала больше безопасности и покоя. Хотя пианино было её собственное, и занималась она у себя дома, Наташа чувствовала себя так, как в репетиционном классе после встречи с М.М. Если раньше она музицировала, когда ей вздумается, по настроению, по зову души, то теперь желание тронуть клавиши казалось ей чем-то искусственным, как будто она принуждала себя... Вернуть устойчивость, чувство защищённости, а, вместе с ним, и прежнее отношение к музыке могла только покупка дома! Но это было недостижимо. И оставалась только одна альтернатива - поступление в университет!
Весь этот большой период в жизни Наташи воспринимался ей как некое безвременье. Казалось - ничего не происходит. Время, что ли, остановилось? Начало этого периода было очерчено изгнанием из репетиционных классов университета, покупкой пианино и конфликтом с соседями. Конец его терялся в неизвестности.
Каким-то чутьём, интуитивно Наташа предчувствовала, что именно в такие периоды - где-то совсем рядом - Время ваяет будущее. Совсем рядом, по соседству с текущим моментом, Судьба уже расставляет фигуры на шахматной доске их жизней. Они - мама с папой и Наташа, - затерянные в темноте искусственной ночи Настоящего, накрытые чёрным колпаком того, КТО-ЧТО выше их... Они - готовые драться до конца друг за друга, живущие полной жизнью, как бабочки, только один День: то есть лишь на плоскости треугольника, вершины которого - это бытие каждого из них, только всех вместе. Они живут лишь ради того, чтобы этот треугольник не распался. Вот М.М. - это точка. Точка в себе. Не важно - где. На плоскости, в пространстве. Если ветер сотрёт эту точку, ничего не случится: была - нету. Но если ветер грядущего сотрёт одну из вершин и х треугольника, две оставшиеся точки окажутся без опоры, без плоскости настоящей жизни, так как даже на л и н и и они не смогут существовать... Наташа знает, что, как только окончится этот период Безвременья, поднимет КТО-ЧТО накрывающий их колпак, ослепит острым и опасным, как сталь, безжалостным светом - и оставит наедине с заранее приготовленными фигурами противоположного поля: Грустью, Нищетой, Болезнью, Злобой, Завистью, Жестокостью, Невезением. Как только пойдёт вверх накрывающий их сейчас Безвременьем колпак, фигуры эти начнут двигаться, пойдут на них. Только бы среди них не было Смерти! Господи, пусть не будет среди них Болезни и Смерти, пусть даже отложенной, - только не это, - с такими мыслями Наташа засыпала.
То ли потому, что они все трое испытывали сходные чувства, то ли оттого, что действительно были налицо какие-то объективные признаки, родители Наташи тоже почуяли, что Время именно сейчас расставляет и готовит на шахматной доске жизни загадочные, враждебные им фигуры. И они решили не поддаваться опьянению убаюкивающей тихой жизни, а начать действовать: кто ходит первый - выигрывает.
Так было сделано несколько важных ходов, одним из которых было принятие окончательного решения о том, что Наташа должна учиться. Через год она заканчивала французскую среднюю (secondaire) школу. Если бы она ходила в английскую школу, тогда ей оставался бы только университет McGill. Но в её случае она могла поступать и в Universitй de Montrйal, тем более, что столкновение с М.М. и изгнание из репетиционного корпуса оставили у всех троих неприятный осадок. Конечно, McGill - это МакГилл, это престиж, и ближе к завоеванию самых головокружительных высот. Но на нём свет клином не сошёлся. И решено было устроить ей прослушивание в университете Монреаль, и подготовить все формальные шаги для поступления туда. К тому времени уже было выяснено, что среди преподавателей фортепиано в университете McGill авторитет М.М. непререкаем, и потому было большой ошибкой сразу идти к ней. Случись недоразумение с любым другим педагогом, они могли бы обратиться ко второму, к третьему... После того, как они уже сунулись к М.М., никто бы не взял теперь Наташу в ученицы.
Никто не желал перечить Учительнице. Мэтр Айвон Эдвардс, декан музыкального факультета, добрейший человек и замечательный музыкант, был слишком интеллигентен, чтобы противостоять ей. Его авторитет в музыкальных кругах и значение его подвижнической деятельности намного превосходили авторитет М.М. Как хоровой дирижёр - он считался одним из самых тонких интерпретаторов и стилистов хоровой музыки. Репетиции - не только концерты - превращались для участников хора Сэн-Лоран (и других его коллективов) в нескончаемый праздник: так легко, умно, весело он их проводил. Он обладал рафинированным чувством юмора, настолько тонким и всеохватывающим, что, если бы собрать все его высказания - шутки и остроты собственного изготовления - и составить из них книгу, эта книга наверняка стала бы бестселлером жанра. Он воспитал поколения дирижёров и певцов, участвовал в подготовке опер, месс, ораторий, симфоний вместе с лучшими симфоническими коллективами и дирижёрами, но робел и пасовал перед хамством и грубой силой точно так же, как любой студент-undergraduate.
Конечно, Наташа могла легко заполнить анкеты, заплатить причитающиеся 60 долларов, подать прошение на студенческую ссуду - и запросто поступить, пройдя экзамены, в университет де Монреаль. Но сначала решено было, всё же, прослушаться.
Наташу слушали три педагога. Все они были в восторге от Наташиной игры, хвалили её, но - вместе с тем - советовали ехать учиться в Европу: так как её стиль и уровень, якобы, европейский, не американский. "Зачем ломать себя? " - говорили они. Конечно, Наташины родители не могли объяснить, что с их средствами не только учиться в Европе, но даже добраться до Торонто весьма проблематично. Но то, как прослушивавшие Наташу педагоги прятали глаза, их настойчивые, навязчивые советы - об учёбе в Европе, о занятиях частным образом ( "академическое образование может сбить её с толку ") - показалось родителям Наташи подозрительными. Всё объяснилось очень просто.
Оказалось, что в университете Монреаль на музыкальном отделении всем заправляет любимая ученица М.М. Только теперь стало понятно, что имел в виду Петя, когда звонил в день визита к М.М. Его предостережения начинали сбываться...
В субботу вся семья отправляется к одной старинной папиной знакомой, с которой он много лет назад учился в московской школе. Они совсем недавно открыли, что и она живёт в Монреале. Теперь она известный балетмейстер. Имеет свой дом в районе Westmount. Когда они приходят, им представляют гостью. Это пожилая женщина армянского происхождения с удивительно добрыми большими глазами. "Марина ", - представляется та. Разговорились. Оказалось, Марина - бывшая пианистка. Когда они узнают её фамилию, Наташа почтительно вздыхает.
Когда-то эту женщину знали все. Для неё были открыты все концертные залы. Не только участница конкурсов, но и частый член жюри, она считалась тонким интерпретатором и обладала потрясающим музыкальным вкусом. Её игра отличалась особой одухотворённостью. И вот она перед ними - простая, доступная. Полная противоположность М.М. "Знаю, конечно, знаю, - говорит она. - М.М. не меняется. Какой была, такой осталась. Жёсткая, грубая, любит оскорбить и обидеть. Строит из себя бабу-генеральшу, на какую вроде и обижаться не стоит. Но тут главное разгадать, что кроется за этой внешней оболочкой. Характерное для неё подтрунивание, обидное подшучивание над молодыми, зелёными студентами - или это более глубинная вражда, зависть к самобытным талантам, зависть к бескорыстию, молодости, доброте. Думаю, что ваш случай наиболее тяжёлый. В Монреале М.М. учиться вашей девочке не даст. Но я знаю противоядие... " - "Что?! " - в один голос вскричали родители Наташи.
- Да, но не спешите благодарить. Сначала я просто обязана услышать, как ваша девочка играет... Не волнуйся, я строго судить не буду, - обращается она уже у Наташе. - Поиграй чуть-чуть. Не важно, что. Что-нибудь. - Вера, знакомая папы, у которой они в гостях, ждёт, пока они встанут, потом ведёт Наташу впереди всех в соседнюю комнату. Там, на паркетном полу, стоит большой концертный рояль "Стэйнвей ".
- Ого, - не может скрыть своего удивления Наташина мама: как будто не было в их московской квартире рояля "Глоб ", который, пожалуй, повыше "Стэйнвея ".
Все рассаживаются вокруг рояля в расслабленных, благожелательных позах. Теперь Наташа ничуть не робеет. Она легко трогает клавиши - и погружается в свою музыку. Быстро проносятся перед её внутренним взором не картины - эмоции, дует ветер времён. Солнце десять раз садится и встаёт - как в ускоренной съёмке. Она не замечает, как заканчивает уже третье произведение.
От группки сидящих отделяется Марина. Она легко, бестелесно, как девочка, подходит к Наташе, поднимает её, прижимает к себе, целует. "Так вот кто ты есть, - шепчет Марина (Наташа чувствует на её щеках слёзы). - Это невероятно! Ты совершила невозможное. Нет, это просто немыслимо. Они просто убийцы, те, что слушали Наташу. Слышать её, и делать вид, что ничего не происходит, да ещё и поиздеваться предложением ехать в Европу... - она стоит посреди собравшихся, как будто испуганная тем, что оказалась на этом месте. - Это то же самое, что видеть Мессию, и заявить "а мы рекомендуем ему отправиться на другую планету "! Ни в коем случае не увозите её отсюда. Вырвать цветок, расцветший на этой почве - и он завянет. Её место в Монреале. Теперь я уверена, что это сам Дьявол надоумил М.М. остановить этот талант ".
За кофе бывшая знаменитость продолжает: "В Хамильтоне, возле Торонто, живёт замечательная преподавательница, которая помогла М.М. из небытия подняться до деспота местной фортепианной школы. Однажды эта сердечная женщина, человек большой души, совершила роковую ошибку. Сделав много добрых дел в жизни, она - по непонятным причинам - отказалась помочь семье, с какой дружила до отъезда в Канаду: помочь спасти их сына, молодого человека огромного таланта со светлой душой и головой... Ничто не может уже исправить той её роковой ошибки. Одарённый молодой человек был уникальной личностью. Когда его не стало, ему только-только исполнилось 26 лет! Эта потеря невосполнима. Но ни одно место на этом свете не остаётся вакантным. Место добра занимает зло. Помощь, не оказанная В.Г., пришлась на М.М. Круг замкнулся. Открытый Добром, он был замкнут Злом ".
"М.М. никогда не сможет отказать Ц.Н. Не потому, что хранит верность благодарности за некогда оказанную поддержку. Нет! Она боится Ц.Н. - та знает о ней что-то такое, чего не знает больше никто ".
"Поедете в Хамильтон на лето, пойдите к Ц.Н. , скажете, что я рекомендовала. А, впрочем, я ей позвоню и договорюсь. Пусть девочка поучится у неё месяца три, а потом вернётся в Монреаль как её ученица. Снова обратитесь к М.М. Наташе, конечно, придётся пойти к ней в класс. Всё будет как надо: М.М. не сможет отказать. И, кстати, Ц.Н. пройдёт с Наташей все теоретические предметы, что важно для поступления: она прекрасный педагог-теоретик. Но у меня есть одно условие. Через два-четыре месяца после начала занятий пусть ваша дочь переведётся к другому преподавателю. Это приказ. М.М. и тут не будет препятствовать. Запомните моё слово. Конечно, могут возникнуть разные непредвиденные осложнения. Но сверх необходимости пусть не остаётся у М.М. ни минуты. Для того, чтобы вам было понятно, что я имею в виду, представьте себе дрессировщика, который всунул свою голову в львиную пасть - и забыл вынуть. Если вам не нравится это сравнение, придумайте другое ".
"Предполагаю, что у вас могут возникнуть серьёзные финансовые затруднения в осуществлении этого плана. Но не беспокойтесь, мы с Верой найдёт вам спонсоров. - Вера выразительно посмотрела на подругу, но ничего не сказала. - Соглашайтесь, у вас нет иного выхода. Я вам никогда не позволю загубить такой талант ".
После шикарного монреальского аэропорта Мирабель аэропорт в Торонто произвёл на Наташу гнетущее впечатление. Правда, ей сказали, что этот корпус - не самый лучший.
Они выходят на асфальтовую дорожку, где их уже поджидают в машине. Это Ц.Н. с мужем. Когда они едут из района аэропорта в Хамильтон, только в обществе этой приятной и приветливой женщины Наташа впервые чувствует, в каком напряжении она пребывала всё это последнее время. Она видит перед собой новое, улыбающееся лицо, чувствует, как её конвульсивно сжатые плечи расслабляются, как её лицо разглаживается, как ей становится легко и хорошо. Ласковый майский ветерок из окна машины овевает её нежную кожу, голос Ц.Н., такой мягкий, прозрачный, с лёгким литовским акцентом - напоминает этот ветерок. Длинные мосты и дороги, панорама полей и полусельских домов вдали, пригороды дышащего близостью огромного города, синее небо с белыми облачками - и новое, никогда не пережитое тут, в Канаде, чувство...
Три месяца занятий с Ц.Н. пролетели мгновенно, как один день. Хамильтон, этот милый, компактный, уютный городок, признанный лучшим в Канаде по удобству и уровню жизни; тенистые летние вечера; успокаивающие, вдохновляющие занятия с Ц.Н., умным, вдумчивым педагогом; независимость и безопасность - всё это сделало Наташу чуточку другой, укрепило её земное начало: она стала уверенней в себе, пробудилась её женская чувственность и обаяние, и она превратилась из ребёнка во взрослого человека. Она неожиданно вытянулась, подросла, и стала стройной, высокой девушкой.
Ц.Н. считалась тонким психологом и чутким преподавателем. В ней не было ни капли эгоизма, ни толики личного, пристрастного интереса. Она оказалась честным, приятным собеседником, талантливым организатором и воспитателем. Она только шлифовала Наташину игру, не пытаясь ничего навязать или переделать. Они часто и подолгу беседовали о музыке, и это было частью занятий.
Были выбраны новые произведения, мимо которых Наташа сама, может быть, прошла бы, привлечённая другими. Ц.Н. впервые обратила внимание Наташи на современную музыку, в частности, на сонаты американского композитора Дейло Джойо. Они подолгу разбирали особенности фортепианных стилей композиторов всех школ ХХ века: Ново-Венской (Шёнберг, Берг, Веберн), Немецкой (Вайль, Карл Орф, Хиндемит), Французской (Мийо, Оннегер, Мессиан), Польской (Шимановский, Лютославский, Гражина Бацевич, Сероцкий, Пендерецкий), Русской (Шостакович, Гаврилин, Успенский, Борис Чайковский, Слоним, Каретников, Габайдулина, Шнитке). Наташа открыла, что не только столетия, но и десятилетия могут коренным образом отличаться друг от друга по мироощущению, по атмосфере, и что композиторы 60-х говорят другими голосами, нежели композиторы 90-х. Её фортепианная техника шлифовалась и получила второе рождение, и теперь она могла также проницательно и блестяще читать с листа, как раньше играть только готовые, выученные произведения. Все эти стороны её многогранного музыкального таланта получили новое развитие благодаря толчку, данному Ц.Н. За три месяца, благодаря её собственной феноменальной работоспособности, чутью, широте охвата, а также благодаря прекрасному педагогу, она превратилась в зрелого мастера. Ц.К. также прошла с ней курс тренинга слуха, обучила её музыкальному диктанту, так, что Наташа стала уверенно записывать на слух не только трёхголосные инвенции и фуги Баха, но и прелюдии Шостаковича, прошла с ней курс истории и теории музыки, гармонии, контрапункта и основы аранжировки, обучила основам дирижирования. Она также прочла Наташе основной курс музыкальной формы. Были написаны все письменные работы, необходимые для поступления, закончена подготовка по всем возможным устным экзаменам.
Польза от занятий с Ц.Н., потенциальные скрытые ресурсы их были далеко не исчерпаны. Они могли приносить замечательные плоды ещё два-три года - даже принимая во внимание феноменально быстрое развитие Наташи. Но к концу третьего месяца Наташа уже скучает по Монреалю и по родителям; деньги, выделенные спонсорами, подходят к концу; и, главное, что, не пройдя через университет, она не сможет заниматься тем, к чему способна от рождения, перед ней никогда не откроются двери концертных залов. Таким образом, стаж её занятий с учителями музыки приблизился к полутора годам: год в Москве, и вот сейчас - три месяца в Канаде.
Расставаясь, Ц.Н. всё так же приветливо улыбается Наташе своей открытой, ободряющей улыбкой. Она ни разу за три месяца не позволила себе выплеснуть из себя симптомы своей усталости, разочарования и нездоровья, не повесила груз своих проблем на Наташу, хотя теперь Наташа знает, что на Ц.Н. - заботы о внучке, её больные мать и тётя, заботы о брате, дом, покупки, ученики, и, кроме того, её прижимает в угол её собственное слабое здоровье. И, всё-таки, у неё хватает согревающего тепла на всех её учеников. Наташа покинула Хамильтон со смешанным чувством надежды и растерянности. Что ждёт её, её родителей впереди?
Слишком много в её ситуации неизвестных.
10. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА
И вот она снова сидит перед Учительницей, и прежние обида и возмущение внезапно накатывают из черноты - так неожиданно, что застают её врасплох. Ей казалось, что она уже давно позабыла о том дне. Не может же она быть такой злопамятной, чтобы из своего детства перетаскивать всю силу своих обид в это более простое "теперь "! Но эмоции, которые охватывают её, спонтанны, их не так-то просто подавить.
Учительница, казалось, улавливает эту перемену в Наташе. Она насмешливо оборачивается, "кладёт " ногу на ногу и достаёт сигарету. "Ну-с, как отдохнула летом? Как впечатления? - М.М. говорит это так, как будто Наташа как минимум пять лет её постоянная ученица, и сейчас они встретились как старые подруги. - Говорят, эта новая демонстрация моделей Воланского произвела целый фурор. Все мои студентки бегали смотреть. А ты, как, ты не была? " - Наташа пожимает плечами. М.М. даже не делает попытки перейти на свой чудовищный английский. Разговор заходит о новой университетской газете, о посещении Монреаля Пендерецким, о недавних гастролях Спивакова с оркестром, об экзотичном концерте ударно-шумовых инструментов, состоявшемся недавно в McGill. Наташа не понимает, откуда наставница взяла столько времени для неё, что всё это означает. Она впервые замечает, какие тяжёлые, будто каменные, волосы у неё, тугой плотный ком которых завязан сзади, и, казалось бы, вот-вот должен перевесить голову, откинуть её назад. Сейчас Учительница похожа на учительницу, на строгую, принципиальную, образцовую преподавательницу, которая, если надо, может найти время для задушевной беседы с учеником. "Кстати, послезавтра - мой концерт здесь, в Pollak Concert Hall. Я позабочусь, чтобы тебе дали билет. Можешь себе представить, что этот концерт совпал с ремонтом, который я затеяла. Если бы не ремонт, мы бы лучше встретились и побеседовали у меня - там просторно, свежо, светло - и тишина. Та знаешь, где я живу? Знаешь, такой дом напротив маленькой синагоги на улице Стюарт, выше Шербрук? "
Конечно, Наташа знала этот дом. Это одиннадцатиэтажный светлый дом, в стиле эклектики, самый дорогой во всём районе. Элементы эклектики, такие, как декор, мини-колонны, внушительные, но из-за необычной формы кажущиеся миниатюрными, скруглённые балконы с гипсовыми ограждениями, подпираемые гипсовыми фигурными столбиками, обработка оконных проёмов, сочетались в его архитектуре с конструктивизмом, что делало его архитектурно лёгким, всегда нарядным, эксклюзивным, шикарным домом. Это было здание с полукруглым разъездом для машин перпендикулярно, а не параллельно улице, заходящим под крышу длинной изогнутой колоннады, со швейцаром на дверях и с портье в холле, за которым сидел ещё и охранник, с двумя бассейнами, с подземными гаражами на трёх этажах, супер-скоростными лифтами, ландри (комнатами для стирки) на каждом этаже, где была обслуга - две работницы, с зимним садом, ванной-джакузи в каждом апартаменте, кондиционированным воздухом, кабельным и спутниковым телевидением, спортивным залом со всем оборудованием, как в "джиме ", и, конечно, с шикарным видом на Монреаль, на залив и реку Святого Лаврентия, на длинные, протяжённые монреальские мосты и на страшно далёкие районы за рекой. Ну, и, конечно, место тут самое эксклюзивное, самое шикарное. Интерьеры всех помещений этого дома, включая квартиры, были выполнены в пику показной роскоши, и оттого казались и были в самом деле богаче.
На седьмом этаже, где обитала М.М., находились исключительно квартиры из пяти комнат, на двух уровнях, с двумя туалетами. Месячная плата за такую обитель безумно высока. Но, судя по затеянному ремонту, М.М. была владелицей квартиры, а покупку такого жилья (не дома, который всегда легче продать) могут себе позволить только очень богатые люди; как правило: не рядовые преподаватели университета. Иммигранты, приехавшие 7-10 лет назад и живущие на профессорскую зарплату, пусть даже имея частных учеников, стать владельцами таких апартаментов просто не в состоянии.
Пока М.М. продолжала говорить, Наташа соображала, что это - скрытая ирония, вступление к очередным издевательским насмешкам, - или стремление показать никчемность Наташи в соседстве с той, что обитает в этом знаменитом доме на улице Стюарт. Но ничего не произошло. Откровение М.М. о месте своего жительства не имело никакого продолжения. Разговор переключился на другую тему...
Несмотря ни на что, у Наташи было какое-то странное и противоречивое чувство. Ей казалось, что голос, который она слышит, принадлежит не этой, сидящей перед ней, женщине, а исходит из какого-то другого источника. Это как если бы страшный крокодил, раскрывая пасть, вдруг заговорил усталым человеческим голосом. Было в этом что-то сюрреалистическое, ирреальное. Наташа встряхнула головой, чтобы отогнать наваждение, но оно не уходило. М.М. явно заметила это движение, но ничего не сказала и никак не прореагировала. Создалась неловкая ситуация, когда М.М. все говорила и говорила, а Наташа не была уверена, должна ли она сама откланяться и уйти, дождаться ли - пока М.М. объявит, что аудиенция окончена, - задать ли прямой вопрос, возьмёт ли М.М. её к себе в класс в случае её успешного поступления.
Чем дольше затягивалась эта встреча, тем более двусмысленной становилась ситуация. Тот комплекс обиды, который некогда умело создала М.М. в её сознании, теперь мешал ей задать вопрос в лоб, но и М.М. избегала говорить о том, ради чего была устроена эта встреча. Получалось, что Наташа злоупотребляет временем ведущего профессора, а профессор, в силу своей любезности и гостеприимства, не решается её выставить за дверь. Именно тогда, когда Наташино терпение дошло до критической точки, в тот самый момент, когда она уже открыла рот, чтобы сказать что-то типа "извините, но я не могу больше злоупотреблять Вашим гостеприимством ", в тот самый момент М.М. вскользь замечает: "Боюсь, ты устала от моей болтовни, мы с тобой продолжим беседу сразу после твоих экзаменов ".
Прилив тепла - благодарности М.М. за то, что та пришла ей на выручку, что освободила её. Собачья преданность разливается по её телу, задевая какие-то крикливые струнки в груди. "Ай да молодчина М.М.! Что за душевный человек М.М.! " Конечно, у неё достаёт проницательности и чутья, чтобы почувствовать фальшь. Если бы к ней, Наташе, пришёл человек по поводу чего-то конкретно оговорённого (ведь виолончелист Грегор Мортисян, студент McGill, из post-graduates, договорившийся с М.М. о встрече с Наташей, указал на конкретную цель), она ощущала бы себя виноватой, если бы через даже через полчаса не заговорила о деле.
Такой стиль, когда человека пытают неловкостью, "неудобством " ситуации, по-английски называется "offensive ". Выручить Наташу из ей же самой расставленных силков: какой, однако, тонкий расчёт, и, в то же время, какой дешёвый трюк! Но не это насторожило Наташу. Не это заставило её ощутить, как похолодело в груди. Ведь Грегор не говорил М.М., что Наташа брала уроки, а, тем более, у кого. Это она бы сообщила, если бы Учительница заговорила о главном. Но, выходит, что М.М. знала! Она знала и то, что Наташа обращалась за анкетами и собирается поступать, хотя, получая анкеты, Наташа назвалась вымышленным именем.
Теперь она думает, что понимает, с какой целью Учительница заговорила о том, где она живёт. Это был тонкий намёк на то, что человеку, живущему в таком доме, нельзя поднести скромный подарок - и этим отделаться. Наташа уверена, что М.М. знает о поступлении к Наташе благотворительных средств, и потому хочет сорвать с неё куш пожирнее. Её - как и хозяев той пекарни по выпечке мацы, где когда-то работала Наташина мама, интересует только одно: деньги. Наташе страшно от того, что М.М. всё про неё знает. Но каким образом? Откуда? Не фантазирует ли она?
Она встречалась с М.М. ещё дважды; при том та была поначалу всё так же многословна, но во время второй встречи Наташа ей сказала, что, к сожалению, спешит; она уже понимала, что должна будет Учительнице заплатить за каждый час их рандеву по самой высокой ставке. Оба раза цель встречи не называлась; М.М. приглашала её через секретаря отделения телефонным звонком. И снова - никакого окончательного ответа. Только когда Наташа уже официально стала студенткой и получила schoolarship, она открыла, что её имя уже числится в списке учеников М.М.
И вот она сидит - уже как студентка - напротив Учительницы. Она слушает игру Учительницы в задумчивости. Поток звуков, её любимых фортепианных звуков, ласкает слух, покрывает невидимым душем блаженства; она отзывается на него всем своим телом. Вот он, храм искусства, тихая, спокойная атмосфера. Теперь она сможет отдаться музыке полностью. Играть, играть... Быть наедине со своими любимыми героями - с Бахом, Генделем, Глюком, Моцартом, Бетховеном, Шопеном, Рахманиновым, Скрябиным, Стравинским, Сероцким... Слушать их мысли, трогать их бьющиеся сердца, дотрагиваясь до клавишей - какое это блаженство! Она сможет непрерывно находиться в этом возвышенном, светлом, героическом мире. В мире своих снов и наслаждений.
Неужели это свершилось?
Её состояние неприятно нарушается той внезапностью, с которой с какой М.М. оборвала проведение главной темы Первой части Второго концерта для фортепиано с оркестром Рахманинова. "Это пример неправильной динамической концепции, - говорит Учительница. - Такое исполнение не учитывает логики развития и звучания партии оркестра ". Словно соглашаясь с тем, что ей почти нечего дать Наташе в области сольного исполнения, М. М. сконцентрировалась на ценных советах по читке с листа, ансамблевой игре, на тонкостях звучания фортепиано с симфоническим оркестром. Так же, как Наташе, ей не нравятся японские инструменты. Все эти "Ямахи " и "Каваи " заставляют невольно сосредотачиваться на округлости и силе звука за счёт глубины и объёма, за счёт драматизма исполнения.
Эти полезные, ценные знания и навыки Наташа хватает на лету, впитывает их кожей, и уже на следующий день так естественно использует их, как будто досконально владела ими уже много лет. Наташа видит сквозь внешне неприступную оболочку Учительницы, как та шокирована, потрясена этим. Но ни словом, ни жестом никак не выдаёт своего потрясения, не радуется по-детски и не хлопает в ладоши, как сделала бы Ц.Н. Иногда скупая похвала срывается с её губ, но трудно угадать, что скрывается при этом за тонкой линией её губ: ирония, сарказм, зависть или злость? Иногда Учительница становится спиной к Наташе перед большим старинным окном, выходящим прямо на Шербрук, и смотрит вниз: на летящие по Шербрук машины, на головы людей, на перспективу улицы Юнион с площадью и скульптурной группой в конце, перед огромным магазином "Бэй ". Наташа играет, возвращается к сыгранному, а Учительница всё так же молча продолжает обозревать вид из окна. Иногда она аппетитно хрумкает прямо при Наташе, круша челюстями поедаемую пищу, входя и выходя из небольшой импровизированной кухни, которой оснащён её класс. Это крошечное помещение без окон используется с таким назначением. Она никогда не предлагает ничего Наташе, у которой запах пищи часто вызывает голодные спазмы в желудке.
В конце первого же официального занятия Наташа вручила Учительнице двадцатидолларовую бумажку, которую та приняла как должное, без ожидаемой Наташей гримасы презрения. Ей стало известно, что это как бы побочная мзда, которую М.М. принято платить в дополнение к её университетской зарплате. Иное дело, что другие, особенно выходцы из богатых семей, ухитрялись заменять деньги вещами: то щенка поднесут, то пригласят М.М. с собой на отдых в кемпинг - благо есть специальная машина, дом на колёсах, то подарят привезённые из Азии ценные сувениры, например, коллекцию купленных в Китае японских боевых мечей. Почти сюрреалистическое несоответствие этой неразборчивости к подношениям её общему облику, холодности и неприступности, делали М.М. в глазах некоторых студентов фигурой загадочной, почти мистической. Она никогда прямо не называла размеров требуемого вознаграждения, позволяя студентам играть в азартную для иных игру по занижению сумм. Ведь ни один из пытающихся нащупать нижнюю границу не знал наверняка, на какой цифре наступит предел терпению гуру, и - соответственно - конец его карьере. Считалось, что нижняя граница проходит где-то между пятидесятью и тридцатью долларами для тех, чья ситуация не предполагает другой возможности.
Верхней границы для М.М. просто не существовало. Наверное, если бы какой-нибудь малыш шести лет принёс ей в чемодане миллион, она бы его молча забрала, не задумываясь ни о происхождения денег, не страшась ни кривотолков, ни криминальной ответственности. Её чудовищно мало заботило и то, в виде чего подносилась ей требуемая сумма: в виде экзотической валюты, денег мелкого достоинства, компакт-диска или даже месячного проездного билета.
Говорили, что у М.М. не дом, а музей. Кроме своей основной работы М.М. занималась ещё и перепродажей произведений искусства. Она находила свежих русских просителей статуса беженца - художников, скульпторов, - за бесценок скупала их лучшие работы. Некоторые ей просто их дарили. Для Наташи, которой нечего было дарить натурой, оказалось труднее, чем всем, выплачивать эту дань.
Уже к концу первого семестра стало очевидно, что М.М. так запрягла Наташу, как хорошую гужевую лошадь.
Наташа должна была принимать участие в программе в рамках шефства над Школой Искусств FACE, по средам дежурить в качестве волонтёра-помощника в музыкальной библиотеке, опекать двух иностранных студентов из класса М.М. Учительница настояла на её участии в фортепианном дуэте с немного неуклюжим, но способным пианистом Лесли Робертсом. И, главное, она внедрила Наташу в сформированный из студентов камерный оркестр "Маркато " - любимое детище М.М. Оркестр исполнял музыку барокко , и Наташе были поручены партии клавесина. Этот инструмент она не то, что не любила, но для него нужен был особый настрой.
Наташина же душа рвалась к фортепиано. И вся эта нагрузка забирала у неё столь драгоценное время, сводя её свидания с фортепиано к трём-четырём часам в день. Наташа не взбунтовалась, не отказалась ни от какого из навязанных ей обязанностей по одной очень важной причине. Не зная, чем может ей навредить М.М., какие неприятности может причинить, она, тем не менее, с ужасом думала о том моменте, когда сделает попытку перейти к другому профессору. Поэтому ей на руку было такое быстрое восхождение к вершинам студенческой активности. Она должна попытаться стать незаменимой, полезной университету, важной, безотказной и эффективной, - и тогда гнев М.М., может быть, не сметёт её полностью...
Чем больше времени проходило со дня поступления в университет, тем яснее становилось Наташе, что её зависимость от Учительницы растёт день ото дня. Теперь её перевод к другому профессору (или в другой университет) поставил бы под удар репетиции и выступления оркестра "Маркато ", вынудил бы отменить две уже запланированные лекции в школе FACE, и потом - это была бы настоящая трагедия для её партнёра по фортепианному дуэту. Кроме того, она заметила, что в общении с Учительницей стала совсем ручной. Хищник - тигр или крокодил - всегда готов к атаке, - а лань привыкает к человеку, теряет бдительность, не замечая, как человек незаметно вытаскивает нож. Наташа чувствовала себя такой ланью.
К концу восьмого месяца учёбы Наташа осознала, что больше платить установленную Учительницей дань она не в состоянии. Расходы в связи с учёбой росли, а экономить больше не на чём. Она итак уже опоздала перевести текущий студенческий взнос, и теперь ожидала санкций. Было почти очевидно, что Учительнице, которая непостижимым образом знала всё о каждом из своих студентов, уже известно об этом. Конечно, она уже знала, что Наташа "на нуле ". Ну, и что? Меняло ли это что-либо в глазах Учительницы? Не затевать же дискуссию по этому поводу, в самом деле! А что, если попробовать просто не давать: без комментариев? Задумано - сделано. Она делает вид, что не замечает привычно знакомой позы Учительницы во время приёма мзды, её чуть-чуть оттопыренной руки, проходит мимо, садится за фортепиано. Наступает натянутое молчание. Учительница безмолвствует, застыв в выжидающей позе. "Что, что-нибудь не так, - спрашивает Наташа. - Надеюсь, у меня нет паука на голове? " - "Нет, милая, - раздаётся голос М.М. - Но - ты знаешь, что? - я хочу попросить тебя одолжить мне 20 долларов на такси. Ровно 20 долларов ". - И Наташа даёт.
Конечно, это был недурственный повод, чтобы перевестись к другому педагогу. Нет денег, и всё! На "нет " - и суда нет. Но как это осуществить, как практически это сделать? Наташа поражена своей неизобретательностью. Это не только вопрос, конкретно волнующий её, это вопрос, кем, какой ей быть. Изобретательный ум таких людей, как М.М., натренированный на бесчисленных интригах, лучше подготовлен к любой логической проблеме, но отравлен, искривлён побочными продуктами этого тренинга. Но вот взять хотя бы её отца. Он - честный, открытый, порядочный человек. И, всё же, его ум так же отточен, так же быстр и внимателен; он тоже способен разгадать любую головоломку, увидеть в зародыше любую интригу. Но его ум был, тем не менее, отточен на ненависти: он ненавидел советскую власть. Наташа не хочет ничего ненавидеть. Она хочет мира, покоя, и - просто играть, играть...
Может быть, со временем - после анализа тысяч музыкальных произведений, после бесчисленных коллизий разгадывания музыкального замысла каждого композитора, тончайших нюансов взаимозависимости выразительных средств и эмоционального образа - её мозг станет таким же ясным, быстрым и находчивым? Но специального тренинга она не хочет... Лучше всего, думает она, как-то дотянуть до конца учебного года, ведь осталось уже всего ничего. В любом случае с родителями она говорить не будет. Деньги достаются им кровью. Так и кажется иногда, что на этих голубоватых и зеленоватых бумажках проступает их кровь. Кроме того, если она дотянет до лета, до каникул, когда многие из её теперешних обязанностей сами собой прекратятся, её уход от Учительницы никого не заденет. Это решение - дотянуть до лета - уже необратимо, оно сформировалось в её голове в прочную схему целиком, в своей неразделимости, но даже теперь, когда оно только-только принято, она чувствует, что оно - следствие её слабости. У каждого человека есть в жизни периоды, когда что-то подрывает его решительность, его волю, его дух. Такой период Наташа переживает теперь.
"Дотянуть до лета " означало продолжать платить дань Учительнице, а это предполагало работу. Любую. Пусть даже физическую. И, таким образом, к её итак чудовищной нагрузке прибавилась бы ещё и трудовая деятельность... Что делать?!.. В первую же неделю поисков работы она задохнулась от беспредельного негодования. Куда бы она ни звонила, везде обещали место, почти везде оставалось только придти - и приступать к своим обязанностям. Но ведь её родители с таким отчаяньем всё это время пытались найти работу, и все эти годы - несмотря на все их усилия - не были устроены. Отец Наташи сменил, наверное, десять мест: каждый раз, как только подходил положенный законом срок увеличить зарплату, его увольняли. Разве не мог бы он устроиться, к примеру, в библиотеку? Ведь было же место в этой "Либрери Конкор "! Требовались мужчины-библиотекари в Утремон, была вакансия от муниципалитета Кот-Сэн-Лук. Ведь он с закрытыми глазами нашёл бы любую книгу, не то, что многие (не все, но многие) невежественные монреальские библиографы. Кому, как не Наташе, это знать! И что же? Он обзвонил все поместившие объявления о наборе персонала библиотеки, и везде - отказ... А она дозвонилась в одну, в другую, и говорят! приходи, пожалуйста, работай. Конечно, у неё нет русского акцента. Французский - родной (русскоязычное детство в Москве - это параллельно), английский ... - только опытное ухо различит в единичных словах лёгкий квебекский акцент. Ну, и манера говорить, выбирать фразы - местная. Её мать - в своей области редкий специалист с прекрасным английским (но, конечно, не местным) - звонила, писала везде, сотнями рассылала свои, как тут принять говорить, Си-Ви; специалисты её профиля всюду нарасхват. И что же? Кругом, куда ни сунься, отказы. Может быть, отправить одного из родителей вместо себя? Но нет, всё равно ведь не примут!..
И, всё же, устроиться на работу оказалось не таким уж простым делом. Там время занятости накладывалось на учебные часы, там - слишком далеко, там - работа не подходит, можно повредить руки. Наташа уже готова была начать поиски другого педагога, как вдруг М.М. однажды вызвала её на экстренную встречу и торжественно объявила, что её - единственную из класса - выбрали для участия в именитом местном конкурсе пианистов. Каждый участник конкурса должен исполнить концерт для фортепиано любого композитора. "Будешь играть "Поэму экстаза " Скрябина. С "Монреальским симфоническим ". Что-то заскребло под сердцем; какое-то нехорошее предчувствие; свело скулы: разве "Поэма экстаза " - фортепианный концерт? Но волна неожиданной экзальтации-радости тут же вытеснила туман недоверия, как давление вышибает пробку шампанского. Играть с МСО!!! С Шарлем Дютуа! Это ли не осуществление её самых самонадеянных грез! И потом - Скрябин. Этого композитора она обожает. Это известие перевело её жизнь в другое измерение. Теперь ей просто необходимо найти какое-то решение проблеме безденежья. И она вскоре нашла его.
11. АНКА
С Анкой она познакомилась через Владлена, парня с большим ярким чувственным ртом, торчащими острыми ушами и худыми плечами. Он занимался у Ортеуса, лучшего педагога по классу скрипки.
Весь облик этого парня просто кричал, что ему надо было родиться женщиной. Кроме подёрнутых поволокой выразительных синих глаз с длиннющими ресницами и большого женственного рта у него была ещё одна особенность - чисто-женская манера говорить: аляповатыми, какими-то сельскими оборотами речи. По-русски он так и сыпал пословицами и поговорками. "Ешь, пока рот свеж ", - неожиданно изрекал он, вручая Наташе, несмотря на её протесты, какой-нибудь кекс. "Это ещё бабушка надвое сказала ", - говорил он в другой момент. Однажды Наташа не удержалась - и поцеловала его в этот его красный, как вишня, рот. Он от неожиданности подавился словом - и минуты три сидел без движения, направив на Наташу немигающий взгляд своих чистых голубых глаз.
Наташа заметила, что после этого поцелуя он несколько дней ходил какой-то воздушный, с румянцем на щеках и блестящими глазами, и решила, что этого большого ребёнка трогать больше нельзя.
Как бы само собой разумелось, что у такого колоритного мальца должны быть не менее колоритные приятели и приятельницы. "Анна ", - представил он Наташе свою знакомую, когда они сидели однажды в главном университетском дворе - старинном парке с деревьями, скульптурами, университетскими зданиями прошлых веков и видом на замки горы Монт-Рояль. "Анка ", - быстро поправила та.
"А ты, мать, не слабо глядишься. Так, нога на ногу, сидишь, как... Только когда поближе подойдёшь, разберёшься, что ты не из этих... Мне бы твою фигуру! " Анна училась на историческом, полдня сидела в библиотеке, а ночью подрабатывала в ресторане: мыла посуду. "Ну, так куда мы с тобой прошвырнёмся ", - ни с того, ни с сего вдруг спросила она, как будто Владлена уже давно не было рядом. Тот собрал свои книжки и двинулся по аллее. "Эй, Владик, - кникнула Анка, - что сегодня Жирондельке идёт? "
- Не знаю, - слабо, смущённо откликнулся тот. ( "L′Hirondelle - это был кинотеатр посещаемый в основном, бродягами и проститутками).
- А с чего ты решила, что я собираюсь куда-то идти? - спросила Наташа. - У меня сегодня ear training, а потом - к преподавателю по музыкологии.
- Не пойдёшь!
- То есть, как не пойдёшь?!
- А ты, я вижу, маменькна дочка! Примерная ученица, отличница, да? Я угадала? Ну-ка, подвинься, я расскажу тебе про примерных учениц. Так вот. Захотел один педик, профессор, не женщину, а девочку, только не так, чтобы совсем малолетку, а десятиклассницу - но чтобы девочкой была. Понимаешь? Ну, вот, позвал он своего приятеля, мента, значит (ты ведь не наша, не русская, то есть, много лет как оттуда, так вот, мент - это полицейский по-вашему). А мент этот алкашом был законченным. И тому педику всё, что угодно находил, только бы выпить. Искал мент, искал: на всех перекрёстках матёрые бляди стоят, сигареты жуют, а кроме них - никого, значит. Не нашёл он десятиклассницу, в блокноте своём порылся - ни хрена не нашёл. Взял он тогда потасканную, прокуренную шлюху - по-вашему, "bitch ", - и повёл её переодеваться. "К профессору, - говорит. - Скажешь: отличница, десятиклассница, девочка я ". Одел он её в школьную форму - и привёз к профессору. Стал тут профессор её допрашивать. "Девочка я, - отвечает та хриплым, прокуренным голосом. - Отличница я, десятиклассница. Семнадцать мне... завтра исполнится! " - "А от чего же это у тебя голос такой, - спрашивает педик-профессор. - "Да вот, знаешь, папаша, вчера холодный сосала - вот и простудилась!.. "
- Ты что, обиделась? Или анекдот тебе не по душе? - спросила Анка, не заметив ожидаемой реакции.
- Ты угадала. Но это не всё. Он тебе не походит.
- Да ты у нас, мать, психолог... - Так вот они и подружились.
Анка была не то, что толстушка, но как-то не очень стройная, невысокого роста, с внушительным бюстом. Если бы её одеть по-другому, сделать ей красивую женскую причёску, поставить на туфли с высокими каблуками - и она могла бы мужчин завлекать. Но с её одеждой, подчёркивающей самые невыгодные части её фигуры, с её резкими манерами, прокуренным голосом и привычкой указательным пальцем, или - реже - платочком - каждые две минуты вытирать что-то между грудей: отталкивали.
Анка стала первым человеком, показавшим Наташе другой Монреаль: итальянский, арабский, голубой, и так далее. Прежде всего, она ей нашла работу: в ресторане, где сама мыла посуду. Пианисткой. На довольно обширной высокой сцене, громоздившейся посреди ресторана.
Пришлось срочно выучить несколько джазовых произведений: Гершвина, Брубека...
Два дня они бегали по всему Монреалю: искали ей фрак (так требовал ресторан). О престижных, дорогих магазинах (таких, как "Cinquieme saison ", "Holt Renfrew ", "Dix versions ", даже "Eaton " или "Bay ") не могло быть и речи. Они объездили все ближайшие отделениия "Армии спасения ", "Виляж де валёр ", но ничего подходящего не было.
Наташа, которая росла вдали от житейской суеты, вдали от лихорадочной жажды денег, не имела подруг и не знала мук имущественной ущемлённости, только сейчас впервые осознала, насколько они бедны. Она как будто за один момент заглянула в жерло бездонного, тёмного колодца, имя которому - нищета, и затрепетала от безысходности. Но лишь на секунду. После ночи тяжёлых размышлений, когда её отец курил на кухне (вдруг в сорок с лишком начал курить), а мать ворочалась в своей постели и вздыхала, а дождь шелестел за окном и оставлял длинные, тёмные полосы на стекле - как слёзы на женском лице, после этой тяжёлой ночи позвонил вдруг бывший виолончелист Юлия Туровского и сказал, что продаст ей свой фрак. Денег у Наташи не было. Анна отдолжила ей 150 долларов на покупку и перешивку, и Наташа немедленно забыла все свои ночные размышления и страхи.
Наташина игра в ресторане начиналась в шесть-семь три раза в неделю, а в десять тридцать она была уже дома. Ей платили за вечер 100 - 150 долларов. После двух недель работы в ресторане Наташа купила Анке дорогой подарок и собралась пойти к ней. Как выяснилось, застать её дома можно было не раньше восьми-девяти вечера. Когда Наташин папа узнал о её планах, он ужаснулся. После девяти вечера на Сэн-Лоран на уровне Дэ Пэн?! - эмоционально воскликнул он. Оказалось, что он знал Монреаль и ориентировался намного лучше, чем Наташа себе представляла. По мнению папы, на Сэн-Лоран между улицами Принц-Артур и Дэ Пэн ей вечером делать нечего. Наташа не так-то просто сдалась: ведь в её представлении Монреаль всегда был самым спокойным городом. Чего тут бояться? Но папа настоял, и они отправились вместе. Решено было, что папа не покажется у Анки, но подождёт её где-нибудь на улице или прогуляется, а ровно через сорок минут Наташа спустится от подруги.
Они вышли из своего дома на улице Пил, и Наташа по инерции хотела было направиться вниз, к остановке 24-го автобуса, но папа потянул её в обратную сторону. "По верхним улицам, - сказал он, - до Сэн-Лоран не более пятнадцати минут умеренно-быстрым шагом ". - "Как! - воскликнула Наташа, - это ведь так далеко! " - "Выше, на горе, улицы сходятся, а ниже расходятся ". - "Я тоже об этом не раз думала, - отзывается Наташа. - Но, судя по карте, об этом не скажешь ". - "Карты не всегда отражают реальность ". - "Ниже авеню Доктор Пенфилд и Принц Артур и выше Сэн-Катрин все улицы с запада на восток делают повороты. Если бы Доктор Пенфилд и Принц Артур соединялись, до Сэн-Лоран нам было бы ближе ". - "Улица Шербрук, - объяснил папа, - огибает гору Монт-Рояль, а Принц Артур идёт напрямик: помнишь, надеюсь, что прямой путь всегда самый короткий? ".
"Только не в обществе ", - подумала про себя Наташа. Для её отца прямой путь был единственным, и вот чем всё для него обернулось. "Как хорошо, что он хотя бы существует, прямой путь " , - сказала она вслух. - "Ах, вот ты о чём думаешь, - щёлкнул ей папа по носу. - Но я с тобой не согласен - насчёт выбора. Я считаю, что это заложено с детства. Я вот таким родился, с прямым путём в голове, и всё, баста. Переделать себя теоретически можно. Это ни к чему не ведёт , только станет причиной ещё больших несчастий. Красиво, благородно, человечно - это наслаждаться тем путём, какой для тебя предназначен; считай, навязан тебе: что бы там ни было. И не покушаться на не своё ".
- Какой прекрасный вечер, - говорит Наташа, вдыхая свежий, холодный воздух полной грудью.
Они идут не очень быстро вдоль умеренно освещённой нагорной улицы. Вверху, над ними, нависает монументальной глыбой верхняя часть горы Монт-Рояль. Сейчас склоны её, заросшие лесом, погружены в таинственную, загадочную полутьму. А внизу, в просветах между домами, видна грандиозная панорама города. Это словно гигантская картина с мириадами неподвижных или движущихся огней. Ещё дальше, внизу, отсвечивает серебром лента реки Сэн-Лоран с чёрточками-мостами. Очень далёкие огоньки мигают, точно так же, как звёзды на небе.
Погружённый в сияние света, город напоминает волшебную раковину, излучающую фантастический, притягательный ореол. Здесь, наверху, огромные шикарные особняки молчаливо застыли в своём великолепии, как будто погружённые в неведомые людям сонные мысли. Как стражи улицы, они раскинулись со всеми своими пристройками, захватывая врасплох витражами, лепкой, резьбой по дереву, словно временно - пока проходишь мимо - берут в плен твоё воображение. На этих двух самых верхних параллельных улицах, в уютных особняках, находилось большинство консульств иностранных держав. "Это посольство России, - говорит Наташин папа: когда они проходят мимо внушительной, окружённой красивой литой оградой, территории, внутри которой стоит несколько довольно больших зданий - целая усадьба. - А там, над нами, если подняться по этой красивой и очень высокой каменной лестнице, там, на соседней, более высокой, улице, - посольства Швейцарии, Чехии и Кубы. Ты видела посольство Кубы? Оно стоит на скале, окружено каменной стеной, электронным забором, колючей проволокой и похоже на маленькую крепость ".
- Через месяц, в мае, когда появится зелень, - говорит Наташа, - здесь будет ещё красивее...
- Посмотри на этот трехэтажный особняк, - говорит папа. - Это югендстиль в чистейшем виде. Интересно бы заглянуть вовнутрь. Так и кажется, что найдёшь там расписанные потолки, стальные витиеватые лестницы с завитушками и манерную, замысловатую мебель югендстиля.
- Как ты считаешь, папа, - на самом ли деле каждое крупное направление, каждая заметная тенденция абсолютно одинаковы для всех видов искусств, или это всё притянуто за уши?
- Ты совершенно права, дочь. Меня коробит, когда я слышу "музыка барокко ". Сравнение всех этих мелизмов - трелей, форшлагов, мордентов - с завитушками, украшениями, узорами в архитектуре, мебели, причёсках и костюмах той эпохи не лишено проницательности. Но это - чисто внешняя параллель. Сравнение силуэтов самолёта и птицы тоже не лишено проницательности. Но движут ими принципиально разные силы. Так и сущность архитектуры - и музыки того времени, на мой взгляд, принципиально отличны друг от друга и относятся к разным стилям. Архитектура и мебель барокко пытались по-новому организовать пространство, заимствованными у живой природы формами освободить человека из-под власти линейных форм, страха, угрюмости и зажатости. Это было не что иное, как новый виток построения искусственной среды, призванный создать психологический комфорт. Это в эпоху рококо - декаданса барокко - обозначились трагические, драматические штрихи. В музыке же той эпохи присутствовало совсем другое начало. Трагизм человеческой жизни, космос, космическое давление, борьба добра и зла, грусть, печаль, героизм, неохватная колоссальность сущего - и на её фоне - бренность, бессмысленность человека: основные доминанты музыки той поры. Живопись - ещё один, совершенно аутентичный, срез.
- Когда я играю Дебюсси и Равеля, я никак не могу смириться с тем, что оба они отнесены к одному направлению. Даже если композитор самоопределяет себя в рамках этого направления, это не всегда убеждает. С понятием "эпоха романтизма " я больше согласна. Ренуар, Малларме, Равель, Дебюсси: это то же самое, что смешать в одной тарелке четыре разных супа.
- Дело в том, что, расставаясь с уходящим, но желая его положить в карман, Человечество сжимает, компрессирует прошлые века под колоссальным прессом классификаций и обобщений. Иначе как бы удалось их рассовать по карманам человеческой истории? Я чуть ли не физически слышу, как края этих эпох (и хронологические, и стилистические) со страшным скрежетом сминаются, обламываются; явления, не вписывающиеся ни в какие обобщения, всё равно прессуются, при этом теряя свою оригинальную форму, все свои выступы и шероховатости. Огромный корабль Времени загружается до отказа, в него забрасывают все, что только можно, и он отчаливает к следующему порту, только Время на самом деле никуда не отплывает, его движение - иллюзия, мастерски сработанная теми, кто нас сделал такими. Мы - заложники, пленники времени...
- Папа, - чуть слышно говорит Наташа, - я тоже думала об этом, и никогда не предполагала, что кто-то ещё ... придёт к тем же выводам.
Через территорию университета МакГилл они выходят на улицу Милтон, по которой до Сэн-Лоран примерно 7-8 минут ходьбы. Это студенческий район, так называемое "МакГилл гетто ". Здесь - совсем другая атмосфера. Тут - уют, покой, тишина. Трёхэтажные особняки конца 19-го - начала 20-го века тоже другие: другой стиль, другая архитектура. Тут гораздо больше машин, чем на горе. Они припаркованы вдоль улиц, по обеим сторонам, одна к другой, ни одного свободного места. Изредка одна-две машины проезжают мимо и сворачивают. Почти пустые автобусы проходят по улице Парк, когда они её пересекают; зажигаются и гаснут огни светофоров; запах сжигаемого угля или торфа в воздухе; улица Сэн-Фамий вырисовывает в перспективе монументальный купол главной церкви крупной старинной больницы, называемой, как в Париже, "L′Hфtel-Dieu ".
Они перемещаются теперь в кажущейся нереальной, призрачной среде, наполненной странными звуками, запахами и огнями. Прохожие движутся как бы в параллельном пространстве, не задевая их, не пересекаясь с их движеньем. Несколько многоквартирных (в 10-14 этажей) домов вокруг Сэн-Урбе вырываются, ломая и эту атмосферу, выводят к автозаправочной - и к улице Сэн-Лоран.
Молодые бродяжничающие панки, парни и девушки, с капюшонами на головах, попадаются навстречу, парочка наркоманов пересекает улицу. Наташа тесней прижимается к отцу.
Вот и подъезд дома, где на первом этаже - вход в ресторан, на втором - ночной клуб с бильярдом. Оттуда доносится громкая музыка, удары бильярдных шаров, смех и гул многих голосов.
Они поднимаются выше, на следующий этаж, по более узкой и крутой лестнице. Перед ней - железные этажерки с бесплатными газетами "Mirror " и "Hour ", и, чуть дальше - "Voir ". Они пересекают узкую лестничную площадку и приближаются к лестнице, что ведёт ещё выше.
Всё это не производит впечатления жилых помещений.
- Может быть, мы ошиблись подъездом? - сомневается Наташа. - Тут только хоррор-фильмы снимать! -
- Нет, - отвечает папа Наташи. - Мы не ошиблись подъездом. Поднимемся ещё выше.
- Но ведь тут ничего нет!
- А эту лестницу видишь?
- Она похожа на лестницу на чердак. На ней и убиться можно!
- Поэтому я с тобой и пошёл.
Они карабкаются по ещё более крутым ступеням. На следующей площадке - дверь с прямоугольной дыркой посередине, правда, забранной решеткой. В эту дырку они видят какие-то ящики, картонные коробки...
Справа от двери железные створки, как будто ворота в подземный гараж. На двери нет никакой таблички.
- Это похоже на какой-то склад. Придется выйти на улицу и звонить оттуда моей подруге.
- Зачем звонить? Легче тут постучать.
- Ты думаешь, что...
- Да я уверен: это её апартаменты.
- Но откуда ты знаешь?
- Знаю. Стучи.
Их стук не дает никакого результата. Никто не выходит. Да и не может выйти, ведь это какой-то склад.
- Ага, проспорил! Я была права, - прыгает на одной ножке Наташа.
- Ну-ну... Хорошо, давай подымемся еще выше... хотя я уверен, что это была её дверь, просто она тебя пригласила - а сама ушла по срочным делам... или забыла...
А вот и самая последняя дверь. Они стучат. Дверь открывается, из неё выходят две огромные собаки. У Наташи трясутся поджилки. Она хватается за руку отца. Собаки обходят их вокруг, обнюхивают. Папа тянет Наташу назад: спуститься с лестницы, но её ноги словно прилипли к полу. И вдруг в дверях появляется девушка. Бледная, она подходит нетвердой походкой. "Мисс Анна Красная, - выдавливает из себя Наташа. - We are looking for her ".
Большим пальцем, без слов, девушка показывает: ниже, и зовет за собой в дом своих псов.
Теперь Наташа уже не дуется. Хорошо, что папа отправился с ней. Она облегченно вздыхает, предвкушая теплый автобус, мелькание знакомых, центральных кварталов, их улицу Peel, свою родную постель: немедленно возвращаться домой! Но её папа неожиданно снова ломится в дверь "склада ". И - о, чудо! - за решёткой появляется Анна. Идёт к ним навстречу и заявляет: "А тут не заперто! " -
- Ну, ты даёшь! - вырывается у Наташи. - Мы уже третий раз пытаемся пробить твою дверь.
- Второй, - поправляет Наташу отец. - Но - все равно - хотели уже динамитом взрывать.
Договоренность о том, что папа будет ее ждать внизу, забыта.
- Нас чуть не побили рокеры из биллиардного бара, - Наташа загибает пальцы, - мы чуть было не свалились с твоей лестницы, и нас едва не съели собаки твоей соседки, - Наташа еще не оправилась от потрясения.
- Да они и мухи не обидят!
- Только ты позабыла нам сказать об этом заранее.
- Да почему я должна была знать, что...
- Почему же ты не спешила встречать гостей?
- Я оставила дверь открытой, чтобы твои ножки сами тебя в неё завели, повалилась на диван с плейером, ну, и - угадай дальше - заснула как последняя... А, когда я сплю, меня - из пушки стреляй - не разбудишь.
- Особенно с наушниками в ушах, - добавляет Наташа.
- Так хоть теперь намерены заходить?! "не пускают, не открывают " - а сами на пороге стоят. - Извините, - это относится к Наташиному отцу. - Я думала, Наташа одна придет, пойду переоденусь.
На Анке - обрезанный до... до всех её прелестей старый халатик с надорванным воротом, открывающим для обозрения почти всю её объёмистую грудь. Но этот наряд делает её миловидной, не то что все эти её робы и брюки.
- У меня даже в голове не укладывалось, что в этом зверинце можно оставить открытой дверь, - бросает Наташа в удаляющуюся спину Анки.
- Вы думаете, я ищу приключений или люблю интерьеры в стиле панк-рока? - парирует Анка, на минуту возвращаясь. - А вы знаете, сколько у меня комнат? Не угадаете. Смотрите: раз, два, три... А какие размеры, какие площади! Ведь этот "салон " - это же настоящий спортивный зал!
Слова Анки не расходятся с истиной: особые дощечки на полу, типа паркета; старые следы от каких-то спортивных снарядов; даже остатки бывшей шведской стенки в углу; конечно, это бывший спортивный зал. Целых пять секций парового отопления должны делать тут жизнь зимой вполне сносной. Но эти огромные окна вдоль всей внешней стены, чуть ли не в тридцати сантиметрах от пола, на уровне коленей, окна без штор, без занавесок...
Папа перехватывает недвусмысленные взгляды Наташи: "Твоя подруга права, не занавешивая окна. Не уверен, опасно ли тут жить, но, когда знаешь, что снаружи люди видят в твоем жилище какой-то малозначительный склад, обитать тут намного приятней. А занавесь окно, и возбудишь человеческое любопытство: а? что? в таком месте? а почему? а зачем? Ведь известно, что у идиотов так: воображение управляет ими, а не они им... Так что Анна очень мудро поступает. А выбор её связан с низкой помесячной платой и большой площадью квартиры. Она ведь не из Москвы, как мы, а из провинции. Там у них был либо свой дом, либо казённая квартира размером c автобусный парк. Верно, Анна? "
- Знаешь, Наташа, твой папа - гений. Я плачу за этот стадион, за это футбольное поле всего лишь 200 баксов в мес. А ведь я и правда из поселка - из-под Одессы; у нас там было жилье от поселкового совета, размером с три этих квартиры. Наташа открывает свой подарок и преподносит его Анне. Та смущена, удивлена; не ожидала дорогого подарка; ведь она помогла Наташе устроиться не из-за награды, а от чистого сердца. И теперь ясно: ее нарочитые "грубоватость " и "разболтанность " - внешние; под ними скрывается чистая, пламенная натура.
Она наклоняется - и целует Наташу в щеку.
Втроём - по длинному коридору - они направляются в кухню.
Кухня - тоже обширное помещение, где есть место и для маленькой бутылочки вина.
- Ты знаешь, - обращается к Наташе её папа. - Мы с тобой сделали непростительную оплошность, что пришли сюда с пустыми руками.
Наташа не успевает ничего сказать, а её папа уже открывает дверь на лестницу и куда-то исчезает. Раньше, чем она успевает опомниться, он возвращается с целым "фугасом " французского вина.
- Так ЧТО празднуем? - спрашивает Наташа.
- Как что? - Анка тут как тут. - Начало твоей работы!
- "Моей работы ", как говорили в бывшем Союзе, "в сфере обслуживания "; правильно я сказала, папа?
- Сказала правильно, но лучше бы ты это так не называла. В Москве у нас было поверие, что первая в жизни человека работа, если она в сфере обслуживания и если человек интеллигентный - плохая примета.
- Всё! Анка встала во весь рост, руки в бока: как заправская махновская офицерша - если такие были. - Хватит нагнетать! Вы у меня дома. А у меня это не принято.
От первой же рюмки перед Наташиными глазами все поплыло, хотя родители уже полгода назад разрешили ей пригубить вино в первый раз. От того, что она почувствовала себя неловко, она сгребает какой-то листок, карандаш, наклоняет голову - и начинает водить карандашом по бумаге. Движения её руки бессмысленны; она ни о чём не думает, просто выводит какие-то линии. Но линии эти по непостижимым причинам складываются в рисунок. Он на что-то похож, но она не может вспомнить. Зачем она проводит эти линии крест-накрест? А вот и женская фигура, перепоясанная ремнями. Неожиданно подскакивает Анка, выхватывает этот листик из-под Наташиных рук.
- Это что, Анка-пулеметчица?! Ну, вот и удружила, подруга! А я, знаешь, кем тебя нарисую? Знаешь? Вот! И она одним движением руки, одним росчерком превращает Анку-пулемётчицу в известного персонажа комиксов, только в женском варианте. - Раз уж я Анка-пулемётчица, так ты будешь американским Чапаем с дирижерской ... палочкой! –
- Вот мы и породнились, - задумчиво, каким-то странным голосом, произносит Наташа.
Анка встает, захваченная врасплох какой-то мыслью. "А знаете, что, - вдруг говорит она, - у меня ведь есть старая гитара. Она, правда, не настроена, и, вообще, играть я не умею... "
Она, почему-то, краснеет.
- Тащи её сюда, - отвечает на это Наташин папа.
Наташа, которая все сильнее клюет носом, вмешивается: "Вы точно думаете, что на гитаре играют, как на арфе с клавишами. Конечно, я только тем и занимаюсь, что сижу в пианино и дергаю струны ".
- А кто тебе сказал, что ты будешь играть? - перебивает её отец.
- Конечно, нет. Гитара сама будет играть. Как в мультике ... про этого ... про крокодила Гену!
- Во-первых, там была гармошка, а не гитара, во-вторых, она сама не играла, в-третьих, ты, что, забыла, что у нас в Москве была гитара?
Папа берет из рук подошедшей Анки гитару, настраивает её быстро и умело, проводит рукой по струнам...
- Супер! Вав! - восхищённо клацает Анка.
Наташин папа сначала бренчит на двух струнах, выигрывая партию бас-гитары из песни группы DEEP PURPLE (вспомнил молодость - поясняет он). Потом наигрывает неувядающую, "вечную " Yesterday. Анка и Наташа поют нестройными голосами.
Если Наташе хватило одной рюмки (больше она не пьет), чтобы её чувство юмора стало выкидывать какие-то кренделя, то Анке потребовалось три рюмки вина. Теперь она тараторит почти беспрерывно одна, никому не давая раскрыть рта. Она противится Наташиному желанию спеть три песни "Beatles ", и выдаёт: "Что за привязанность к цифре "три "? У одной бабы спросили: какие её три любимые вещи. "Стакан вина до и сигарета после, - отвечает она. Или еще: "Три мушкетёра " - а ведь их было четверо! Или в спорте - три медали, а Чемпион один! Что за лживая цифра! "
"Это цифра категорий, - вмешивается Наташин папа. - Возьмите компьютерный, машинный, язык - 0 и 1. Две категории. А третья категория - это "движение " между ними: различие и общность ".
"Три " - одна из мистических цифр. Каждый способ исчисления - двоичное (его отголосок "чет " - "нечет "), десятеричное - и другие - имеет свои мистические цифры, но все они ориентированы на некое общее для всех исчислений магическое число ". -
- Три семёрки?
- Другие говорят, три четвёрки....
- Видите, опять число "три ".
- Каждый предмет, молекула, атом может быть назван числом - вспомните таблицу Менделеева, - говорит Наташа. - От этого ничего не изменится. В конце концов, каждое слово - это тоже цифровое значение, если брать за основу порядковый номер буквы в алфавите. Но тогда музыка языка, его интонационная сфера сильно бы обеднела. Можно предположить, что в человеческом голосе, и в том, какие звуки голоса используются для языков мира, есть закодированная метафизическая основа.
- Не то ли ты имеешь в виду, что писал тот китаец, который одно время был популярен?
- Он рассуждал о поверхностном "натяжении " каждого языка, о его фонизме. А то, что японский язык, например, звучит так, как магнитофонная лента, пущенная "задом наперед ", не заметил. То есть, прошел мимо очевидного магического, метафизического подтекста их различия.
- Цифры, атомы, электроны, - это то, что стоит за каждым предметом, - говорит Анка. Одно сочетание цифр даёт динозавра, другое - растение, третье.... третье - человека. Из цифр состоит пространство и даже время. Только в этом хаосе цифр логарифма мы так и не знаем.
- И никогда не узнаем, - перебивает Наташа. - Не з-наем, и потому нам неведомо, что предотвращает весь этот мир и каждую его конкретную вещь от немедленного исчезновения, распыления, распада. В романе "Океан " Станислава Лема - среда, что создает объекты - и тут же их разрушает (распыляет), создавая новые - и так бесконечно. Если посмотреть на наш мир сквозь призму ускорения времени, то мы увидим то же самое: пластичную, амбивалентную среду, где из поверхности живой среды возникают разные предметы, исчезают, заменяемые другими: возникают - исчезают....
- На более сложном эмоционально-образном уровне роль этих первоначальных цифр - кирпичиков могут играть свойства одних вещей для определения других; связанные с тем или иным этапом развития, качества одних предметов для характеристики других, - вмешивается Наташа. - Например, "волосы цвета спелой пшеницы ", "вишневые губы ", "васильковые глаза ".
- Мы обмеряем этот мир разными способами, вдоль и поперек, в глубину и в ширину, вверх и вниз. Вся деятельность человека - не что иное как игра с мерами, с разными единицами, принципами и системами измерения. Эти "замеры " не производятся раз - и навсегда. Они повторяются каждым поколением, снова и снова; заново открываются тысячи раз уже открытые истины. И ничего не меняется, кроме антуража.
- Вам не кажется, что вино на нас подействовало, как снотворное? - говорим на какие-то сонные темы. Пойду лучше посмотрю, не убежала ли картошка. –
- И давно это у Вас, Анна? - с самым серьезным видом спрашивает Леонид Изовский.
- Что "это ", не понимаю.
- А, впрочем, может показалось, может, это все воображение или винные пары....
- Пожалуйста, яснее.
- Куда уж яснее. Упоминание о сбегающей от Вас картошке после упоминания о сонливости имеет странную коннотацию. "Три березы за окном робко постучались в дом "....
Анка замахивается на Леонида сложенной вчетверо газеткой.
"Это... один - ухажер - всё дурит мне голову переменой пола: вот на кухне, если Вы видели, положил плитку вместо линолеума. Теперь если что-то брызнет на эту плитку несмываемое, он мне задаст. Старый маразматик! "
- Извините, Анна, - снова голосом вкрадчивым, от которого ждешь подвоха, говорит Леонид. - Вы это серьезно считаете, что он маразматик?
- Да это я в шутку....
- Да, это я в шутку! Ну и речь у Вас, Анна! "Перемена пола ", "да, я серьезно.... в шутку ".... А позвольте спросить, сколько ему лет?
- Да наверное сорок ему.... А что?...
- А то, что в его возрасте думать о перемене - чего, Вы сказали?... - не ближе к маразму, чем в Вашем....
- Наташа, у твоего папаши нет ни капли нормального юмора, ни капли такта, ни капли уважения к женщине.
- Скажи ему это, - говорит Наташа.
- И скажу!
- Не надо, - говорит Наташин папа. - Вы соизволили заметить, что началось снотворное, вот я и хотел Вас развеселить.
- Разве так веселят!
- А как?
- Ну Вы и....
- Что я? Сначала заявляете, что Ваш жених Вас убьет, если что-то вдруг брызнет, а потом говорите, что у меня нет "ни капли ". Я потому все свои капли убрал, чтоб ничего не закапало. И вообще - не вытряхивайте слов из контекста.
- Что ты имеешь в виду? - переходит Анка с Наташиным папой на "ты ", да так неожиданно, что Наташа поперхнулась куском колбасы.
- Давайте я приведу пример, как контекст меняет дело. Давайте начнем стихотворение так: "Как обещала, не обманывая.... " Это начало кажется банальным, даже чуточку вульгарным, с каким-то сальным намеком. Тем более - если продолжить "так и.... " Словом, с Вашим воображением и представляйте, что будет после "так и.... ". А если теперь переменим род, всего лишь одну букву? И будет - гениально: "Как обещало, не обманывая.... "
- "Проникло солнце утром рано, - продолжает Анка, - Косою полосой шафрановою От занавеси до дивана ".
- Это кто, Гёте? - спрашивает Наташа.
- Пастернак, мать, - отвечает Анка. - Но ты же в русскую школу не ходила, тебе простительно.
Наташа закусывает губу.
Она впервые задумывается о том, что о своем отце почти ничего не знает.
Из каких-то смутных детских воспоминаний, инстинктивно, она вдруг извлекает забытые представления - о московской среде, - о кругах, в которых он вращался.
Уставшие от жизни мужи и дамы, многие из которых имели высокое положение и были облечены большой властью, собирались вместе, чтобы, как шахматные задачи, мгновенно решать требующие отменной реакции ходы тонкого и сложного словесного противостояния, раскладывая слова, как пасьянс.
Доставая из холодильников запотевшие, искрящиеся от света хрустальных люстр, бутылки токайского, раскладывая по тарелкам черную икру, крабов и редкие сорта копченостей, они перебрасывались остротами, требовавшими предельного внимания, незаурядной эрудиции и острого чувства собственного достоинства.
Это постоянное пикирование, подтрунивание друг над другом щекотало им нервы, давало в награду такой словесный багаж, от которого в соответствующий момент рты их подчинённых надолго оставались в форме буквы "о ". Эта ежесекундная проверка на быстроту и остроту мышления, на знание латинских "крылатых фраз ", изречений Платона и Гегеля, цитат из Стендаля и Ж. Ж. Руссо, из текста Библии, острот Аристофана, Лафонтена, Бабеля, Ильфа и Петрова, Райкина и Жванецкого, на владение историей, географией, геометрией Лобачевского и основами теорий телекоммуникации, Относительности и Большого Взрыва: все это наполняло их вечера пикантностью и давало необходимую встряску. Во всей Москве нашлось бы не более 3-х - 4-х сотен людей, способных провести хотя бы один вечер в этом кругу, изредка вставляя своё слово. Леонид посещал эти посиделки только в будние дни, и только в определённые зимние месяцы.
Чтобы чувствовать себя в этой среде на равных и участвовать в её посиделках, надо было иметь туго набитый кошелек, навыки в горнолыжном и прочем спорте высокого профиля, в верховой езде; быть обладателем, по меньшей мере, новой машины ГАЗ 95, танцевать, как танцор оперетты, в стрельбе попадать в "10 ", и уметь играть хотя бы на гитаре. Как большие дети, эти взрослые дяди и тети учреждали такой высокий ценз проникновения в свою среду только для того, чтобы полнее осознавать своё превосходство.
Наташа хорошо понимала, что, наверное, уже никогда не сможет так же легко, как отец, поддерживать разговор в любом обществе, обладать такой же эрудицией и так же быстро ориентироваться в ситуации. Она прекрасно чувствовала, что все эти качества нужны не просто для ощущения превосходства, но для завоевания позиций в обществе. И с э т и м и качествами далеко не уедешь, если природа вложила в тебя излишнюю щепетильность. Но б е з них твое благополучие будет напоминать благополучие аквариумной рыбки перед покупкой кота или падением аквариума на пол.
Легенда о том, что наделённые властью и богатые люди - просто ленивые бездельники, глупые паразиты и ненасытные эксплуататоры, - придумана для люмпенов или для мстительных злых пираний социального мира. В действительности богатые хитрее, изворотливее, агрессивней, умнее нас.
Они тренируют свой мозг ежесекундно с целью переиграть всех. Они поставлены над нами той силой, что контролирует нас во сне. Они - вассалы её; как послушные собаки, они пасут человеческое стадо в угоду надчеловеческим пастухам. Она же выбирает их по своему подобию, по родству - чтобы владеть нами. Сами они гораздо больше зависимы, они пленники времени, которого лишены.
Вся их жизнь расписана по секундам, и этот график прочнее любых цепей и кандалов. Их роль состоит в том, чтобы координировать импульсы, идущие от незримого центра, приводя в движение огромные массы людей. Человечество для "ЦЕНТРА " - огромный оркестр, на котором исполняется дьявольская симфония. Роль богатых и могущественных в том, чтобы вызвать согласованные движения миллионов, чтобы - в угоду невидимой силе - управлять, манипулировать нами. Их сила и власть передается по наследству, а не завоевывается в борьбе. Они обусловлены качествами, о которых сейчас думает Наташа.
Даже если неимущий по какой-то случайности становится богачём, он сохраняет этот успех в лучшем случае не дольше одного-двух поколений. В семье её отца хранили генеалогическую память о девяти поколениях по линии Изовских. И никто из них никогда не поднимался выше школьного учителя, владельца постоялого двора или штабного писаря. Её отец сделал попытку вырваться из этого проклятого круга, восстать против той силы, что распределяет, кому кем быть. Он развил и культивировал в себе ряд "запрещённых " для плебеев качеств. Но на страже чудовищных законов надчеловеческой - метафизической - силы стоят её человеческие церберы, которые останавливают бунтовщиков. Не страх перед ней, не её зловонное дыхание помешали закрепить успех в семье плебеев; земные слуги этой силы сказали: "Выслать из страны ", - и мутации в сторону элиты, появившиеся в качествах отца, уже не перешли к Наташе. В условиях иммиграции и превращения писателя с огромным талантом в разнорабочего это получилось само собой. Но ещё рано сдаваться! У неё вместо тех, не передавшихся, качеств, есть другое, но еще более важное: она умеет играть так, как больше никто. И э т о её поднимает на тот уровень.
Играя на фортепиано, она заработает кучу денег, и её дети получат утраченные качества с помощью нанятых ею учителей. "Только куда стремиться, - нашептывает ей уже другой, ироничный голос. - В слуги Дьявола? "
От этих размышлений её пробуждает звонкий, заливистый смех Анки. Они смеются с отцом Наташи над чем-то; Анка опирается локтем о стол, с коленом на стуле, её лицо почти соприкасается с лицом Леонида. Если бы Наташа не была такой измученной, такой сонной от вина и усталости, она бы непременно остановила это явное заигрывание.
Анке и Леониду остается только встретиться губами.
Но этого не происходит: отец Наташи с видом экспериментатора сидит и смотрит, что будет. Он явно ведёт в этой игре - и определенно помнит о присутствии дочери. Когда Анка замечает, что Наташин отец следит за ней глазами стороннего наблюдателя, она встает, стараясь не растерять своей весёлости, берет гитару и начинает бренчать по струнам.
На плите тонко засвистел чайник, и казалось, что стены сошлись: танцуют в такт Анкиному бренчанию. Никуда не хотелось идти. Стало так хорошо, приятно и весело, что можно было вот так просидеть ещё много часов, и никого им больше не надо.
Внезапно обволакивавший их колокол тёплого пространства раскололся, и оказалось, что их окружал не купольный кокон звуков, а тишина, сейчас вспоротая сиренами полицейских машин. Там, внизу, на улице Сэн-Лоран (на улице Святого Лаврентия), три машины полиции, скрипя тормозами, развернулись - и перекрыли всю проезжую часть. Их мигалки и фонари кровавыми потёками расползались по стенам, залезая на потолок, и отчего-то вся беззаботность слетела с них, со всех троих, как сорванная внезапным порывом ветра мантия. Реальность выпрямилась, и встала во весь свой гигантский рост, и сразу сделалось пусто и невесело.
"Ну, нам пора ", - отзывается Наташин отец.
Действительно, уже поздно. Они торопливо одеваются, прощаются с Анкой, читая в её глазах грусть и разочарование. Они выходят на улицу и - как по команде - вдруг чувствуют неприятную пустоту под ложечкой: мать там была одна всё это время, а они за весь вечер ни разу не позвонили. Леонид достает 25 центов, подходит к "паблик фон ". Длинные гудки. Никто не отвечает. "Декроше, силь ву пле, декроше, - звучит в трубке механический женский голос. Они спешат на 24-й автобус, уррря! - он сразу подходит. Мелькают кварталы, здания; вот Библиотека Художественной Школы, университет Quebec a Montreal, гостиница "Delta ", Центрада, Лото-Квебек, университет McGill, корпус Бронфмана, вот, наконец, их улица Пил. Как два преступника, они прокрадываются в свои апартаменты. В квартире темно. Нигде ни горит свет. Что такое?! "Где мама? " - спрашивает Наташа вслух. "Где Лена? " - проносится в голове у Леонида.
12. НОЧЬ.
Не сговариваясь, они выходят из квартиры; не сговариваясь, вместе направляются не к лифту, а ко второй лестнице, поднимаются и спускаются, открывая каждую дверь на каждый этаж.
Длиннющие пустые коридоры с бесконечным рядом дверей слева и справа, за которыми, чудится, все умерли. Пустота давит на тело, на уши, на глаза, и сдавливает горло, как невидимый удав. Ни одной живой души; начиная с девятого этажа; целый дом вампиров, затаившихся за каждой дверью. Их чуть слышные шаги грохочут в полной тишине, отрезая от неё ломтики и полоски. Холодные лестничные площадки, абсолютно одинаковые своим ледяным бетоном, напоминают безжизненные цифры, однообразные, как тёмная материя цифровой вселенной. Мир, враждебный человеку, но созданный сидящими в нём хозяевами автоматизированных процессов человеческого мышления. И те, в кого эти хозяева вселяют ужас, обречены на вечное бегство, которому не будет конца. Уже эта однообразно-ритмичная архитектурная геометричность, освободившаяся от всех завитушек и арабесок прошлого, явила взору обнажённый каркас собственной копии под черепной коробкой. Прообраз будущей компьютерной матрицы, ловушки-тюрьмы для человеческого сознания. И на тех, в ком ещё остались реликтовые пласты нелинейного, хаотического мышления, сегодня ведётся охота.
Вот и пустой холл у входной двери, где они так надеялись увидеть Лену. Казалось, её там не может не быть. И всё-таки, здесь тоже пусто. Совершенно пусто. Куда звонить? В больницу, в полицию? Они открывают первую, вторую стеклянную дверь, выходят на улицу, в ещё холодную апрельскую ночь. И город обрушивает на них свои молоты звуков и красок. По улицам скользят, мчатся машины; загораются и гаснут свечения; сменяют друг друга огни светофоров. Всё движется и меняется в безостановочном, неумолимом круговороте, уже не человеческом, но подчинённом другим законам. И это броуновское движение безразличного к отдельному человеку механизма заставляет острее почувствовать отсутствие Лены. Впервые со дня их приезда на них дохнуло Москвой.
Они уже поворачиваются, чтобы идти в ближайшее отделение полиции, как вдруг замечают бесконечно знакомую фигуру. Лена идёт к дому какой-то не своей, нетвёрдой походкой, и на её осунувшемся и выветрившемся, как скульптуры из песчаника, но всё ещё удивительно красивом лице ясно читаются страх и шок. Леонид не задаёт вопросов, и она прижимается щекой к его плечу. Они поднимаются втроём на свой 5-й этаж, и Наташа видит, что её мать вся дрожит. Из её сбивчивого, прерываемого дрожанием голоса, рассказа узнали следующее.
Когда уже совсем стемнело, кто-то устроил в первом лифте "дымовуху ". Сработала сигнализация. Приехали пожарные. И, как много раз уже случалось, всех жильцов выставили на улицу, пока пожарные не скажут, что можно возвращаться. Сначала неорганизованная толпа соседей потолкалась у крыльца, но вскоре значительно поредела и рассосалась. Кто-то двинулся в кино, кто-то отправился в кафе; некоторые скрылись в своих, припаркованных тут же, на улице, машинах, и только Лена, да ещё две-три безденежные горемыки, так и остались куковать у крыльца, возле сигнализирующих мигалками пожарных машин.
Вдруг мимо Лены прошмыгнула невысокая женщина, задев её плечом, и неожиданно набросилась с русской бранью, обвиняя Лену в том, что та, якобы, только что пыталась отнять у дамочки её сумочку. Пожарные тут же обратили на них нездоровое внимание, а незнакомка всё наступала, заставляя Лену пятиться всё дальше и дальше. Когда они поравнялись с проходом во двор - между домами, незнакомка забежала вперёд, словно отрезая путь к отступлению. Сзади уже не на шутку активизировались выкрикивающие что-то в переговорное устройство пожарные; спереди стояла незнакомка, осыпая её всё новыми потоками брани. Лене хотелось побыстрей сбежать от этой ситуации в проходной двор, выйти на соседней улице, и пройтись ещё пару кварталов, пока всё не успокоится, но, когда она углубилась во двор, за её спиной туда же быстренько юркнула теперь уже совершенно безмолвная незнакомка, а из чуть приоткрытой двери какого-то чёрного хода показались двое мужчин в одинаковых чёрных костюмах. А ведь во дворе поблизости не было видно ни единой машины. Тогда Лена молниеносно повернулась назад, с силой оттолкнула от себя метнувшуюся ей наперерез незнакомку, и бросилась бежать без оглядки, переведя дух и осмотревшись вокруг только на углу улиц Maisonneuve и McGill College.
Страх загнал её в метро, где она бродила, с опаской поглядывая на полицейских, а потом поднялась на уровень выше, прогуливаясь мимо уже закрытых или закрывающихся магазинов и кафе. Только через два часа или позже она вернулась домой.
Они сидели в полутёмной квартире, оглушённые, растерянные. Что это было? Попытка похищения? Но кого? Безденежной, нищей женщины? Или, может быть, её с кем-то спутали?
Назавтра Изовские услышали от соседей, что мнимый пожар устроила, по описанию, та самая невысокая женщина, которая позже набросилась на Лену. Леонид настаивал на том, чтобы обратиться в полицию, но Лена и Наташа не поддержали его. Что-то было "не так " во всей этой истории; что-то серьёзное и пугающее, такое, что может быть выше уровня простых полицейских, как это случалось в Москве. Это явно "не монреальское " нападение; эта явно "не монреальская " диверсия чем-то не укладывались в "обыкновенные " рамки криминальных происшествий.
Ни через неделю, ни через две никто так и не пришёл из полиции, хотя было совершенно очевидно, что имитация пожара: чей-то намеренный злой умысел. И это оставило в душе Наташиных родителей маленькую дырочку, как пулевое отверстие: никогда не утихающий в них сигнал тревоги.
Через это отверстие они стали смотреть на мир, который изменился, будто закрытый фото-фильтром той тревожной ночи. И они не могли не заметить, как Ночь надвигается на весь, более масштабный мир, на всю планету, уже итак искорёженную, загаженную и залапанную идиотами и уродами, сидящими в своей чудовищной скорлупе личного эгоизма и обогащения, откуда вслепую шуруют по всей Земле своими лапами. И всем троим уже было ясно, куда свернёт эта эпоха расплодившихся, как тараканы, социальных пособий, банков еды и благотворительных складов, съёмных квартир и куцых апартаментов-кондоминиумов, эпоха авосек, футонов, Сетевых поисковых систем, и взрыва информационных технологий.
Ещё в 1992-м году, через год после их прибытия в Монреаль, все жители этого города, как правило, спали на традиционных кроватях со спинками. Это было само собой разумеющимся, как стол и стул в европейской культуре. Но очень скоро цены на мебель подскочили так, что даже кровать и стол со стульями оказались многим не по карману. Студенты, иммигранты и малоимущие были лишены даже такого, казалось бы, элементарного и гарантированного атрибута цивилизованного образа жизни. Тогда-то и стали набирать популярность так называемые "футоны ": некая помесь раскладного дивана, лежака, кушетки, и надувного матраса. Сначала доступные по цене, они стали постепенно набирать веса в долларах, всё дорожая и дорожая, пока их не перестали покупать. Первое поколение футонов было если не приемлемого качества, то, по крайней мере, в пределах хоть какого-то приличия, но и они приходили в негодность уже через 3-5 лет. А их более новые сородичи разваливались уже после первого сезона. Их чинили и латали, и выставляли на улицу уже полными инвалидами. Так лет на 5 футоны сделались непременным атрибутом студенческой жизни вокруг университета McGill.
Банки еды, прозванные русскими "кормушками ", функционировали в Канаде десятки лет, но с середины 1990-х стали превращаться в такую же мистификацию, как и футоны. Сначала более ни менее съедобные продукты и к чему-то ещё пригодные вещи стали раздавать только по знакомству или за мзду; позже еда в "кормушках " и товары на благотворительных складах сделались настолько непригодными, что не было никакого резона их запихивать в сумки. Полные мешки гниющих продуктов можно было сразу нести на помойку. Матрасы с обломанными ножками кишели клопами. Потом склады Армии Спасения и банки еды стали массово поджигать неизвестные пироманы, а церкви, занимавшиеся благотворительностью, в массовом порядке - закрывать и сносить антирелигиозные канадские власти.
Когда-то в Москве бородатые и длинноволосые приятели Наташиного отца показывали карикатуру с изображением гружёной, как ишак, русской бабы, что тащила в обеих руках полные авоськи убогих продуктов, а под карикатурой стояла подпись: "Советская женщина на пути к коммунизму ". Образ тётеньки из трудового народа, волочащей непосильную ношу из продуктового магазина, и в самом деле, сделался настолько родным и знакомым сердцу советского человека, что мог быть признан лучшей заменой гербу СССР. И вот, через 10 лет после развала советской державы, уже и канадская женщина твёрдо стала на "путь к коммунизму ": непосильная ноша из магазинов Provigo и IGA гирями повисла на руках тоненьких и хрупких девушек студенческого гетто McGill. Казалось, что в их образе по монреальским улицам шагает сам посткапиталистический "прогресс ". Наташин папа назвал наступавшую эпоху "неофеодализмом ".
Перераспределение богатства и влияния между группами имущих элит шло полным ходом, неся с собой экспроприацию привилегий у тех, кто стоял за производством реальных материальных и культурных ценностей, и разработкой новых научно-технических решений, и переход доминирующей власти в руки тех, кто ничего не производит и ничего не даёт людям: в руки банков и прочих финансовых учреждений; рабовладельческих частных бюро по трудоустройству; мафии; агентств безопасности, охранных фирм и спецслужб; индустрии массового электронного надзора и шпионажа за гражданами; мошеннических строительных и ремонтных компаний; мелких и средних домовладельцев; управленческих структур и торговых гигантов; связанных с Интернетом монополий; и всяческих информационно-компьютерных фирм. Этого ещё никто не понимал, кроме таких единиц, как Леонид Изовский: даже сам Дермод Травис, герой дня монреальских "народных газет " The Mirror и Hour, действовал на благо защиты окружающей среды и прогрессизма, не осознавая, что его деятельность (при всей её "позитивности ") можно интерпретировать как наступление представителя информационных технологий на производителей материальных ценностей и благ.
Когда, после той знаменательной ночи, Наташа, всё ещё взбудораженная и не выспавшаяся, пешком топала в университет, она размышляла о главной сути её эпохи, о том, что принесёт завтрашний день. Бесцветный сезон, слякоть и чёрные от влаги тротуары вычерчивали геометрическую модель её настроения. Вертикальные плоскости столбов и деревьев словно прорезали горизонтальные линии разноуровненных этажей и крыш. Наташа вспомнила элитный район Ле Корбюзье, апартаменты с просторными комнатами, залитыми светом из больших окон - и низкие потолки высотой 2-20, которые сразу срезают вертикаль. Точно так же и эта эпоха - со всем её захватывающими и позитивными начинаниями, со всеми её возможностями и надеждами, - где-то выше уже срезается горизонтальным ножом гильотины, превращающим всё просторное и светлое в ужасное. Сколько осталось до той - пока невидимой - катастрофы? Что это будет?
Внезапно в глазах Наташи возникает внутренний образ Учительницы, и начинает казаться, что она и является одним из сотворцов надвигающегося водораздела. Это такие, как она, сегодня раскладывают карты, определяя кошмарное будущее. Наташа встряхивает головой, отгоняя наваждение, но неприятный осадок остаётся, как вкус крови на губах.
На лекциях в университете царила обычная рутина и суета, не считая того, что все казались то ли облитыми керосином, то ли на каждого вывернули полную кастрюлю с невидимой лапшой. Какой-то вирус неудовлетворённости витал в воздухе, и даже самые энергичные из преподавателей и студентов, казалось, растратили всю энергию на борьбу с этим внутренним разладом. На коридоре и в вестибюле толкучка у автоматов с противным кофе была хуже обычного, и какофония шаркающих ног надоедливо аккомпанировала временной линии, как в больнице.
После обеда Наташа отправилась в нотную библиотеку, что напротив старинного музыкального корпуса университета на Шербрук, между Эйлмер и Юнион. Перейти Шербрук на углу Эйлмер на зелёный свет было делом нешуточным: надутые и наглые владельцы автотранспорта упорно не пропускали пешеходов. Если во многих других странах и городах такое положение вещей оставалось навсегда законсервированным во времени, то в Монреале ситуация на пешеходных переходах менялась несколько раз, от повальной взаимной учтивости, до настоящей войны на дорогах, когда пешеходы, велосипедисты и сидящие за рулём остро ненавидят друг дружку. Эта война, как все войны, приводила к человеческим жертвам, потому что ненависть, пусть даже самая "мирная ", неизбежно приводит к убийству или к собственной гибели.
У зданий Центрады, Лото-Квебек, или офисной высотки, куда направлялась Наташа, машины пролетали чуть ли не в нескольких миллиметрах от ожидающих зелёного света людей, обрызгивая их с головы до ног хлипкой грязью. Углублённые исключительно в свои собственные дела, эгоисты-индивидуалисты, будто по Айн Рэнд (этой одесско-петербургской мадам Розенбаум-Каплан), не замечали ничего вокруг и не думали больше ни о ком, кроме себя самих, любимых. Но даже их, таких напыщенных и надменных, появление на "зебре " представителя самой богатой и влиятельной прослойки (отличного то ли одеждой, то ли гордой осанкой и независимой походкой (или чем-то ещё, почти неуловимым) вырывало из спячки себялюбия и заставляло сбрасывать скорость, любезно пропуская такого экземпляра. У них в глазах что-то зажигалось, как в игральных автоматах, в голове что-то щёлкало, и срабатывал условный рефлекс. Как будто в их зрачках только в такой момент загоралось изображение шагающего человечка, как внутри зелёного глаза светофора.
Именно такой экземпляр сейчас переходил широкую улицу впереди Наташи: без шапки, в плотном чёрном пальто с утёплённым воротником, и с чёрным портфелем в руке. Все машины, как по команде, тут же застыли по стойке "смирно! ", и Наташа смогла спокойно дойти до офисного здания за спиной-кормой этого ледокола.
Зато в вестибюле ей не повезло: сегодня дежурил тот самый мордовощёкий охранник, который всегда обижал студенток в невзрачных, дешёвых пальтишках. Он уже прекрасно знал всех в лицо, а некоторых и по имени, и всё равно придирался, допрашивая, куда направляются, на какой этаж, и что вообще делают в этом здании (как будто вход в эту дверь запрещён, и они совершают преступление, проникая сюда). И, самое унизительное, требовал показать водительские права или студенческое удостоверение личности. Он точно чувствовал, кого можно безнаказанно обидеть, и придирался, цепляясь, как репей. Вот и сегодня, он подскочил к Наташе, и стал требовать отчёта, на какой этаж и куда она поедет на лифте, и что она вообще тут забыла. Он знал, что она двуязычная, и что по-французски изъясняется с большей охотой, но всегда обращался к ней по-английски, имитируя уродующий слова сильный квебекский акцент, хотя, сам будучи англофоном, владел обоими языками одинаково, и изъяснялся на чистом канадском английском, или на квебекской французском без малейшего акцента.
И тут случилось неожиданное: юркнувшая в вестибюль вслед за Наташей незнакомая молодая женщина вдруг сама набросилась на охранника, и, всё более повышая голос, стала ему угрожать судебным иском (за дискриминацию слабого пола), а то и заявлением в полицию, советуя самому уволиться с работы, и больше не мозолить глаза. Тот мгновенно побелел, лишился дара речи, и вылупил зенки, готовые выскочить из орбит. Он дышал, как паровоз, и ежесекундно сглатывал слюну. Позже Наташа узнала, что эта молодая дама заработала немалую известность, что она агрессивная феминистка, что она из очень богатой семьи, и сожительствует с другой лесбиянкой по кличке "Клипса ". Наташе стало жаль несчастного дебила, но у ярой феминистки с железобетонным сердцем этот жалкий человечек не вызывал никакого сочувствия.
Эта активистка училась на юридическом факультете, и свою будущую профессию использовала как рычаг политически мотивированного давления. Она направлялась в роскошный офис в том же здании, принадлежащий одному печально известному адвокату, который сначала обвораживал, а потом пробрасывал многих своих не очень состоятельных клиентов.
В лифте известная феминистка окинула Наташу презрительным взглядом, и с иронией поглядела ей вслед.
Библиотекарши не позволили Наташе пройти в зал и сесть за один из столов, чтобы найти в компьютере нужный ей нотный сборник, но заставили искать этот сборник стоя, в неудобном и неловком положении, пяля глаза в один из маленьких компьютерных экранов на библиотечном бюро, и все, что, дождавшись своей очереди, подходили к стойке бюро, невольно толкали её, мешая сосредоточиться.
Но, как только в очереди появился крупный и объёмный молодой человек - сын одного из "владельцев заводов, газет, пароходов " (и спонсоров университета), - его тотчас же подозвали и направили в зал вне очереди, выяснив, что ему надо, отыскав эту книгу в каталоге, и, сняв с полки, доставили ему прямо в руки. Тот хищно заулыбался, беззастенчиво оглядывая девушку-секретаршу отнюдь не платоническим взглядом.
Наташе пришлось приземлиться с книгой поблизости от этого упитанного молодого человека, потому что все другие места уже были заняты. Тот оживился, и, передвинувшись своим внушительным задом, спросил (словно они уже тысячу лет знакомы), не нужна ли ей подсказка кларнетиста. Он показал на обложку сборника в её руках, где был изображён кларнет. "А что, у тебя так много времени? " - поинтересовалась Наташа. - "У меня сегодня выходной ". Не имея понятия, что это значит, Наташа возразила: "Так ведь в выходной отдыхают, а не штудируют предмет в библиотеках ".
- Это как посмотреть, - отреагировал толстяк. - Если вычертить график усилий, то сегодня их требуется не так уж много для этой работы. -
- А...
- Так что, нужна моя помощь?
- Ну, если такая помощь заслуживает усилий... - Наташа остановилась.
- Так, во-первых, мы сейчас найдём запись всех этих пьес, ведь гораздо практичней слушать ушами, следя глазами за текстом, разве не так?
- А это разве возможно? То есть, я имею в виду: разве такой, не перворазрядный, сборник, отыщется в этой библиотеке ещё и в озвучке? -
Толстяк щёлкнул пальцами - совсем как в ресторане, - и девушка-библиотекарша тут же вывела на наушники звучащую версию этих нот.
- Невероятно, - только и смогла произнести Наташа.
Она пересела на скамью к толстяку, и они вместе листали сборник, останавливаясь на чисто-кларнетных приёмах игры, и на тех акцентах и нюансах, которые требуются от аккомпаниатора-пианиста. Оказалось, что Крис Шорель, её новый знакомый, действительно замечательный музыкант, и отнюдь не плохой человек. У него повсюду оказывалась масса друзей и знакомых: от деканата до библиотеки, от отделения духовых инструментов - до дирижёров симфонического оркестра. Его любили и охотно выполняли его просьбы отнюдь не из-за влияния его родителей, но просто потому, что он был такой душка и симпатяга, и сам приходил на помощь. Он не был привередлив, не третировал аккомпаниаторов и партнёров по ансамблевой игре. С ним было приятно общаться, приятно играть, приятно иметь дело: как, наверное, с большинством выдающихся музыкантов. И, когда Наташа выходила из библиотеки, всё её дождливое настроение улетучилось во влажную уличную сырость, и никакие мрачные размышления не отягощали её.
На другой стороне улицы, она поднялась по мокрым каменным ступеням мимо скульптуры сидящей на троне британской королевы в музыкальное здание. В репетиционных комнатах, куда вела узкая тёмная лестница слева по коридору после вестибюля, в тот день было свободно, и она целых два часа занималась перед уроком. Выходя из класса, Наташа столкнулась лицом к лицу с Анетт, тоже ученицей М.М.
"Наташа, - сказала Анетт. - Что "она " тебе велела приготовить по аккомпанементу? ". - "Вот ", - Наташа извлекла из сумки сборник до половины. - "Знакомая обложка, - оживилась Анетт. - "Она " даёт этот заковыристый том всем "двоечникам ". И мне давала. Хочешь, помогу ". - "Спасибо. Мне уже Крис помог. Он сказал, что его здесь все знают ". - "О! Крис! Ещё бы! За ним девки бегают табунами ". - "Он что, ко всем пристаёт? " - "Да нет, ни к кому он не пристаёт ". - "Тогда что в нём такого? В чём секрет? " - "А никакого секрета. Просто он большой ". - "Ну и что? ". - "Ты не слышишь, о чём я тебе говорю. ОН БОЛЬШОЙ ". - До Наташи дошло, и она покраснела.
Она входила в класс М.М. как в клетку к зверю, неожиданно для себя отмечая, что у неё трясутся поджилки. Учительница сидела у окна, и, кладя правую ногу на левую, никак не реагировала на приветствие Наташи. "Не заслужила, - подумала Наташа. - Мало заплатила ". Она садится к роялю, и вдруг холодеет: она забыла захватить с собой ежеразовую двадцатидолларовую купюру.
Осязаемое шероховатое молчание, кажется, длится вечность. Наташа ощущает затылком настороженную, враждебную пустоту за спиной, откуда скользит по ней змеиный взгляд М.М. Напряжённые, натянутые минуты, как готовая лопнуть верёвка, растягиваются в бесконечную липкую тянучку, опутывая класс, коридор, всё здание, вываливаясь наружу, за окно, своими противными нитями. А М.М. всё молчит, не издавая ни звука. Наконец, терпение Наташи доходит до предела. Она не знает, что должна сделать, чего ждёт от неё М.М. Должна ли она сама, по собственной инициативе, вступить любым из её программных произведений? Или ей следует ждать указки М.М.? Она не выдерживает, и опускает руки на клавиши. Легкий и прозрачный, ноктюрн Шопена летит невесомой паутинкой из-под Наташиных рук.
- Немедленно прекрати эту самодеятельность! И не дёргайся как припадошная! - взорвался за спиной грубый окрик Учительницы. Такого она себе ещё ни разу не позволяла. - Мне не нужна в начале урока пьеса, с которой справится любой дилетант. Я хочу послушать твою трактовку аккомпанемента. - И, с неожиданной ловкостью, метнулась ко второму роялю: имитировать партию кларнета.
Учительница намеренно запаздывала, тонко и ловко внедряла синкопы и замысловатые темповые отклонения, септоли и квинтоли, и всё-таки не смогла заставить Наташу сбиться. Но это было не главное. Её ученица каким-то образом следовала правилам, известным лишь опытнейшим и посвящённым в специфические каноны аккомпаниаторам, не отклоняясь от верной трактовки. М.М. озадаченно хмыкнула, но ничего не сказала. Она вернулась на своё прежнее место, рассматривая холёные ногти.
- А как твои родители? Как мать? - совершенно неожиданно осведомилась она, как если бы Наташина мама состояла в свите её лучших подруг. - Как её здоровье? -
Наташе показалось, что Учительница знает что-то о кошмаре прошедшей ночи, что ей известно что-то такое, что заставляет кровь холодеть в жилах, а сердце ускоренно биться в груди.
Вопрос был задан так неожиданно и в такой несоответственный момент, что Наташа не нашлась, что ответить. Но М.М. и не ждала ответа. В её вопросах, которые она задавала по-русски с еле уловимым кавказским акцентом, доминировали интонации повествовательного предложения. В этом несоответствии чудилась затаённая угроза.
- Ну, что ты застыла, как вкопанная! Играй!
- Что играть? - только и смогла выдавить из себя Наташа.
- Что хочешь.
- Так Вы же сказали...
- Я сказала? Ч т о я сказала?
Снова воцарилась напряжённая тишина.
И так: до конца урока. Выходя из класса как из клетки опасного хищного зверя, Наташа сообразила, что Учительница даже не заикнулась об обычной мзде. Что-то было не так. Что-то пугающее открылось Наташе за чуть приоткрытой дверью в некие тайны. Но дверца эта моментально захлопнулась.
На улице совсем стемнело. По Шербрук еле двигались, бампер в бампер, пленённые пробкой машины, и густая вереница пешеходов передвигалась в обе стороны. У монументального въезда в университетский двор с часами на пилонах задержалась стайка студентов, и тут же разлетелась в разные стороны.
- Привет, Наташа, - раздалось оттуда.
- Привет!
- Как дела?
- Как ночь бела.
И вдруг из всех душевных шлюзов нахлынули воспоминания. Белые ночи в Ленинграде; гуляния на Невском; компании полуночников на набережных. Силуэты кораблей в нетвёрдом блеске сумеречного света; ни ночь, ни день. Как в пустоте - мерцающие линии лучей, отражённых от блестящих частей судов, стоящих на рейде. И острая игла Адмиралтейства, устремлённая в небо.
Она была тогда ещё ребёнком, но запомнила навсегда эти чистые белые ночи.
Но здесь нет белых ночей, и только чёрная ночь разливает вокруг свои чернила. Город подкрашивает эту непроглядную чернь неравномерно, капая в неё то тут, то там пипеткой огней. И людям уютно в освещённой пещере, и жизнь наполняют тысячи звуков, ароматов, желаний. Пока не наступит совсем другая, бесконечная ночь. Когда люди такого же склада ума, такие же беспринципные, как "ОНА ", заполнят все привилегированные ниши и займут все самые лучшие места и квартиры, когда их критическая масса перевесит благоразумие и сдержанность, и наступит кровавая всемирная ночь. Тогда из всех углов вылезают монстры войны, убийства и смерти, и только одни шакалы стаями шныряют по улицам, высматривая жертву. Но почему, если "Она " тоже слышит разговор давно умерших маэстро, и умеет извлекать из пианино добрые звуки? Как это объяснить? Как это совместимо?
И Наташа не находит ответа...
13. НА РАСПУТЬЕ.
На следующей неделе в музыкальных классах обсуждали забавный случай на одном из четвергов в Кафе Кампус. По вечерам все сидели то там, то в кафе Сараево, и звали Наташу с собой. Ей стоило больших усилий всё отнекиваться да отнекиваться. Только Мак и Лаура не приставали к ней с навязчивым зазыванием. Они не вылезали из танцевальных клубов. В районе университета их насчитывалось не менее 40, и столько же баров, кафе и ресторанчиков. Их адреса и программы растиражировали 4 бесплатные газетёнки, которые читала в основном молодёжь.
Сокурсники Наташи спешили туда, где несколько заурядных групп, таких, как Waltons, со своим - не более, чем выпендрёж, - юмором с сальцем - с 1993-1995 года - вымостили себе короткую дорожку к известности в студенческой среде. У них были в университете свои почитатели. А остальные, которым было не по пути, схлынывали после занятий в Бар Камера.
Многие подражали героиням фильма Dance Me Outside, всё ещё не забытого публикой.
Другие умы занимали такие примеры для подражания, как Рене Гостиный, или Чарли Браун. И только Наташа не делала себе кумиров и не подражала никому. Её заинтересовал на короткое время лишь Мишель Ноэль, но лишь настолько, насколько позволил ей разобраться, почему ему, одному из немногих, разрешили высказаться по запретным темам, и не открутили головы.
Уже недели 3 как Наташа пристрастилась к двум библиотекам, в которых просиживала часами, листая критические статьи, или пробегая глазами страницы новых романов. Хотя времени у неё было в обрез, это занятие помогало ей собраться с духом, давало отдохновение уму, без которого совмещать столько дел и обязанностей казалось теперь немыслимым. И вот, между статьёй о сразу ставшем знаменитым последнем романе Мишеля Ноэля и чтением Кундеры, она наткнулась на библиографическую редкость: Поэму Экстаза Скрябина. Это были какие-то старые ноты первой половины века, и она не могла удержаться: так ходелось подержать их в руках. Слова Учительницы сбили её с толку, заставив сомневаться в том, что она знала об этом произведении. Теперь, листая страницу за страницей, она понимала, что никакой Поэмы Экстаза в виде фортепианного концерта не существует. Что-то чудовищное, сюрреалистическое происходило наяву, а не в кино или в книге. Ведущая преподавательница отделения самого престижного университета Квебека её обманула? Обманула так примитивно, так открыто? Но зачем, с какой целью? Выходит: никакого конкурса пианистов нет; с Монреальским Симфоническим Наташа играть не будет? Где логика?
Целых 6 дней Наташа бродила как неприкаянная. О конкурсе она сразу же выяснила. Конкурс действительно существует. В четверг должны появиться списки номинированных пианистов. Оставалось ещё 2 дня.
Наверное, именно потому, что ей так трудно было дождаться, она позволила уговорить себя сходить в "альтернативное кафе ", хотя не представляла себе, что это такое. Даниэль Крок (с ним она познакомилась совсем недавно), объяснил, что это заведение принадлежит его двоюродному братцу, и в понедельник, когда кафе не работает, тот предоставляет помещение ему и его друзьям на "посиделки ".
Далеко топать не пришлось. Эта крошечная забегаловка находилась на Дрюммон, и не подавала никаких признаков жизни. Однако, впечатление оказалось обманчивым. Стоило оттарабанить ритм условным стуком, и дверь распахнулась, открывая вид на небольшой зал, тонувший в полумраке. За двумя столиками сидело несколько ребят и девушек. Никаких спиртных напитков. Среди карманных телефонов виднелось несколько бутылок минералки.
Когда она освоилась, выяснилось, что здесь собирались одни знаменитости. Один чуть было не вылетел из университета за свой рисунок в факультетской газете, который назывался Green Party: Вечеринка Зелёных. На ум тут же приходила партия Зелёных, защитники природы, активисты охраны окружающей среды. Но как-то не вязалось это с горой битых бутылок под стеной и кусками одноразовых тарелок под дверью. А рисунок был хитрый, и смысл его сразу не давался в руки. Только внимательно присмотревшись, зрители понимали, что в окне дачного домика за столом сидят не подвыпившие активисты Зелёных, а самые настоящие зелёные человечки. Понятно, что автора карикатуры тут же обвинили в неполиткорректности, и в прочих отклонениях от нормы, и затравили, как медведя-шатуна.
Другой организовал танцевальную группу, выступления которой подвергали осмеянию реп и хип-хоп, навязываемые американской пропагандой всему миру. После трёх шоу группу "закрыли ", а её основателю пришлось перевестись в другой университет.
Сам Даниэль Крок, которого достала безобразная игра одной оркестрантки, распространил свою листовку под названием "Не женское дело ". "Оплодотворять, выжимать штангу и играть на тубе, - было написано там - не женское дело ". За это его выперли-таки из университета, и ему пришлось перейти в другой. Но и там его слава не потускнела. Крок сочинил футуристический роман под названием "20 лет спустя " (с аллюзией на Дюма), в котором описал Канаду через четверть века. К тому времени символом Канады уже будет не кленовый лист, а лист марихуаны, которая (а с ней и все другие наркотики) окажется легализированной. После того, как закроют все табачные фабрики, станут производить "альтернативные ", "безвредные " сигареты, от которых погибнет больше людей, чем от "вредного " табака. В канадском Сенате создадут Комиссию Сексуальных Меньшинств, что не допустит в Сенат больше ни одного "гомофоба " или "анти-феминиста ", или "сочувствующего ". В будущей Канаде не только узаконят так называемые "однополые " браки, но также и воспитание приёмных детей "однополыми парами ", которым, в порядке приоритета и в согласии с особым указом, начнут отдавать на воспитание всех детей из интернатов и приютов, всех изъятых из "неблагополучных семей " и у матерей-одиночек. Если "гомофоб " прилюдно озвучил свои взгляды, его ребёнка у него отнимут, и отдают "однополым парам ", как и любого школьника, который высказал пренебрежение к правам "голубых ".
Передозировка наркотиков сделается таким распространённым явлением, что станет важным подспорьем в борьбе с перенаселением планеты. Тема связанного с активностью Человека изменения климата и охраны окружающей среды превратится в главную тему на выборах, и потому власть имущие начнут строить больше газопроводов, атомных электростанций, шахт, нефтепереработок и широченных автострад, чем когда бы то ни было: ведь прогресс дойдёт до того, что они смогут доказать их абсолютную безвредность.
Через 20 лет на волнах канадского национального радио си-би-си будут звучать только женские голоса, не считая голосов геев и так называемых трансгендровых женщин, а Союз Людей с Дефектами Речи добьётся (с помощью юридической процедуры), чтобы администрация канадского государственного радио прекратила возмутительную дискриминацию, и приняла на работу 350 членов их Союза.
Через 20 лет в Монреале не останется ни одного исторического здания, место которых займут пустующие многоэтажные кондоминиумы. Большая часть города превратится в кондоминиумное кладбище, потому что из-за взбесившихся цен большинству горожан будет не по карману ни аренда, ни покупка жилья, и начнётся массовый исход из Метрополии в небольшие городки и деревни. Христианство запретят как "религию, ущемляющую интересы евреев, масонов, мусульман и сатанистов ", а католицизм вообще станут преследовать по закону, окрестив его как "союз педофилов ". Все церкви сломают, построив на их месте новые кондоминиумы или храмы других религий.
Камеры видеонаблюдения установят на всех кладбищах, столбах, во всех помещениях всех строений (включая собачью будку), во всех кабинках общественных туалетов, на всех деревьях и на всех кустах. Унитазы станут производить исключительно со встроенной государственной видеокамерой. Импорт других унитазов будет запрещён. Не иметь при себе в любую секунду сотового телефона со включённой камерой и с активированным микрофоном будет считаться преступлением. Передвижение по городу без сотового телефона приравняют к нарушению паспортного режима, и каждого, кто не имеет при себе мобильника, станут сажать в каталажку. Распознавание лиц достигнет такого уровня, что человека можно будет распознать даже по его походке и по картинке разреза между двумя ягодицами. Но, вопреки тотальному полицейскому подглядыванию за ежесекундной жизнедеятельностью каждого дышащего и ползающего, уровень преступности подскочит в 2 раза.
Четверть века спустя в Канаде нельзя будет получить медицинскую помощь, пока не дашь согласие на посмертную передачу твоего тела для "научных экспериментов " и для пересадки донорских органов. Каждый канадец получит по почте бланк с пунктами о завещании своих органов для пересадки, не заполнив и не подписав который, не сможет пользоваться услугами больниц и поликлиник. К этой анкете будут прилагаться брошюры о пользе самоубийств для общества, и о том, что органы самоубийц спасут жизнь отчаявшихся и приговорённых к смерти богатых людей.
К тому времени примут закон о легализации "врачебной помощи самоубийцам ", что означает: желающим покончить с жизнью больше не придётся делать это такими неэстетичными способами, как прыжок из окна, или попытка затормозить движение поезда своим телом. Отныне сами врачи будут убивать всех желающих смертельной инъекцией. Возрастной ценз сначала снизят, а потом вообще ликвидируют, и, "по гуманным соображениям ", "самоубийство от рук врачей " смогут принять все возрастные категории, от грудных младенцев до глубоких стариков. Абсолютными чемпионами по числу самоубийц, получивших смертельную инъекцию от врачей, станут такие категории граждан, как те, чьи органы больше всего подходят для пересадки самым влиятельным и богатым, членам правительства или членам криминального сообщества; за ними будут следовать инвалиды, старики, бездомные, те, кто на социальном пособии, и все остальные, являющиеся обузой для общества; и, разумеется, душевнобольные, которых, "из гуманных соображений ", больше не будут запирать в психушки, лечить, или "навязчиво окружать психиатрами " (ведь помощь психиатра или психолога станет исключительно платной), но "гуманно " будут бесплатно предоставлять им таблетки, провоцирующие неодолимую склонность к суициду (как многие транквилизаторы, психотропные препараты, и другие медикаменты). Смертельной инъекции будут также удостаиваться несогласные, протестующие, диссиденты, и все, кто кому-то не угодил.
В будущей Канаде все леса - общественное достояние - приватизируют (как и всё остальное) и поделят между богатыми и очень богатыми, которые загадят природу тысячами своих лесных домиков, домов, вилл и дворцов.
В произведении Крока насчитывалось ещё много других предсказаний, таких же окрыляющих, как и предыдущие.
Его главной героиней была неистовая феминистка, которая ненавидела мужчин по определению: за то, что они биологически уже созданы диктаторами и агрессорами. Она пылала неудержимой злобой к природе, потому что любое совокупление с мужчиной является насилием по самому характеру его механизма. Ведь проникновение мужчины в женщину является насилием по существу, вне зависимости от того, как оно происходит. Так считала героиня его романа.
Работала она редактором влиятельного издательства, издавая исключительно женские романы, а также спонсировала журнал, в котором участвовали одни лишь представительницы слабого пола. Тогда как авторы-мужчины оставались неорганизованными, издательницы и писательницы, и другие творческие работницы - создали свою сильную организацию, целью которой было продвижение женщин-композиторов, женщин-дирижёров, женщин-землекопов, женщин-штангисток, женщин-боксёров, женщин-генералов, женщин-футболисток и хоккеисток, женщин-режиссёров, женщин-писательниц, женщин-учёных, женщин-политиков, женщин-инженеров, женщин-бизнесменов, женщин-судей, женщин-тренеров, женщин-шахтёров, женщин-строителей, и всех других женщин на место мужчин.
Они составили список самых влиятельных мужчин - судей, политиков, финансистов, инженеров, предпринимателей, писателей, режиссёров, продюсеров, спортсменов, компьютерщиков, тренеров, телеведущих, глав корпораций, мэров, и т.д., - которых намеревались сбросить со своих пьедесталов. Для этого членам организации достаточно было всего лишь соблазнить важную персону, и дело в шляпе. Суд неминуемо признавал мишень провокации виновным в изнасиловании, и его карьере (а часто и свободе) конец. Если же соблазнить избранника не удавалось, тогда в ход шло другое обвинение: что, мол, самец отверг симпатичную женщину, отказавшись совокупиться с ней издевательским и унизительным для женского достоинства образом, и потому всё равно виновен в "харрасмент ".
Эта феминистская организация в кроковском романе приветствовала катастрофическое ухудшение ситуации в области здравоохранения, невозможность получить медицинскую помощь, и, особенно, полную катастрофу в отделениях Скорой Помощи, где больные умирали за неделю ожидания прямо на скамьях. Хроническая нехватка врачей и медперсонала; наплевательское отношение врачей к пациентам; доступность эффективной диагностики и лечения только для пациентов с частной страховкой; невероятная дороговизна медикаментов: всё это их окрыляло, потому что, как считали они, "пусть будет плохо нам, но мужикам ещё хуже " (мол, мужчины гораздо хуже приспособлены к общению с медиками в экстремальных условиях разрушения доступной системы здравоохранения).
Пользоваться услугами платных жриц любви запретили, доступ к порно-сайтам закрыли, за "нескромный взгляд ", брошенный на женщину, стали сажать на 15 суток.
И, тем не менее, несмотря на явный матриархат, в будущей Канаде Крока преступления против женщин (насилие на бытовой почве, сексуальные преступления, и другие, включая повальные изнасилования) расцвели, как розы в майский день.
Защитники прав животных добились, чтобы, при разбирательстве трагических инцидентов на улицах и в парках, права зверюшек ставились выше прав человека ( "ведь они же беззащитные животные! "), и покусанных или загрызенных собаками детей и взрослых стало на порядок больше.
Защитники прав водителей добились, чтобы права водителей автотранспорта признавались выше прав пешеходов, и задавленных машинами (особенно самыми дорогими иномарками) стало в стране в сотни раз больше.
И так всё, что делалось в Канаде будущего "из гуманных и гуманитарных соображений " - сокращение социальных пособий уже не до уровня бедности, а до уровня голода и бездомности; уничтожение исторической архитектуры и памятников истории и культуры; общий кричащий рост социального неравенства, приблизившего нас к эпохам рабства и феодализма намного ближе, чем к 1960-1970-м годам; разрушение доступной медицины; установление тоталитарной цензуры и развёртывание преследований инакомыслящих; превращение страны в полицейское государство: всё это делалось "для блага народа " и для "процветания страны ".
Такая оптимистическая картина будущего катапультировала бы Крока из другого университета точно так же, как из предыдущего, если бы он по-прежнему оставался на музыкальном факультете, где занимался по классу ударных инструментов. Но Крок, широко одарённый человек, теперь изучал научные дисциплины, и участвовал в 3-х очень важных проектах, разрабатывая перспективные модели применения в области технологий своих собственных изобретений. В эти проекты, которые могли принести огромную прибыль, уже были вложены миллионы долларов. А там, где циркулируют по кровеносным сосудам порочной системы большие деньги - идейные, идеологические, этические и моральные нормы и стереотипы пока ещё не в счёт.
Рядом с Кроком сидел его лучший друг, борец за права геев Франсуа Бланшет. Он издавал небольшой альманах, в котором осуждал "однополые браки " и, особенно, передачу "однополым парам " детей на воспитание, и потому подвергался травле внутри своего собственного сообщества. Бланшет считал, что другие права геев гораздо важнее, чем искусственное создание "однополых семей ", и что государство спровоцировало представителей "сексуальных меньшинств " на опасные демарши, потому что, внешне притворяясь их "защитником ", на самом деле преследует совершенно другие, скрытые цели. Он приводил статистику и примеры усиления нападок на геев, на которые власти и полиция закрывают глаза. И то, что в Монреале "нормальные геи " побаиваются селиться за пределами "Голубой Деревни ", что на улице Виже (за Китайским Городом), а в Торонто в их "гетто " стали пропадать люди: вот реальная ситуация "защиты прав ", а не закон об "однополых браках ". Главное, что обязано обеспечить любое государство для своих граждан: это безопасность, пищу и крышу над головой, а, если этого нет, все гражданские права и свободы, и все натужные крики о "правах человека ": не более, чем пустой звук. Так он писал в своей статье в бесплатно распространяемой газете Hour. Другая газета, The Mirrir, сестра Hour, уделила Бланшету внимание на целую полосу, называя его "человеком года ". Франсуа учился на факультете журналистики, но дважды вынужден был брать академический отпуск, так его затравили в университете.
На его персональном вэб-сайте красовался лозунг "Да здравствует Канада ". Это была цитата из последней строки романа Крока "20 лет спустя ", который заканчивался тем, что в Канаду направляется огромный поток беженцев из ряда стран Европы, Австралии, и, особенно, из Англии и Соединённых Штатов, где к тому времени свои прелести затмили всё, что происходило в Канаде, не считая климатической катастрофы на юге Штатов и в Австралии.
Напротив Франсуа устроилась Мариша Дортье, "девушка Сокета ", как о ней шептались (Сокет был председателем одной из университетских организаций). Она прославилась тем, что выбрила половину головы, окольцевала уши, лоб, нос, губу и подбородок, и соски грудей, которые выставила наружу из одежды. Её тут же удалили из аудитории, запретили являться "в таком виде " на занятия, и последовала её долгая и упорная дуэль с университетом.
Какой-то молодой человек, сидевший спиной, показался Наташе знакомым, и она с удивлением узнала в нём Криса Шореля (ещё несколько собравшихся восседали отдельно). Но что здесь потерял этот ловелас и виртуозо дыхательно-пальцевых сопряжений? И кто эти парень и девушка, двое в очках, которых она видела в компании "правых "? В ту же секунду будто вспышка перед её глазами: и картина радикально меняется, словно только что она созерцала лишь блеклое фото в газете, а сейчас уже видит перед собой реальную жизнь. Нет, эти лучшие умы университета собрались тут вовсе не для того, чтобы восстановливать справедливость, защитить обездоленных и попранных, или отвести руку, готовую разрушить историческое наследие и всю нашу планету: наш единственный дом. Нет, они пришли сюда ради самоутверждения, ради самых гнусных эгоистических побуждений. Вот эта милашка, слева от Крока, она явилась сюда в надежде отомстить Шорелю, "поставить на место новоявленного маркиза де сада ", опустив "это чудовище " перед всеми "ниже плинтуса ", а тот, завсегдатай этих посиделок, высматривает очередную жертву среди новеньких за последними столиками, и Наташе крупно повезло, что он не положил на неё глаз; иначе её жизнь в университете намного бы осложнилась. "Девушка Сореля ", не лишённая фотогеничности, но изуродовавшая себя коростой грубости и своими несуразными кольцами, втайне мечтает, чтобы мужики передрались из-за неё, хотя почти догадывается, что привлекает их не больше, чем конь без мужских причендалов. Это она полагает, что окольцевала себя по собственному почину, а на самом деле это издевательство совершил над ней её рассудок, с которым не всё "однозначно ".
Валери Дезмон, студент-медик, вполголоса вещал двум барышням о своих похождениях, расписывая яркими красками свои самые мерзкие (реальные или выдуманные) поступки, приправляя этот рассказ шокирующими откровениями о никчемности всех моральных и этических норм, которые нужны только слабакам и лузерам, и совершенно необязательны для умных и сильных. Он описывал "не ханжескую " технику заманивая в сети самых хорошеньких девушек, с привлечением всякого рода гадостей и подлостей, с тонким измывательством над "ослами ", "овцами " и "баранами ", которые нужны разве что в качестве декораций устраиваемых для временной избранницы спектаклей. Дезмон не останавливался и перед использованием научной психологии, психиатрических методов и даже гипноза. Считая самого себя "волком ", он откровенничал о своей уверенности в том, что для того, кто прекрасно разбирается в музыке (от Орландо Лассо и Окегема до Пандерецкого и Шостаковича), в литературе (от европейских классиков до Пруста, Камю, Сартра, Достоевского, Ремарка и Зускинда, и от Зускинда до Булгакова, Мишеля Фолько, Александра Жардэна, и даже Лимонова), философии, логике, юморе, и кто наделён быстрым умом и остро отточенным языком, способными переиграть, унизить, оскорбить, и даже убить словом - все морально-этические нормы: не более, чем ошейник, который тупицы от природы, неучи и слабовольные пытаются накинуть на шею таких, как он сам. Ещё даже не окончив университет, Дезмон подался в частный сектор, и уже заколачивал большие баксы в частной клинике, где прославился своей защитой (в кулуарах государственных учреждений) дальнейшей приватизации медицины. В самом же университете он возглавлял факультетскую группу, добивавшуюся "равенства " в доступе к врачам и защищавшую интересы беднейших слоёв населения, которых расширение сферы платной медицины фактически сделало изгоями в больницах и клиниках.
Бланшет не только обдумывал, но и фактически пытался привести в исполнение благородную идею сделать Крока гомосексуалистом.
Артур и Джессика, парочка в углу, собирались подать свои кандидатуры на какие-то выборные посты, и надеялись заручиться поддержкой самой умной братии.
Когда явилась Наташа, вся компания горячо обсуждала текущие дела в университете МакГилл. Речь шла о выработке стратегии сопротивления неуемному повышению платы за учёбу. Казалось бы, всё говорили правильно: что плата за учёбу в Квебеке, пока ещё одна из самых низких в мире, тем не менее, пытается угнаться за глобальной тенденцией, грозящей закрепить класс потомственных пролетариев, и класс потомственных богачей, и повторить эпическую дуэль этих двух титанов, как это случилось в первой половине ХХ века, когда в историю Человечества были вписаны самые кровавые страницы; что университеты, набирая студентов только из самых богатых и чванливых семей, станут выпускать из своих стен настоящих монстров: бессердечных врачей, учителей-садистов, или учёных, готовых проводить такие жуткие эксперименты над людьми, какие сегодня не проводят даже над мышами и лягушками. Но что-то беспокоило Наташино восприятие. Что-то подсказывало ей, что это всего лишь камуфляж, и что за этой словесной шелухой-оболочкой кроются совершенно иные цели.
И она не ошиблась. Она очень скоро сумела понять, что фактически тут обсуждалось, как свалить будущее правительства Либеральной партии Квебека с помощью "небольшого восстания ". Неведомо откуда, участникам заседаний "После ресторана " было известно, что нынешнее правительство Люсьена Бушара будет последним правительством от Партии Кебекуа, после чего надолго воцарится Жан Шарэ. Партия Бушара, по мнению говорящих, после него "сойдёт на "нет ". И вот тогда наступит для собравшихся их звёздный час, чтобы вписать свои имена в историю. О звёздном часе ни слова не говорилось, но он определённо подразумевался в речах всех бравших слово, а почему он пока что не наступил: так это лишь потому, что участники дискуссии пока ещё слишком молоды, и не набрали нужных очков и регалий, а самым молодым надо сначала окончить университет. Вот через 5-6 лет...
И тут, будто для подтверждения, что Наташа всё поняла правильно, заговорили о тактике. Это будут многотысячные демонстрации, которые завершатся апофеозом миллионных толп, с поддержкой семейных шествий, участниками которых станут все поколения, от детей до стариков, и с поддержкой демонстрантов зрителями на балконах, с которых на головы брошенных на усмирение полицейских полетят горшки с цветами, гантели и арбузы. Одновременно, небольшая часть "ударных отрядов ", основные силы которых будут брошены на физическое столкновение с полицией, будет направлена на штурм офиса Министерства Образования и офисов администрации монреальских университетов. Вещалось это и обсуждалось с такой уверенностью, что всё будет именно так, и что в городе Квебек, в здании Парламента на годы воцарится Жан Шарэ: будто кто-то, сидящий в этом зале, совершил вылазку в будущее на какой-то Машине Времени, не прерывая видеосвязи с остальными. Что-то зловещее почудилось Наташе в этом безапелляционном всезнайстве.
Но для чего всё это нужно было участникам обсуждения? Что искали они: славы, почестей, престижа? Нет, не похоже. Нет, они не собирались занять высшие посты в квебекском парламенте, не стремились они и на Парламентский Холм в Оттаве, не планировали сделать карьеру в качестве телекомментаторов или политических журналистов (даже те, что учились на факультетах политики или журналистики). Нет, их целью было, продолжая заниматься своей намеченной университетским дипломом профессиональной деятельностью, в то же время закулисно управлять всей квебекской, а, может быть, и канадской политикой, или оказывать на неё решающее влияние. Они говорили не то, о чём думали, и думали не о том, о чём говорили. Они могли проповедовать какие угодно взгляды; критиковать всё, что угодно; быть на стороне каких угодно общественных движений, организаций или партий; представлять себя защитниками самых угнетённых и обездоленных; но - при этом - иметь совершенно иные цели и совершенно иное мнение. И ещё почудилось Наташе, что за ними стоят другие, более матёрые, волки, от которых поступает важная информация и поддержка которых позволяет собравшимся с таким апломбом "решать мировые проблемы ", не рискуя прослыть блаженными или лентяями, или пустозвонами.
Не ради справедливости, и не ради левых или правых убеждений (у них нет никаких убеждений) эти люди решили вмешаться в ход общественно-политических процессов, но ради своих личных эгоистических интересов. Им глубоко наплевать на то, что Бушар и Шарэ представляют редкую в Квебеке центристскую позицию, самую безопасную для всех; что оба этих лидера прямо или косвенно мешают разрушению последних из ещё оставшихся жемчужин архитектурно-исторического наследия, не горя желаньем не оставить камня на камне от последних из ещё не пущенных под снос монреальских церквей; что - вместо итальянской мафии, на которую стал бы опираться Шарэ, если бы пробился к власти (чтобы не зависеть от ещё более деструктивной силы), - восстановит своё прежнее влияние другая этническая (а, точнее: псевдоэтническая) мафия, почти всемогущая на всех широтах; что всенародное восстание запустит демонизацию полиции, выполняющую важную функцию поддержки порядка и сохранения безопасности, о которой даже не мечтают в других мегаполисах мира; что, при условии более активной борьбы с ростом дороговизны университетского образования именно сейчас, будущее восстание населения провинции не понадобилось бы; что исчезновение влияния квебекских либералов и Партии Кебекуа приведёт к власти авантюрных правых националистов, одинаково опасных (при всех их позитивных задумках) как для франкоязычных, так и для англоязычных квебекцев; и что неизбежно начнутся нарушения даже самых фундаментальных принципов прав и свобод (в частности, прав меньшинств, которые гарантированы канадскими законами и международными соглашениями).
Но почему, почему они идут именно в таком направлении? Этот вопрос застрял в Наташиной голове, как рыбная кость в нёбе. Может быть, не в последнюю очередь, потому, что те "старшие товарищи ", или тот "старший товарищ ", что за ними стоит, направляет их именно по этому пути, или ещё потому, что они все ненавидят Церковь, как их близнецы среди академически-ориентированных студентов и выпускников университетов, что ни на полшага не отклонятся от стереотипа: Церковь насаждает невежество и мракобесие-обскурантизм, тогда как "наука " и прочие университетские предметы утверждают "свет разума ". Отсюда: "иллюминаты ", отсюда: называть студентов "аллюмни " (особенно в Канаде); отсюда: "свет Люцифера " ( "свет разума "). Пусть лучше масоны, сатанисты, да кто угодно, лишь бы не Церковь. Эти двуличные людишки не хотят признаваться себе в том, что первыми на алтарь человеческого жертвоприношения положили бы их самих, не будь тут всё ещё другого света, не люциферовского.
Вдруг чей-то голос разрывает пряжу Наташиных мыслей.
- Я вижу среди нас новенькую, - заявляет парень в противоположном углу. - Пусть она выскажется. -
Наташа ощущает, как бритва опасности приближается к самому её горлу. Ни в коем случае не выдать того, о чём она думает. Ни словом, ни жестом, ни даже выражением лица. Её проверяют на детекторе глупости, не подозревая, что к ней надо применять совершенно другую проверку.
- Я внимательно слушала всех говоривших, - отвечает Наташа по-английски. - Кто посмеет заявить, что против Свободы, Человечности, Равенства, Братства, Справедливости, Правды? Но ведь это пустые слова, не так ли? Они форматируют наше мышление, упорядочивают его, это так, но разве в обществе не правят другие императивы, такие, как Власть, Деньги, Господство, хотя признаваться в их верховенстве не принято и не допустимо? Это как верхняя одежда - и нижнее бельё; как напускная вежливость - и прирождённое хамство. Мы притворяемся, будто нами правят одни лишь этичные императивы, а ведь на самом деле нами понукают Господство, Деньги и Власть. И, чем ничтожней становится "высшее общество ", и чем больше признаков общественного разлада: тем глубже и шире пропасть между бедными и богатыми; тем меньше прав и свобод у первых, и больше власти и льгот у вторых.
Сначала наступило секундное молчание, и вдруг двое захлопали; одним из них оказался парень, задавший вопрос. Наташа прошла "детектор ", потому что, во-первых, не произнесла по поводу сегодняшней дискуссии ни слова; во-вторых, не перешла на личности; и, в-третьих, сказала то, что всем итак известно, как 2х2.
14. ПОСЛЕДНИЙ УРОК.
День 29 апреля, перед самым 1-м мая, казался Наташе самым счастливым днём. При любой погоде в воздухе чувствовалось дыхание весны, и оживление на улицах Центра, наступавшее сразу за зимним сезоном, вселяло в сердце отголосок радости. В оставленной Леонидом Изовским на кухонном столике газете красовалось объявление о Пентиуме 150 MHz за 2 тысячи долларов. Она подняла эту газету; под ней оказалась другая, двухлетней давности, с обведённой красным карандашом статьёй. Там был шокирующий материал об Орвеллианском будущем, или, правильней сказать: настоящем. Тут говорилось о зловещей роли охранных агентств в насаждении тюремного режима во всём Монреале. Городская администрация не только проигнорировала рекомендации аудитора о проведении открытого конкурсного отбора субподрядчиков, по принципу тендера, но даже отказалась назвать тех, с кем городские власти заключили контракт, будь то строительно-ремонтные фирмы, или охранные компании. "Я не могу сказать, какой контракт с какими компаниями, - заявил на ломанном английском от имени мэра шеф "безопасности " Шампань. - Наша политика: не говорить ". На самом деле, администрация Бурка стала исподтишка заменять членов профсоюза "голубых воротничков " (отказывавшихся отрабатывать не оплачиваемые сверхурочные часы) охранниками Agence Sйcuritй Phillips Canada Inc., хотя в реестре правительства Квебека это агентство числится в числе фирм без наёмных работников. Ещё одна "мутная история ": покупка агентства Sйcuritй Phillips Canada Inc. другой фирмой - Sйcuritй Kolossal Inc., - вместе с контрактом. Но документация (и, в первую очередь, счета) по-прежнему упоминала исключительно Phillips!
Бурк не только действовал в манере раннего хищнического капитализма, методами насилия в стиле мафиозного кодекса поведения, но и по канонам феодального абсолютизма. "Бурк: человек, помешанный на власти, у которого нет никакой способности к абстрагированию. Он носитель абсолютной власти, почти физической власти над вещами ", - сказал о нём Жан Руа, бывшей генеральный секретарь Vision Montrйal. Эта физическая власть зиждется на Орвеллианском кошмаре превращения города Монреаля (как и других больших городов планеты, будь то Лондон, Нью-Йорк, Сеул, Токио или Москва) в огромную тюрьму, где орудия тюремщиков - полиция, охранные агентства, спецслужбы, и другие силовые органы - получили право почти полной власти над рядовыми гражданами: право незаконно обыскивать, останавливать без оправдывающей причины, требовать удостоверения личности, арестовывать по любому поводу и без повода, и даже безнаказанно избивать. Этот тюремный режим будет неминуемо растянут с больших городов на целые страны, и тогда уже не купишь билет на поезд, не предъявив паспорт, и даже в автобусах станут требовать удостоверение личности.
Тюремный режим будет отличаться лишь более грубым его насаждением в одних державах, и более тонким его внедрением в других, где физическую проверку паспортов заменят практикой компьютерного распознавания лиц (или установления личности по одежде и походке), считывания регистрационных номеров машин связанных электронной системой цифровых камер, или с использованием комбинированных методов. Разумеется, на первых порах можно будет обмануть ещё не усовершенствованные до абсолюта системы с помощью просчитанной по логарифму маскировки, грима, или других ухищрений, с помощью специального крема, способного обмануть систему: но тогда полиция начнёт систематически останавливать и допрашивать тебя.
Наташа снова согнула в локте опущенную с газетой руку. "По слухам, мэрия установит камеры даже в общественных туалетах, и, также, согласно информации от одного муниципального служащего, агенты в штатском уже носят с собой дипломаты со вставленными в них скрытыми видеокамерами ". Оказывается, ещё 2 года назад только из бюджета безопасности выделялось полмиллиона долларов на установку новых подглядывающих устройств, шпионящих за гражданами. Многие из них - это скрытые камеры. Именно на это дело пустили в ход дополнительные фискальные средства, поступившие в бюджет муниципалитетов по реформе Трюделя. После того, как (с конца 1997 года) влиятельная Елена Футопулос перестала быть помехой Пьеру Бурку, а на смену Бурку заспешили кандидаты ещё более зловещие, чем он сам, возможность уединиться даже в своей собственной квартире: через лет 14-15 станет более, чем эфемерной, как в знаменитом романе Джорджа Орвелла. Смерть Пьера Пеладо ещё сильней пошатнула влияние умеренных лидеров, таких, как Люсьен Бушар или Полин Маруа.
Чёрную Книгу опубликовали как раз вовремя: когда уже не коммунизм, с его 100 миллионами жертв, является мотором очередного кошмара. Издатели Чёрной Книги так и не сумели понять, что это не коммунизм и не Россия стояли за гигантскими рабовладельческими предприятиями сталинских строек (таких, как Беломор-Балтийский канал), но кавказско- "ейская " мафия, захватившая и поработившая Россию; что сталинский и северокорейский режимы - никакой не коммунизм, но реанимированные архаичные религиозные доктрины идолопоклонничества, фетишем которых являются изображения вечноживущих обожествлённых вождей; и что, как только на смену руководству сталинской эпохи пришли (в основном) украинцы: кошмар улетучился наполовину.
Порабощение Человечества проходит под знаком антицерковной политики агрессивно-атеистических государств, которые, осознанно или нехотя, но искореняют христианскую религию, парадоксально: якобы, во имя того, что было достигнуто именно в христианских государствах. Больше ни на одном клочке суши, где доминирует другая религия, не случилось эмансипации женщин, формального (по крайней мере) признания и закрепления прав религиозно-этнических меньшинств, и участия людей всех вероисповеданий, всех цветов и оттенков кожи, и любого происхождения в общественной жизни: от совместной учёбы в школах и университетах, до управления государством. И те, что сегодня добиваются смерти христианской церкви, не желают признаться, или не понимают, что - на самом деле - добиваются отмены всех этих достижений, ошибочно рассматривая такие страницы прошлого, как расизм и рабство, почти исключительно через призму оценки роли Церкви и Белого Человека в тех событиях.
Сегодняшнее порабощение Человечества под властью Машин возможно лишь потому, что в пустующие ниши христианской идеологии, во все лакуны, откуда она уже изгнана: хлынули отзвуки сатанических культов, или сами они, внедряющие поклонение Золоту, Смерти, Колдовству, Власти, Рабству, и Повиновению. Не случайно, кардинал Жан-Клод Туркотт выступил с предостережением о возрождении "эры харизматических лидеров ". Архиепископ Монреаля увидел корни этого явления в фундаментальном изменении всей системы образования. За последние 25 лет, заявил он, воспитаны поколения, в корне отличающиеся от нас, и это: главная предпосылка для возвращения эры диктаторов.
Не случайно именно 1997 год стал водоразделом, отметившим рекордно низкое участие избирателей в муниципальных выборах: от 38 (Вердан) до 45 процентов от имеющих право голосовать. В 464-х избирательных округах мэры были "назначены ", т.е. заняли свой пост в отсутствие политических конкурентов. В 275 городах и городках Квебека к власти, таким образом, пришли мэры, не имеющие поддержки большинства населения уже по определению, т.е. ещё ДО выборов. А это значит, что сопротивление растёт. Его разные проявления дают о себе знать не только в Квебеке и не только в Канаде.
Не сегодня-завтра это станет серьёзной проблемой для кровожадных шакалов, оскаливших свои звериные пасти один против другого (один протиранический режим против подобного). Им придётся искать оправдание усилению тюремно-деспотического режима и электронно-компьютерной тирании тоталитарного контроля за гражданами. Что тогда "они " сделают? Взорвут английский парламент, Эйфелеву башню, или Лувр? Направят на Белый Дом террористический десант? Организуют диверсию на какой-нибудь атомной станции, свалив обвинения на местных или "арабских " террористов? Пустят - с помощью дистанционного пульта управления - пассажирские самолёты на жилые кварталы Нью-Йорка, Берлина, или Мадрида, заранее подсадив на эти рейсы иностранцев, подозреваемых в терроризме?
Это будет последним уроком для Человечества, не усвоившего ни одной из пройденных тем прошлого.
Хотя подобных материалов становилось всё больше, и влияние их на состояние духа нельзя было назвать положительным, Наташа переживала свои самые счастливые дни: вплоть до конца мая. Она играла трижды в неделю по вечерам в ресторане; участвовала в камерном оркестре "Маркато " (исполнявшем музыку барокко); шефствовала над своими опекунами в Школе Искусств FACE; продолжала по средам дежурить в музыкальной библиотеке и опекать двух иностранных студентов из класса М.М., и репетировать с Лесли Робертсом. А теперь ещё и появлялась на еженедельных посиделках на улице Дрюммон.
В ресторане, где она зарабатывала игрой на рояле, Наташа пыталась импровизировать, и, совершенно неожиданно, у неё это получилось. Она никогда не подозревала в себе таких способностей, тем более, что главным для неё было совершать захватывающие дух вылазки в прошлое, чтобы с помощью музыки перенестись в другой мир, переселившись на короткое время в сознание сочинившего её композитора. Чувствовать то, что он чувствовал, видеть мир его глазами. И вдруг: импровизации доставляют ей почти такое же наслаждение. Что это: предательство главного? Или это просто другое, безотносительно главного?
С каждым днём её импровизации становились всё отточенней и разнообразней, и она решила сдать специальный экзамен, который принёс бы ей 6 пойнтов - баллов. Её участие в камерном оркестре Маркато давало ей всего лишь 1 балл, тогда как игра в университетском симфоническом или в оркестре современной музыки принесло бы 2 или 3.
Чтобы и впредь иметь право на McGill University Award, Наташе нужно брать полный курс, и получать не менее 12 кредитов за сессию. Иначе кто-то другой займёт её место, а таких желающих хоть отбавляй. С огромным трудом она смогла получить грант. А чтобы ей добавили Award (точно не узнавала, но, говорят, до 20 тыс.), придётся поднатужиться ещё сильней. Назад дороги нет.
А тут ещё обязательный для всех коллоквиум. Необходимо участвовать в 3-х из 15-ти, и самое трудное: это выбор. Разумеется, такие темы, как копирайт, бизнес, или реклама музыкальных шоу не для неё. Остаётся исполнительство, педагогика, преподавание классического репертуара, music and sound recording production, и прочее: что выбрать? И посоветоваться не с кем. У неё нет близких друзей среди пианистов. И вдруг она вспоминает: а Петя? Но его надо ещё разыскать. И захочет ли он с ней теперь разговаривать?
Трудностей и проблем всё больше. Они нарастают, как снежный ком, и она понимает тех неимущих студентов, что совершили самоубийство. Но она не сойдёт с дистанции. Не дождётесь! Теперь она лучше понимает, откуда берутся войны и перевороты. Уже со школьной и университетской скамьи их науськивают друг на друга. Жестокая конкуренция, локтетолкательство, подсидки. Все против всех. Нет ни друзей, ни приятелей. Любой может всадить тебе нож в спину, улыбаясь. Поэтому те, что не такие, часто держатся вместе. Наташа, Анка, те, что на Дрюммон... Хотя, нет. Те: это другое. Между теми: другая драчка, за другие пироги и пирожные. Но те хотя бы на уровне универа не ставят друг другу подножку. Или она их просто ещё не знает?
Хорошо ещё, что в Канаде нечасто встречается такое явление, как в Штатах, известное под названием hazing. Эта дикая инициация, как у самых примитивных дикарей. Хуже, чем дедовщина в советской армии. Там и получают боевое крещение агрессивные, наглые, кровожадные, подлые звери. Эти двуногие твари разбредаются по всей земле, сея ужас, страдания, лишения, смерть. Как же трудно продолжить и закончить учёбу, не сделавшись одной из них, или одним из них. Сколько мин, сколько омутов встретится на пути?
Recital даст ей целых 9 очков. Вот на чём следует заострить внимание. И это её главный козырь. Если получится: многие вопросы отпадут сами собой. 2 очка мог бы ей дать междисциплинарный проект. И на этот счёт имеются идеи. Выступить в дуэте с одной танцующей девочкой: она прелесть, умница, она умеет выразить в движении все оттенки мыслей и чувств. А, если привлечь кого-то из композиторов, есть возможность получить целых 4 балла.
Читка с листа. Вокальная музыка (голос-фортепиано). Это тоже её конек. Наташа чуть ли не с детства просматривает (читает, как книги) горы музыкальной литературы. Она знает всего Шумана, Шуберта, Чайковского, Мусоргского, море из написанного другими композиторами для голоса с фортепиано. Как только она открывает нотный сборник - пальцы сами прикасаются к клавишам, сами начинают играть, словно без участия её мозга. Без малейшего напряга. Для них порхать по клавишам, вызывая в жизни напечатанное на нотных страницах: то же самое, как для заядлого читателя проглатывать по 2-3 романа за выходные.
Basso-Continuo: тоже выигрышный для неё курс. (2 кредита).
Пока она дошла от угла Сэн-Катрин и МакГилл-Колледж до Шербрук и МакГилл, она прокрутила в голове все эти тактические ходы, и дышать стало легче. Всё образуется. Она перескочит через эти рогатки.
Сегодня она заработает ещё 2 кредита участием в мастер-классе её же преподавательницы. Поэтому она так торопится, почти добежав до угла улицы Университет, где она остановилась, запыхавшись. Миновав угловое здание, тоже университетское, она поспешила к старому корпусу с английской королевой на троне. А вот и класс, облюбованный М.М., где стоят бок о бок два рояля и уже шепчутся между собой человек 5 или 6, не меньше. В углу сидит какой-то незаметный человек в сером костюме, и что-то пишет в блокноте. Самой гуру ещё нет; только другой педагог со своей ученицей разыгрываются и листают ноты. Что это? Простая необязательность, или хорошо просчитанный ход: выдающийся мастер должен явиться последним, чтобы подчеркнуть свою значимость? Наконец, и М.М. входит в класс, с ходу усаживаясь за клавиатуру; так, что сидевшая тут перед её приходом коллега едва успевает увернуться.
Это ми-бемоль-мажорная прелюдия Рахманинова, одна из её любимых. За инструментом - незнакомая китайка, совсем ещё молодая девочка, едва ли не младше самой Наташи. Учительница прерывает игру студентки: "Эта виолончельная тема в левой руке должна запеть ". "...виолончельная тема "! Наташа никогда раньше не слышала из уст Учительницы таких выражений. М.М. касается клавиш второго инструмента. ТЕПЕРЬ это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО Рахманинов: насыщенный, полнокровный, глубокий. Как будто рояль запел и ожил, и теперь в самом деле поёт человеческим голосом. Вдруг Наташа спохватывается: китайка понимает по-русски? Что ещё за очередной сюрреалистический маскарад? Или М.М. блефует, а бедная девочка ни черта не понимает, и только мучается? "Теперь ты понимаешь? " - спрашивает Учительница. "Да ", - отвечает китайка по-русски, называя М.М. по имени-отчеству. Чудеса, да и только.
- Только не забывай, что это не Массне, не Дебюсси, не Чайковский. Этот голос баса: единственно только Рахманинов. Это значит, что здесь всё по-другому. Во-первых, тут надо меньше педали. Рахманинов не участвует в этих играх с распылением звука. Тут звук собранный и упругий. Вот так. Попробуй ещё. -
Китайка пробует, но по-своему: у неё красивый, качественный, но летящий звук. Девочка чутко слушает пространство, заполняя его голосами; у неё превосходный, звучащий амбианс. Её кисти стоят на пальцах, как на паучьих ножках, и эти паучки уверенно передвигаются по клавишам, как челночки, так и шастают взад-вперёд, эти тонкие, длинные пальцы, так, что захватывает дух. И Наташа залюбовалась; ей нравится, как играет её сокурсница; она с удовольствием слушает, чувствуя, как расслабляется и отдыхает. И её мысли далеко, взмывая в какую-то недосягаемую высь. Но голос Учительницы обрывает их снова.
- Вот тут и сделай так, чтоб это запело. -
Студентка делает, но опять по-своему, не так, как играли в конце XIX - начале XX века. Тогда Учительница ещё раз перебивает: "Нужно слышать тут два голоса, и слушать оба. Начинается вот отсюда ". Она показывает. "Поняла? ". Китайка кивает. Ну, раз уж она даже понимает по-русски, то должна понимать, наверное, всё на свете. Так кажется Наташе. Но Учительницу это снова не устраивает. "Прозрачнее, - говорит она. - Прозрачнее ".
Сегодня тот акцент, которому Наташа раньше не придавала значения, в речи М.М. особенно режет слух. Наверное, для тех, кто живёт в России, этот акцент хорошо знаком. Так, наверное, говорят по-русски в какой-то из бывших советских республик; скорее, из южных, чем из северных. Но у Наташи нет опыта, и она не знает, какую точку на глобусе указывает акцент М.М.
- Нам нужно не слишком большое диминуэндо, но убедительное. И крещендо энергичное, а не рассеянное, но и не взрывчатое. - И Учительница в очередное раз трогает клавиши. -
В ответ раздаются звуки отличной от её интерпретации. М.М., не проявляя нетерпения, всё же решительно перебивает: "Вот это отсюда, по-моему, тема идёт. Да, отсюда. И, значит, это придётся переучить ".
- Извините, - оправдывается девочка. - У меня послезавтра концерт. Я вряд ли успею. -
- Ну, это я не знаю. Я просто говорю своё мнение. А как там получится... это уже другой вопрос.
- За два дня, думаю, это вряд ли возможно, - встревает Римма Устинова, преподавательница китайки. -
- Да, это по-всякому можно сыграть. Но что-то общее должно быть во всех интерпретациях. Вот к этой гармонии надо стремиться, - она показывает - а не сюда. -
Студентка Устиновой играет дальше, и Наташе её исполнение нравится всё больше и больше. Что-то загадочное, напряжённое, притягательное источает музыка, обволакивающая всю комнату, проникающая во все уголки, завораживающая, интригующая. Несомненно, эта девочка: большой талант. И не важно, что она не слышит голосов из прошлого, как Наташа. Зато она наделена другим огромным дарованием, не менее драгоценным и уникальным. Из-под её пальцев распространяется и захватывает душу эманация чего-то необыкновенного. Однако, похоже, М.М. то ли этого не понимает, то ли не придаёт значения. Она снова перебивает, и демонстрирует, как она сама интерпретировала бы этот отрывок. И её исполнение потрясает. Эта еле ощущаемая остановка на одной из гармоний, словно имитирующая вторгающийся каданс, вносит широту, свежесть, и неожиданный всплеск энергии (с усилением звука), разрывающей плавное течение диминуэндо, и будто оживляет музыку неправдоподобным скачком в ту самую прошлую реальность, в которой творил композитор. Эта, ни с чем не сравнимая, жизненность, реалистичность кажется невозможной, в неё трудно поверить.
- И ещё несколько замечаний. В этой прелюдии связность очень важна. Надо стремиться к такому вот гибкому легато, где только можно. - Она иллюстрирует это игрой. - Связность помогает сохранять эту ажурную ткань голосов, потому что тут не один голос, а много голосов, каждый из которых несёт своё назначение. Вот этот - широкий, октавный: послушай... А этот - узкий, ми-бемоль - ля - соль. Вот, слышишь?.. Октавный сам по себе достаточно яркий, его не надо специально выделять. Или можно подчеркнуть: это зависит от индивидуальной интерпретации. Тут можно сыграть по-разному. И в левой руке. Кстати, в пятом такте я бы сменила педаль не сразу на первой сильной доле, а после второй шестнадцатой. Вот так... И, в конце предыдущего такта, хорошо задержись на ноте до-бемоль, слушай её, не бойся диссонансов: в них вся... как говорится... соль... -
Теперь, когда Наташа слушает со стороны, её удивляет сравнительная бедность терминологического словарного запаса Учительницы, её упрощённые объяснения. И её как будто нежелание касаться формы, гармонии и фактуры. Не лучше ли было сказать, что тут проходит удивительно элегантное и лёгкое отклонение в тональность минорной субдоминанты, и что вся прелесть в диссонансах, образуемых задержаниями и проходящими и вспомогательными звуками?
- И, ещё раз повторяю, постарайся меньше педали. -
- Дело в том, что она будет играть в зале, который глухой, и, я бы сказала, суховатый. - Это снова Римма Устинова. - Его надо как-то озвучить. Вот мы и принимаем во внимание его акустику. -
Римма Семёновна, конечно, лукавит. Эта акустическое исполнение "стерео ", этот дисперсивный звук: изначально присущая её студентке манера, не имеющая никакого отношения ни к какому залу. Просто девочка так играет, и это едва ли не главное её достоинство. Необыкновенно объёмный звук, как будто в 3D и в HD, которого она сумела добиться даже на этом расстроенном инструменте, её удивительная способность слушать всю звуковую ткань целиком, и каждый её элемент в отдельности, как на препарационном столике компьютерной программы...
- Нет, это вовсе не обязательно, - парирует М.М. - Здесь это не нужно. Это произведение само по себе достаточно акустично. Я извиняюсь, Вы уж простите, Вы её учили-учили, а я счас встреваю, и всё поломаю. - Эти слова обдают Наташу холодным душем. Как будто в том, что демонстрирует эта удивительная девочка, совершенно нет её собственной заслуги, и все её достоинства: всего лишь результат натаскивания педагогом, как результат дрессировки собак.
И, несмотря на свои извинения, М.М. вмешивается всё активней и обширней, заставляя ученицу переделывать уже и фразо-образование, и разделяя гармонии, которые до того связывались на легато.
Студентка скрупулёзно следует замечаниям гуру, но это уже чисто-механическая игра, потерявшая всю, присущую ей, прелесть. И всё, что играет китайка после разрушивших её собственное обаяние "поправок ": уже простое нажатие на клавиши, не имеющее ничего общего с музыкой.
- А здесь я бы использовала обе педали. Вот, можешь ли ты сыграть вот это с левой педалью? -
Наташа чувствует, как атмосфера накаляется, как сама М.М. уже начинает волноваться, и её странный для непривычного уха акцент становится всё заметнее.
- Эти пропадают шестнадцатые у тебя ноты, - замечает она, используя недопустимые в русском языке инверсии. - Вот, смотри, как нужно сыграть... Поняла?..
Наташа чутко улавливает, что сейчас действительно происходит что-то необычное. Неужто М.М. решила отбить у Риммы Семёновны её способную ученицу? В последнее время многие педагоги всё охотней берут к себе в класс китайцев. Это крепкие и усидчивые ребята, готовые пахать на пианистической каторге по 13-15 часов ежедневно, только бы достичь желаемых результатов. Они, как правило, сообразительные и смышлёные, исполнительные и послушные, не то, что некоторые. Но тут, как вскоре выясняется, другой случай.
- Надо больше здесь руку освободить, - указывает М.М. - Помнишь, когда ты занималась у меня, мы даже с тобой использовали специальные упражнения. -
Ах, вот в чём дело! Значит, эта девочка занималась у М.М., и переметнулась к Устиновой? Уникальный случай. Наташа с завистью смотрит на свою сокурсницу. Значит, у тебя как-то получилось. Ты смогла живой вырваться из клетки львицы. Счастливица! Наташа думает о себе, и на сердце у неё тяжелеет. И, словно в резонанс её мыслям, её, как удар кнутом, подстёгивает - обращённый уже к ней самой - голос Учительницы: "Встань, Наташа, и покажи, как бы ТЫ сыграла вот это место ".
Это запрещённый приём. Но все молчат. М.М. как-никак зав. отделением. И у неё непробиваемая "крыша ". Когда за тобой стоят такие титаны, как те, от которых зависит финансирование всего огромного, самого престижного в Канаде университета, можешь вить верёвки из студентов и коллег. Но откуда такие связи, проносится в голове у Наташи. По родственной линии, по линии политической, связанной с политиками той, вероятно, небольшой, страны, откуда М.М. родом? Что она такое? Какие силы за ней стоят?
Наташа с видимой неохотой поднимается и направляется в центр класса. Тут неловкость ситуации только усиливается. Обе - и Учительница, и студентка - продолжают оставаться на своих местах: первая по никому не ведомым причинам; вторая от неожиданности не соображая, что она должна делать. Лишь через мгновенье (для всех, кроме самой М.М., растянувшееся в вечность) Учительница отодвигается в сторону, освобождая Наташе место на длинной фортепианной скамье. Это ещё один запрещённый приём. Ощущая на своей левой щеке неприятное дыханье Учительницы, и чувствуя рядом с собой её немного грузноватое тело, Наташа никак не может собраться, продолжая страдать от невыносимой неловкости. Она просматривает глазами указанное ей место - первую кульминацию с форте, где появляется триоль, - как будто не в состоянии прочитать с листа, так, что гуру в нетерпении ёрзает на скамье, словно вот-вот скажет: "Ну, ты уже сыграешь, наконец! ". И Наташа играет, да так, что все присутствующие остолбеневают. Совершенно невероятным образом, она повторяет этот отрывок точь-в-точь как его сыграла только что сама М.М., со всеми мельчайшими нюансами, с неповторимой индивидуальной манерой гуру, со всеми акцентами, со всеми темброво-акустическими особенностями последней. Ни один пародист, ни один имитатор на свете не был бы способен на такое. Собравшиеся могли бы ещё поверить, что М.М. заранее поднатаскала свою ученицу на этом произведении (хотя им уже ясно, что Наташа не разучивала прелюдию), но так сымитировать исполненное в особой индивидуальной манере просто невозможно; это лежало за пределом понимания. Разве что сыграно это было чуть более энергично, со спрятанной мощной силой, как будто они услышали самого Сергея Рахманинова, выдающегося пианиста.
"А можно сыграть вот так! ". И Наташа ещё раз повторяет тот же самый фрагмент, но теперь уже точно так, как ученица Устиновой: как будто это её крепкие длинные пальцы, как ножки насекомого, бегают по клавишам и ткут эту неповторимую акустическую звуковую ткань.
На мгновение у тех, кто находился в классе, отняло речь. Эти глаза на выкате, эти отвисшие челюсти, это дрожание рук: всё выдавало наивысшее ошеломление, даже испуг, как если за окном неожиданно раздался бы мощный взрыв. Ведь всё невозможное и неведомое внушает людям суеверный ужас: как летающий или проходящий сквозь стены человек, или живой динозавр на улицах города. Когда профессионалы высочайшего класса, всю жизнь свою посвятившие какому-то делу, и хорошо представляющие грань, отделяющую возможное от невозможного, сталкиваются с чём-то, что за пределами "человеческих возможностей ", для них это наваждение, это "от дьявола ", и они начинают бояться.
Расширенные глаза больше не сужались; все продолжали сидеть с вытянутыми лицами; а ученица Устиновой дрожала всем телом, как будто за окном был тридцатиградусный мороз, и окно было распахнуто настежь. Наташа хотела всего лишь доказать (продемонстрировать), что студенты имеют право на собственную индивидуальность, на неповторимую манеру, и что та интерпретация, с какой пришла ученица Устиновой, имеет право на жизнь, а получилось совсем не то. Она и не могла предвидеть, какого эффекта добьётся, ведь то, что она только что сделала, для неё было совершенно естественно и ничего сверхъестественного не представляло.
- А теперь объясни, что ты только что сделала, - первой обретает дар речи М.М.
Вместо того, чтобы исполнить повеление, Наташа возвращается к началу произведения, и... объясняет.
- Это произведение, - говорит она, - как живой организм. Тут и голос ручья, и чарующая сила земли, и предчувствие чего-то освежающего, окрыляющего, предчувствие невероятной надежды из сияющего будущего. Лишь потом рождается боль за это недалёкое будущее, за это неповторимое богатство, вторгаются опасения за судьбу всего чудесного и родного, а следом и драматическое развитие. На фоне голосов природы, на фоне шёпота и шелеста листьев звучит мелодия, в которой звон православных колоколов и чистый воздух родных просторов. А разве не очевидно, что в поддерживающих голосах спрятана подголосочная полифония, связанная с русской народной музыкой. Ми-бемоль - соль, и си-бемоль, эти опорные звуки тонического трезвучия: это женские голоса в полях; напор неостановимой жизненной силы, всех этих длинных связных фраз: это всё чисто-русское, это сама душа и вся сущность России. -
В этот момент в классе воцаряется мертвенная тишина. Лица М.М. и Устиновой побелели. Китайка перестала трястись, и уже сочувственно смотрела в Наташину сторону; казалось, даже подавала ей знаки. Эта неожиданная, заставшая Наташу врасплох, солидарность потенциальной соперницы - вот та спасительная соломинка, что помогла ей выплыть. В университете, где царило тотальное подсиживание и всеобщее доносительство, только китайка могла проникнуться жалостью к попавшей в беду профессиональной конкурентке. Отразившиеся на её лице эмоции помогли Наташе вовремя спохватиться и закрыть рот. Но она итак уже изрекла слишком много недопустимого. Даже просто тепло отозваться о любой России - царской, советской, или теперешней - было хуже, чем выкрикнуть "долой геев! ", или призвать к свержению канадского правительства; хуже, чем громогласно одобрить террористический акт; хуже, чем высказаться о своём обожании Кастро, или о симпатиях к северокорейскому диктатору; хуже, чем бросить кирпич в декана университета, целя ему в голову. И Наташа могла запросто вылететь из университета с волчьим билетом, несмотря на то, что каждый знает: она не пылает любовью ни к бывшему советскому, ни к теперешнему российскому правительству, не имеет почти никаких связей с Россией, и не собирается туда ехать, и по ментальности она больше франкоязычная канадка, чем русская. Только присутствие на уроке мастер-класса двух русскоязычных преподавательниц и трёх студенток (кроме неё) не канадского происхождения (для которых одинаково опасно как не заявлять, так и заявлять о таком скандальном случае) оставляло ей шанс на выживание. Ведь бездействие всегда легче действия, и потому предпочтительней. И её счастье, что тогда в классах ещё не установили скрытые (и, к тому же, "говорящие ") камеры.
Даже сама гуру, с её невероятными связями и влиянием, испугалась не за свою ученицу, а за себя.
Наташа без разрешения покинула своё место, и вернулась на стул у стены. И все молчали, словно набрав в рот воды: как будто ничего не произошло, как будто так и надо.
Она так и сидела бессловесно, пока не заняла место китайки с сонатой одного канадского композитора. Ещё один запрещённый приём, который никому бы не простили. Ведь во время мастер-класса разбиралась и шлифовалась игра только одной студентки или студента, а тут М.М. вызвала на урок двоих. Это было нарушением временной или постоянной нормы, но для Учительницы не было ничего невозможного. Наверное, она заранее смаковала глумление над двумя своими самыми нелюбимыми ученицами, которые раздражали её больше всего. И, не исключено, потирала руки от мысли сделать этих двух девочек непримиримыми врагами. Но намеченный ею спектакль сорвался, и теперь она срывала своё недовольство на Наташе, пиная и унижая её неоправданными замечаниями. Однако, то, что произошло, даже её, гуру, вывело из равновесия, сбило с колеи, и пинки её выходили вялыми, а укусы беззубыми...
Наташа заработала свои 2 необходимых ей кредита (как в компьютерной игре), и удалилась восвояси, не дожидаясь, пока все разойдутся, и она останется наедине с Учительницей. Только незаметный человек в углу класса почему-то всё стоял у неё перед глазами. У выхода её остановила китайка: "Здорово ты её осадила! Браво! Но как ты это делаешь? ". Наташа без комментариев поняла, о чём она: "Не знаю. Это получается само собой. Но, если я разберусь: может быть, научу ".
За этим происшествием последовали сумбурные дни; уже по-настоящему весеннее солнце припекало; Анка сдавала последние зачёты перед экзаменами, а Линг (так звали китайку) приходила к Наташе домой, чтобы вместе разобраться, как у её подруги получается феноменально копировать чужой стиль, имея уникальный, неповторимый свой собственный.
Так случилось, что Наташа не видела Учительницу целых полторы недели, о чём нисколько не жалела, и чувствовала себя, как маленькая птичка, которую на часик выпустили из клетки: полетать хотя бы по квартире до балконной двери.
Заглядывала знакомая родителей, женщина лет под 60; рассказывала об отношении врачей к малоимущим пациентам.
Когда окончательно одолел артрит, и она не смогла пойти на работу, сын отвёз её в одну из клиник без рандеву, где она попала к врачу-индусу. Тот велел ей разуться, открыл дверь своего кабинета, и подозвал рукой одну из секретарш, требуя, чтобы та сказала, видит ли у пациентки хоть какие-то признаки артрита. Секретарша пожала плечами: мол, это дело врача ставить диагнозы. Врач интерпретировал реакцию секретарши по-своему: как доказательство "незначительности " "не требующих врачебной помощи проблем ". Пациентка высказала своё несогласие, и тогда врач, под тем предлогом, что он, будто бы, захватил на работу "неправильные очки ", велел ей подойти к двери, где "больше света ", а потом и вовсе унизительно вывел её из кабинета на проход между рядами сидений, занятых ожидавшими своей очереди пациентами. Женщина возмутилась, и задала ему один-единственный вопрос: зачем проверять, не симулирует ли она, если итак видно, какие у неё покрасневшие и жутко распухшие ступни, и зачем унижать, выставляя напоказ зрителям, если в просторном и хорошо освещённом кабинете предостаточно света для "проверки "?
Вместо ответа, тот выставил её за дверь.
Через день она явилась в ту же клинику, и попросилась на приём к другому врачу. Её жалобы сначала выслушал какой-то молодой эскулап или практикант, затем оставивший её одну в кабинете, куда через минут пять явился тот же самый пожилой индус, плюхнулся на стул, и, унижая пациентку, водрузил на стол свои ноги в грязных ботинках - прямо в лицо остолбеневшей женщины: "Купите себе такую вот обувь, и все Ваши боли как рукой снимет ". И весь этот цирк: лишь для того, чтобы не выписывать противовоспалительное. Знакомая была в шоке.
В тот же день на автобусной остановке две другие женщины обсуждали ситуацию с врачами, описывая друг дружке всё новые и новые кошмарики. Одна из них, жившая на социальное пособие, целый месяц ходила по зубоврачебным клиникам и по частным кабинетам дантистов, нигде так и не добившись удаления зуба по карте государственной медицинской страховки. Да ещё и в корешке чека социального пособия указано, что государство покрывает для реципиента все услуги дантиста, кроме пломбирования канала. Она несколько раз ткнула в эту строчку пальцем, пытаясь усовестить зарвавшихся вымогателей, но врачи и их секретарши, устроившие открытый рэкет, только глумились, продолжая нагло требовать оплаты. "Хоть сама себе вырывай зубы ", - сетовала бедняжка, стонавшая от боли. Пособия даже на жизнь не хватало; социальную квартиру не дали; за удаление зубов некому заплатить.
У Наташиной мамы на работе всех повергла в шок такая история. Семейный врач (терапевт) направил пожилого пациента с перитонитом (которого 12 часов мурыжили в зале ожидания отделения Скорой Помощи, и, толком не осмотрев, отфутболили домой) к хирургу в так называемую клинику одного дня, где больному должны были сделать операцию, но там секретарша заявила: чтобы попасть к их хирургу, требуется направление от хирурга именно их клиники. (Совершенный нонсенс). На следующий день пациент снова отправился в отделение Скорой Помощи, где, увидев направление в клинику одного дня, не только не помогли ему попасть туда на приём, но снова отфутболили домой. Несчастный скончался прямо в автобусе, по дороге домой, ещё до приезда Скорой Помощи. Все виновники, включая врачей, медсестёр и секретаршу, вышли сухими из воды, как будто не человека убили, а прихлопнули комара. Этот дикий случай описала газета Hour, которую показывала на работе родственница покойного. Лена даже запомнила дату и номер выпуска.
Услышав от жены эту шокирующую историю, Леонид Изовский тут же помчался в библиотеку, чтобы своими глазами увидеть газету. Но оказалось, что весь номер изъят отовсюду, включая обычно валявшиеся месяцами в подъездах и при входах в разные забегаловки пачки. Точнее, в библиотеках был и тот номер, но полностью перепечатанный, уже без разоблачительной статьи. Вот такая чисто-канадская справедливость, законность, гласность и демократия в одном фантике.
Наташу охватила паника, когда она представила, что будет, когда её родители состарятся, и у них объявится куча болячек. На простых низкооплачиваемых работах, на которых трудится с конца 1990-х большинство канадцев, ничего скопить невозможно. Если от 1950-х до (примерно) середины 1980-х в семье работал часто один человек (глава семейства) - и его зарплаты хватало, чтобы купить дом, завести 2-3 машины, оплачивать все страховки, ездить в вояжи, и хранить кругленькую сумму в банке (не на окне и не под кроватью), то нынче в семье работают 2 или 3 человека, а на жизнь всё равно не наскрести.
В Торонто и Ванкувере появились даже работающие бездомные, зарплаты которых не хватает даже на съём жилья. Пока не издох социалистический лагерь: волкам, тиграм и львам нужно было задобрить своих буйволов и лосей, чтобы травоядные не затоптали их, пользуясь численным преимуществом (как случалось во время революций). Как только хищники почувствовали, что им больше нечего опасаться, все их разглагольствования о любви к ближнему, равноправии, правах и свободах, о плюрализме и демократии стали не нужны.
Вот такие "не майские " ветры холодили душу, и хорошо, что случился этот неожиданный перерыв, отсрочивший встречу с Учительницей.
И всё-таки день урока у М.М. приближался. Словно предсказывая что-то пугающее, какой-то тяжёлый камень лежал у Наташи на сердце. Она окончательно выяснила насчёт конкурса, и оказалось, что она и в самом деле числится в списке с исполнением "Поэмы экстаза " Скрябина, опус 54, с Монреальским Симфоническим Оркестром. Что за бред? Это ведь не фортепианный концерт. Это фактически Четвёртая симфония композитора, созданная именно тогда, когда враги, спровоцировав катастрофу 1905 года, разрушали Царскую Россию. До окончательного падения государства оставалось ещё целых 10 лет, но трещина, расколовшая его самую прочную стену, уже наметилась, расширяясь неотвратимо. Написанное не в России (за границей), это самое загадочное произведение самого загадочного русского композитора наполнено голосами неведомого пространства, шёпотом других миров, предчувствием неведомых нам законов. Пронизанное системой лейтмотивов, оно расширяется от Andante до Maestoso, как расширяющаяся Вселенная, открывающая свои тайны самой себе, и, значит, подвергая себя самоуничтожению.
Но почему была выбрана именно она, Наташа? И почему выбор пал именно на Поэму Экстаза? И чем эти два выбора связаны между собой?
Загадки, загадки, загадки...
И вот неотвратимый день наступил. Передышка закончилась. Наташа снова сидит перед Учительницей в её классе, вся напрягшись, ожидая упрёков и нагоняев, как удара хлыстом. Но примирительный, едва ли не дружеский, тон Учительницы удивляет её.
- У меня есть для тебя хорошая новость, - начинает преподавательница незнакомым Наташе тоном. - Твоё выступление с МСО будет засчитано как участие в университетском симфоническом оркестре, а это целых 9 баллов. Ты довольна? Ты рада?.. Не слышу... Ну, хорошо. Мы с тобой подпишем кое-какие бумаги: это нужно для твоего участия в конкурсе. Но это потом, в конце урока. А теперь: вот, взгляни - та самая партитура Поэмы Экстаза, на конкурс. - И гуру водружает на пюпитр рояля огромный фолиант, грозящий обрушить поддерживающую его дощечку.
- Что это? - спрашивает Наташа. - Ведь Поэма Экстаза: не фортепианный концерт.
- А ты посмотри. Смелей, смелей! Вот! Новая аранжировка Джона МакКинли, да, того самого, знаменитого дирижёра и мастера, который даёт старым произведениям вторую жизнь. Эта аранжировка сделана специально для тебя. Да, да, не удивляйся. Вот так вот!
Наташа не знает, что и сказать. Она дезориентирована, удивлена, оглушена обрушившимися на неё новостями.
- Полистай сама партитуру. Видишь, здесь у фортепиано 4 такта из партии флейты пикколо, тут - пассажи из партий флейты и кларнета, а в Маэстозо - аккорды из партии органа. Аранжировка сделана очень тонко, с учётом всех особенностей и оркестровых красок оригинала, на высшем уровне. - В очередной раз Наташа не может избавиться от ощущения, что является свидетелем невероятного наваждения или фарса.
Терминологически речь Учительницы звучит настолько убого, что, кажется, это говорит дилетант. Только лишь потому, что ни русский, ни английский так и не заменили родного языка? Её мысли снова прерывает голос М.М.: "Давай попробуем сначала ". - И они пробуют.
- Я не могу тебе точно сказать, как это сделать. Но, когда ты играешь двумя руками, средний голос надо слушать лучше. Поработай над этим. Вот эти шестнадцатые ноты после восьмой с точкой, вот эти пропадают ноты, ты их играешь почти как форшлаг. Или ты считаешь, что так лучше подчёркнуть сильную долю?
- Мне повторить?
- Нет, играй дальше.
- Подожди. Вот тут: тут лучше 3-й палец, а то 4-й тебя сбивает на легато, а тут надо раздельно. Попробуй ещё раз.
- Повторить?
- Нет, дальше, дальше. Так... Играй до конца страницы, до вот этого такта, и остановись на половине такта. Так... Попробуй сыграть вот так... чтобы средний голос слышался лучше. Ну, неплохо... для первого раза. А тут, тут совсем хорошо. А то одна моя ученица сыграла бы так, что 4 такта отдельно, а потом нет связи, и не понятно, откуда это взялось. Продолжай!
- Дальше?
- Нет, здесь надо соединить в одно целое вот эти аккорды в левой и правой руке, разбивающие фразу. Тут надо всего лишь, чтобы всё было посчитано очень точно, тогда всё получится. Ну, давай дальше теперь.
- Досюда?
- Продолжай, продолжай. Короче оконцовки. Вот, вот, ещё. Ещё раз. И свободней. Не так жёстко. Другой педагог сказал бы, что у тебя зажаты руки, и что ты, вообще, играешь против правил. Но я-то понимаю, что у тебя своя, уникальная манера, и что ты, по-своему, но справляешься с любым музыкальным текстом.
Наташа не верит своим ушам. Впервые перед ней не опасный, ядовитый, готовый в любую секунду ужалить противник, но вполне благожелательная женщина, казалось бы: совсем обыкновенная.
- Давай сделаем пять минут перерыв, - неожиданно предлагает Учительница. - У меня в горле пересохло. - Она выплёскивает себе кофе из термоса, и застывает у старинного окна, в тихой задумчивости обозревая улицу Шербрук, где снаружи уже зажглись фонари, и где красные задние фары машин призрачно подкрашивают дрожащую в майском воздухе мостовую, а белый свет передних фар напоминает роящихся в двух встречных рядах светлячков. И вдруг, перемещая пластмассовый стаканчик с кофе в левую руку, она неожиданно приближается к полиэтиленовому Наташиному мешку, из которого торчат серые обложки нот. Не спрашивая позволения, М.М. вытаскивает один нотный сборник за другим, и раскрывает их пальцами одной правой руки.
- Хм... Теодор Киршнер, Ноктюрны. Издание 1900 года? Любопытно. А это что у нас? Йозеф Мартин Краус, Соната. Ого! Ноты 1784 года? Ах, да, переизданы в 1898 году. Зейтц, скрипичный концерт номер 2. Зачем он тебе нужен? Да ещё изданный в ХIХ-м веке? А скажи, как ты носишь всю эту тяжесть? Тут ведь всех килограмм 8. - И гуру наклоняется ниже, со стаканчиком в левой руке, тоже готовым наклониться вместе с ней.
В невероятном прыжке Наташа настигает свою ценную ношу, и молниеносно выдёргивает полиэтиленовый мешок, вместе с раскрытыми нотами, которые ловит на лету. Кофе Учительницы расплёскивается теперь не на ноты, а на высокую тумбочку, обдавая её ноги мелкими каплями.
- Ты что себе позволяешь? - вскрикивает М.М. - Никакого уважения к преподавателю. Дикий зверёныш! Ты что, в лесу росла? - Эти крики, несмотря на их тон и амплитуду, всё ещё кажутся Наташе весьма примирительными. - Маленькая дрянь! - Это последнее М.М. произносит почти беззвучно, одними губами, так, что Наташа вроде бы это слышала, и вроде бы не совсем уверена, что это произносилось. Такой вот подлый приём.
В классе воцаряется напряжённая тишина.
- И это после того, как я вытащила тебя из кучи дерьма, в которую ты сама себя вляпала. Вместо благодарности. Да ты хоть понимаешь сама, что ты там наговорила, на мастер-классе. Одно моё слово: и ты бы вылетела из университета пулей, и никуда больше бы не поступила, даже на курсы поломоек. И как только тебя другие терпят! Понабирают в университеты всяких голодранцев, нищих-попрошаек, и цацкайся с ними. - У Наташи отнялась речь, и, казалось, отнялись ноги. - И ещё тобой бы заинтересовались компетентные органы. -
Принимая её молчание за знак безропотности, Учительница продолжает: "Кто тянул тебя за язык? Тебя вызвали к инструменту только для того, чтобы показать, как надо играть. Идиотка! "
Наташа, чувствуя, что ноги её по-прежнему не слушаются, медлит ещё несколько мгновений, и, как только обретает возможность двигаться, стремглав выскакивает из класса, бросив на тумбочке и на пюпитре все свои ноты: целое состояние, если за них придётся платить; такую огромную сумму вряд ли набрал бы кто-то и побогаче семьи Изовских. Она, не чувствуя ног, летит по коридору, вниз по лестнице, по ступеням исторического здания на улицу, не замечая того, что припустилась в сторону улицы Пил в одном платье, оставив в университете свою верхнюю одежду.
Вбегая в квартиру, она бросается на кровать лицом вниз, и у неё начинается истерика. Она и не заметила, что её мать дома, хотя Лена Изовская должна была находиться в этот час на работе. С этого дня её работодатели стали урезать часы, и Лена оказалась в числе "урезанных ". И без того было "весело ", а стало ещё "веселее ".
Лена бросилась к дочери, стараясь её утешить, но её дочь, казалось, ничего не слышала и не воспринимала. И то, что Наташа никак не прореагировала на то, что Лена дома - хотя должна быть на работе, - не предвещало ничего хорошего. Обнимая её за плечи, мать безуспешно пыталась понять причину её рыданий. Истерика не прекращалась, и так продолжалось неопределённо долгое время. Лена укрыла дочь одеялом, и села рядом, как у постели тяжело больного. Леонид застал их обеих в том же положении, и предложил вызвать амбуланс, и только тогда Наташа обрела дар речи, категорически заявив о своём несогласии. Её всю трясло, и Лене удалось заставить её выпить горячий час с малиной. Но дрожь не унималась, и к ночи только усилилась. Казалось, что Наташа заснула чутким, тревожным сном. Но она не спала, и, когда Лена подошла к ней среди ночи, у Наташи был жар. Температура подскочила до сорока, и Леонид побежал к соседу с машиной, вместе с которым Наташу отвезли в отделение Скорой Помощи самой маленькой больницы Raddy Memorial Hospital на rue Tupper. Там её продержали до утра, и отпустили домой с двумя рецептами, целым набором таблеток, и с направлением к невропатологу. О занятиях в университете не могло быть и речи.
Через день пришла Линг, принесла Наташину верхнюю одежду и сапожки (день тогда был прохладный, совсем не майский). Лена и Леонид не разрешили Линг увидеться с Наташей, прикрыли дверь в Наташину комнату, и стали расспрашивать её подругу. Хотя их дочь по-прежнему молчала, не называя причину своего нервного срыва, сопоставили время, когда Линг видела её выбегающей из университета в страшном волнении, и время урока у М.М., и пришли к неминуемому выводу. Леонид грозился тут же отправиться на приём к ректору; Лена желала ограничиться переводом Наташи к другому педагогу.
Прошло ещё несколько дней, и состояние Наташи не улучшалось. Она даже близко не подходила к пианино, и лежала, уткнувшись в подушку, лицом к стене. Она ничего не читала, почти ничего не ела, и её родители стали не на шутку волноваться за неё.
В пятницу, 15 мая, Наташа по-прежнему оставалась одна в своей комнате, никого не желая видеть и не подпуская к себе. К обеду она забылась беспокойным сном, и видела в той полудрёме какие-то лица, дворцы, неведомые летательные аппараты. И, вдруг, сквозь полусон, ей послышался самый пугающий голос, как будто заговорил окаменевший динозавр. Этого не может быть! М.М. в её квартире? Нет, это какой-то бред. Наташа накрывается с головой, и затыкает уши: и - о, чудо! - голос Учительницы исчезает из её снов. И в них врывается музыка: окрыляющая, воодушевляющая, светлая, благородная, освежающая и вселяющая надежду.
Но ей не показалось. 15 мая М.М. действительно постучала в дверь к Изовским, неведомыми путями (через консьержа?) пробравшись в их дом, и смиренно попросила прощения. На ней было скромное тёмное платье, и в руках: полиэтиленовый мешок с нотами, которые Наташа бросила в классе, убегая. Леонид сразу намеревался захлопнуть дверь перед этим монстром в человеческом облике, но его жена пропустила женщину в коридор, не приглашая войти. Та без спросу, сбросив туфли, прошла в большую комнату и забилась в самый уголок низкого дивана. Открыв коробку с очень дорогими конфетами, она собиралась затеять долгий разговор, но Леонид уже был возле дивана, в негодовании сверля её глазами, как будто вот-вот вышвырнет её из квартиры за дверь. Только одно удержало его: опасение потревожить дочь.
Скрестив руки на груди, он остановился последи комнаты, словно боясь заразиться от гостьи каким-нибудь опасным вирусом. Лена тоже не садилась, оставаясь на ногах. Видя, что она не удостоилась тёплого приёма, М.М. первой заговорила, пытаясь вымолить прощение, и заверяя, что ничего "такого " не сделала, и что Наташа просто слишком чувствительная девочка, слишком остро реагирующая на совершенно безобидные фразы. Родители Наташи пытались понять, куда клонит гостья, и что ей от них надо. Но та ходила вокруг да около, не собираясь сразу выдавать цель своего визита и лишь затягивая время. Леонид, вознамерившись провести разведку боем, заявил, что другие родители давно бы уже пошли к декану, к адвокату, и даже в полицию, чтобы раз и навсегда покончить со злобными выпадами против их дочери, чтобы пресечь недопустимое поведение педагога. "А вы попробуйте. Давайте, попробуйте. И увидите, что из этого выйдет ". Лена и Леонид окаменели.
- Хорошо, - сказала Лена. - Просто убирайтесь из нашего дома, и больше никогда здесь не появляйтесь. Наташу мы переведём к другому педагогу, и, надеюсь, что мы Вас больше не увидим.
- Вы думаете, это так просто?
- Мы сделаем всё возможное.
- Что ж, удачи вам на этом поприще. Да, и последнее. Я чувствую себя невольной виновницей ваших переживаний, так позвольте же вручить вам вот этот подарок: это выигрышный билет Лото-Квебек. Вы сами узнаете, сколько за него дадут презренных бумажек. Но эти фантики могут коренным образом улучшить ваше материальное положение.
- Нет, увольте. Заберите назад свой подарок, или мы его сейчас разорвём у вас на глазах.
- Я разочарована тем, что разговор у нас не получился, - сказала гуру не своим голосом, вкладывая лотерейный билет в свою сумочку. - Но я уверена, что мы ещё с вами встретимся.
Когда за Учительницей захлопнулась дверь, в квартире установилась сгущённая тишина. Что-то зловещее витало в самом воздухе, как будто М.М. действительно принесла с собой смертельно опасные бациллы. Её явление и всё её поведение отдавали чем-то пугающим, как угроза мафии, или как предупреждение маньяка: серийного убийцы.
Как только Наташа узнала об этом визите, её болезнь, казалось, как рукой сняло. Она тут же встала, долго плескалась в ванной, оделась, и отправилась в университет. В её ситуации перевод к другому педагогу оказался не таким уж простым делом, и, по разным причинам, затягивался до следующего учебного года. Она стала посещать пока другие занятия, не сделав ни одного пропуска, вплоть до каникул.
Но это лишь внешне казалось, что Наташа "o′key ". На самом деле недомогание её не отпускало, и она сама отмечала, что ей становится хуже. Она стала читать русские книги, что не совсем точно сказано, так как она и раньше кое-что почитывала, с момента приезда из Москвы, но это были всякие детские книжки, или что-нибудь малозначительное. Теперь же её потянуло в неизведанную ей доселе вселенную русской художественной литературы, которую она прежде наблюдала, скорее, в телескоп. Всё её образование - и самообразование - шло на французском и английском, а Толстого, Достоевского, и даже Лимонова, она читала в переводах. Теперь же словно кто-то сдёрнул пелену с её глаз, и она стала открывать для себя Анненского, Маяковского, Блока, Ходасевича, Бальмонта, Брюсова, Набокова, Мережковского, Гумилёва, Хлебникова, Мандельштама.
И замки мирового торга,
Где нищеты сияют цепи,
С лицом злорадства и восторга,
Ты обратишь однажды в пепел.
Какие грандиозные мысли, какие великие слова без банальной пошлости! Насколько закончена и отточена каждая фраза!
А это:
Мои глаза бредут, как осень,
По лиц чужих полям,
Но я хочу сказать вам - мира осям:
Не позволям.
Сколь оба четверостишия глубже и ёмче всех заявлений о противостоянии классов, о засилье тех, кто не участвует в производстве ни духовных, ни материальных благ, и о том, что бунт рабов так же бессмыслен и эгоистичен, как и засилье господ.
А сколько забытых звуков, запахов и красок дарили Наташе стихи этих русских поэтов!
Сладко после дождя теплая пахнет ночь.
Быстро месяц бежит в прорезях белых туч.
Где-то в сырой траве часто кричит дергач.
Вот, к лукавым губам губы впервые льнут.
Вот, коснувшись тебя, руки мои дрожат...
Минуло с той поры только шестнадцать лет.
Какие элегантные, какие тонкие построения, перекинувшие мост и в эпоху компьютерных иконок-ярлыков, и к замыслу фильма Матрица, съёмки которого вот-вот начнутся (обещая стать событием, а в главной роли там будет канадский киноартист:
Девиз Таинственной похож
На опрокинутое 8:
Она — отраднейшая ложь
Из всех, что мы в сознаньи носим.
В кругу эмалевых минут
Ее свершаются обеты,
А в сумрак звездами блеснут
Иль ветром полночи пропеты.
Но где светил погасших лик
Остановил для нас теченье,
Там Бесконечность — только миг,
Дробимый молнией мученья.
Невероятно точные афоризмы, потрясающие воображение метафоры закружили её в своём неувядающем хороводе:
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
Она списалась с одним рифмофилом из Костромы, который стал кормить её своими излюбленными стихами:
Горят электричеством луны
На выгнутых длинных стеблях;
Звенят телеграфные струны
В незримых и нежных руках;
Круги циферблатов янтарных
Волшебно зажглись над толпой,
И жаждущих плит тротуарных
Коснулся прохладный покой.
Под сетью пленительно-зыбкой
Притих отуманенный сквер,
И вечер целует с улыбкой
В глаза — проходящих гетер.
"Луны на стеблях ", утверждал этот знаток поэзии: круглые зеркала в парикмахерских, отражавшие свет ламп. "Телеграфные струны ": это телеграфные провода, которые нежно качает ветер. Руки ветра незримы.
А я думаю, отвечала ему Наташа: что луны на выгнутых длинных стеблях - это московские электрические фонари, которые были тогда ещё в диковинку; телеграфные струны в незримых и нежных руках - это аппарат передачи данных в нежных руках телеграфисток; янтарные циферблаты - уличные часы с электрической подсветкой. И ещё я думаю, что 3 первых катрена самодостаточны, и что окончание стихотворения на слове "гетер " гораздо выигрышней.
Тот долго не отвечал, а потом стал бомбить её письмами, допытываясь, из какой книги она это выписала. "Почему они все мне не верят: что у меня до Ц.Н. не было педагога; что я не выписывала своё понимание Брюсова ни из какой книжки? "
Они потому и не оставляют места тайне - необъяснимому и загадочному, - что опасаются, как бы их никто не облапошил, не объегорил, не обскакал, и отсюда их бесконечная уверенность в том, что другим это свойственно тоже, и что другие готовы в любой момент что-то украсть и присвоить.
Почему люди так жаждут человеческого тепла, а порождают один лишь холод и смерть? А тех редких людей, которым это удалось, ненавидят? И почему судьба чаще всего разрывает именно такую семейную / дружескую связку своей беспощадной рукой?
Этот холод остро чувствовал Блок, отрицая какой-либо смысл и не веря в преобразующую силу и в искупительное предназначение кармы:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
И всё окончилось-таки плохо, после невероятного всплеска огненного разгула поэзии:
И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
И сегодня, размышляет Наташа, всё окончится очень плохо, после невероятного всплеска канадской свободы и разнообразия. Уже намечен мировой шмон, как выразился однажды Наташин отец, Леонид Изовский, и глобальные вертухаи уже придумали, как разыграть лохов. Слишком вольно почувствовали себя фраера в слишком одемократившейся демократии. Пора указать им на место под шконкой. Что они сделают, гадал Леонид: взорвут Эйфелеву Башню, или сожгут парижский Нотр-Дам; или разнесут лондонский Тауэр? Но это обязательно будет какой-нибудь крупный ба-бах, именно такой цирковой номер. До него остались считанные годы или месяцы. И всю эту шарманку с играми в свободы и демократию прихлопнут, как дохлую муху. В Канаде агония продлится дольше, чем к югу от канадской границы, но в этой, в принципе, прекрасной стране - самые лучшие, самые удивительные люди уже начинают задыхаться, барахтаться и тонуть.
* * *
Звон чашек в кафе подземного города вырывает её из кокона воспоминаний, возвращая к действительности. Почти все другие работники гостиницы обедали или завтракали в особом кафе для персонала, и стоили эти обеды сущий пустяк. Но у Наташи аллергия на стадность: едва ли не последнее, что осталось ещё в ней от неё. Эта открытая кафешка - проходной двор для посетителей подземного города - находится как раз напротив гостиницы, и соединяется с Квин Эрмелинда одним из отростков главной подземной улицы, проходящей под наземной улицей Рене-Левек, бывшей Дорчестер. Если она работает днём (что случается редко), она всегда питается тут. После ночной смены она, постившаяся во время обеденного перерыва, иногда забегает сюда к открытию, и, бывает, становится первой посетительницей. Сидя за столиком, отражающим бликами одного из окон-люков высоко над головой - в крыше на уровне тротуаров, - Наташа глотает уже не жидковатый кофе, а слёзы, чувствуя, как металлический обруч сжимает ей горло, когда она вспоминает об отце, о ТОМ Монреале, о себе самой... И ей снова начинает казаться, что, не будь того страшного сна, ничего самого плохого бы не случилось. Мурашки пробегают по коже, когда она думает о том, и вязкая чёрная пелена закрывает глаза.
Она видит грозное, тёмное небо, из которого вылезает что-то имбирно-розоватое, как мелкая пуля, за ней другая. Их всего четыре. Теперь это самолёты. Они застыли неподвижно носами вниз. И вдруг статическая картина оживает. Самолёты с гулом падают вниз, и взрываются, врезаясь в землю.
В оглушительной тишине раздаётся примитивная мелодия в ре-миноре, двигаясь от первой до пятой ступени, с повторением ноты ля, после которой мелодия движется тем же макаром от субдоминанты, с пропуском четвёртой ноты поступенного восходящего движения, и возвращается на ля. Под эту тупую шарманку люди в спецовках монтируют на самолёты некие электронные устройства, и на спине у каждого - надписи буквами неевропейского алфавита, которым пользуются фирмы "самого дружественного государства ".
Затем она видит пульт от телевизора в чьих-то волосатых руках. Пульт управляет чем-то на экране; она смотрит туда, и видит самолёты. Но это не компьютерная игра, нет; самолёты уже летят в окне, и она сидит в одном из них.
Ужас охватывает её; она не в силах пошевелится. Вдруг ремни сами собой расцепляются, и она уже в проходе между рядами кресел, в самом конце прохода, в кабине вместе с пилотами, которые отчаянно пытаются вернуть себе контроль над железной птицей, но управление машиной взял на себя кто-то другой, невидимый, дистанционно ведущий авиалайнер на неведомую цель.
Картина снова резко меняется. Теперь Наташа уже на 17-м этаже высотки, откуда видит две одинаковые башни-небоскрёба, в которые врезаются пассажирские самолёты. Сюрреалистичность этой картины, невероятность происходящего потрясают так, словно открылось окно в один из параллельных миров. Агония погибающих башен, гигантский шлейф чёрно-серого дыма, куски падающих конструкций, которые никак не могли плавиться, гореть и разрушаться от обычного керосина - самолётного топлива: всё это кажется каким-то природным катаклизмом, а не делом человеческих рук, аллегорическими образами крушения этого мира, водораздела эпохи, за которой последует эпоха вампиров.
Но этот апокалипсический образ держится недолго. Его сменяет белый шум на экране, как пустота на месте только что прекратившего работу канала. Она хочет вернуться к прежней жуткой картине, но её больше нет. Есть только экран телевизора, а затем лишь белая точка; и та пропадает; экран гаснет.
Именно тогда и началась глубокая депрессия, вызванная пессимизмом вещего сна и посттравматическим шоком после грубого окрика М.М. Последнее, что она успела сделать до того, как депрессия окончательно вырвала её из нормальной жизни: сходить на посиделки в кафе на Дрюммон.
Там были уже знакомые лица, и только один человек оказался ей неизвестен. Он вызывал неосознанную симпатию с первого же взгляда, представляя собой нечто среднее между университетским профессором и рок-музыкантом. На нём скромно сидел серый пуловер с отворотами, такого же цвета рубашка, и тщательно отглаженные брючки. Небольшая бородка и простые очки в железной оправе придавали ему отдалённое сходство с советскими диссидентами 1980-х. Оказалось, что это и есть сегодняшний лектор, автор нашумевшей книги "От вседозволенности охлократии к свободе для немногих ", о "непечатной " ( "нецензурной ", как, понизив голос, пошутил Дезмонд) версии которой автор намеревался рассказать. Марк Палевский-Вебер согласился ознакомить публику со своей книгой на очень жёстких условиях, потребовав, чтобы его не перебивали, а высказались в конце, и не в форме дискуссии.
Прежде, чем задействовать свой мягкий баритон, Марк долго разминал ноги, прохаживаясь между столиками. "Представим себе соревнование кораблей, - начал он издалека, - на всех парах мчащихся к финишу. Какой из них придёт первым: тот, что не имеет на борту груза - или те, что осели под тяжестью бочек и контейнеров по ватерлинию? ".
"Современная гонка цивилизаций вступила в решающую фазу, и победят в ней те, что избавились от балласта. Мы должны сбросить за борт социальный балласт, иначе Китай, Индия, Россия, исламский мир, и даже другие участники этой гонки настигнут нас и перегонят, и мы не сможем больше навязывать свою волю ".
"Так же, как в мире животных, в мире людей доминирует самый сильный и самый лютый зверь, и это - естественный ход вещей. А там, где овцы и козлы своим блеяньем выбирают себе пастухов, а львы обязаны делиться с зайцами и сусликами своей добычей, хищники утрачивают навыки выживания. Мелкие зверюшки существуют для того, чтобы их поедать, а не для того, чтобы назначать им социальное пособие и выделять социальные квартиры ".
Среди слушавших раздался нешуточный ропот, но те, что пригласили Палевского-Вебера, подавили спорадические протесты.
"К счастью, те, что сейчас у руля, хорошо осознали сию прописную истину ". - Это Марк произнёс уже не по-английски, а на языке Дюма и Гюго.
"Мы живём сегодня в обществе самого диспропорционального неравенства со времён фараонов. И это очень многообещающий знак. Вы увидите, господа, как в ближайшем будущем богатые станут экспроприировать общественные земли, парки, здания, и, никого не опасаясь, строить на них свои кондо и дорогущие рестораны, и ни одна газетёнка об этом не пропищит. Вы увидите, господа, как ни один журналюга не станет проливать крокодиловы слёзы по бездомным, которых рейд полиции вышвырнул из заброшенного государственного здания, на месте которого три или пять богатеньких, не заплатив за экспроприацию ни цента, возведут свои хоромы или экстравагантный ресторан с заоблачными ценами, где стоимость одного блюда будет дороже, чем накормить всех нищих Канады. И депутаты, мэры, газеты, и звёзды телеэкрана заявят, не стесняясь, что это лучше, чем использованные шприцы, помойка и туалет под ногами. Не сомневаюсь, что среди вас найдутся такие слабаки и ханжи, что промямлят что-нибудь типа "отбросы под ногами - вот что осталось от тех, у кого отняли всё; кого поедают жадные, ненасытные крокодилы ". Но давайте ответим честно: кому принадлежат орешки, корки и ягодки, которые белка натаскала в свою нору? Белке? Уморили! Они - собственность того, кто их отберёт ".
"И ни слова больше о "слугах народа "!
"Вспомним самого Ницше: "...речь о бедах, которые может натворить монументальная история в среде могучих и деятельных натур, безразлично, будут ли эти последние добрыми или злыми; но можно себе представить, каким окажется ее влияние, если ею завладеют и постараются ее использовать бессильные и малодеятельные натуры! "
"Беззаботными, насмешливыми, сильными—такими хочет нас мудрость: она—женщина и любит всегда только воина ".
"Проповедники равенства! Бессильное безумие тирана вопиет в вас о «равенстве»: так скрывается ваше сокровенное желание тирании за словами о добродетели! "
"Или, может быть, вы осмелитесь пойти против книги, в которой написано следующее: "
"(...) ты теперь идешь за Иордан, чтобы пойти овладеть народами, которые больше и сильнее тебя, городами большими, с укреплениями до небес (...) Когда будет изгонять их Господь, Бог твой, от лица твоего, не говори в сердце твоем, что за праведность мою привел меня Господь овладеть сею [доброю] землею, и что за нечестие народов сих Господь изгоняет их от лица твоего; (...) не за праведность твою и не за правоту сердца твоего идешь ты наследовать землю их (...) А в городах сих народов, которых Господь Бог твой даёт тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души, но предай их заклятию: Хеттеев и Аморреев, и Хананеев, и Ферезеев, и Евеев, и Иевусеев, (и Гергесеев,) как повелел тебе Господь Бог твой. (...) Итак, убейте всех детей мужеского пола, и всех женщин, познавших мужа на мужеском ложе, убейте; а всех детей женского пола, которые не познали мужеского ложа, оставьте в живых для себя ".
"Никто из вас не назовёт эти строки изуверскими, никто не наречёт их призывами к геноциду, ибо хорошо знает, что назавтра же вылетит из университета с волчьим билетом... "
"А всё потому, что эта книга абсолютно права: участь слабых слюнтяев повиноваться и гибнуть; участь сильных и безжалостных драться и повелевать ".
"Иначе, если слабые и больные расплодятся, человеческая раса выродится и исчезнет... ".
Марк прочистил горло, и продолжал:
"Теперь это понимание усвоили многие из самых важных людей, но перед нами ещё непочатый край работы. И на этом поприще наш знаменитый университет МакГилл буквально незаменим. Одни лишь Доктор Камерон и Доктор Кокс чего стоят! Союз меча и орала. Союз пытателя и правоведа. Их наследие бесценно. Ведь важная составляющая избавления от социального балласта: это ликвидация психически неустойчивых и слабых духом, бунтарей, крикунов, критиканов и социально неприспособленных. Мы все знаем, что большие любители пыток - Дональд Эвен Камерон (президент Американской и Канадской Ассоциации Психиатров, и президент Всемирной Ассоциации Психиатров), другой профессор МакГилл - Дональд Хебб, - и их коллега из Чикаго, Милтон Фридман, - поставили перед собой благородную цель: не убивая двуногого подопытного кролика (как это делали неблагородные нацисты), стереть его личность, создав совершенно другую (которой можно управлять, как автомобилем) с "чистого листа ". Ведь пытка: это очищение души, и, чем чудовищней пытка: тем больше душа очищается, превращая пациента в младенца без речи, навыков, памяти. Даже убеждённый нацист, коммунист, или антисемит становится после электрошока невинным, как младенец. Подобные эксперименты финансировали в 1940-х – 1950-х такие авторитетные организации, как ЦРУ, КГБ и Гестапо ".
"Вспомним, что деятельность Моргулиса, Фридмана, Лео Яффе, Камерона и Хебба протекала в такой среде, где считали, что бедность и обездоленность: это не социальная болезнь, а генетическая предрасположенность тех, кто входит в число бедных и обездоленных. Неспособность обеспечить себя, неумение добиться достаточно высоких доходов: это врождённая генетическая "дефектность ", а не продукт социального неравенства и преступлений имущих классов и правящих кругов. Такая же болезнь, как полеомелит или другие врождённые болезни. Исходя из такой установки, доступ к медицине "слишком " удлиняет жизнь бедняков, и делает её "слишком " хорошей, распространяя эту "болезнь " вширь и вглубь. "
"Бесконтрольное употребление антибиотиков приводит к появлению и размножению тысяч резистентных штаммов, угрожающих будущему человеческого рода. Слабые и болезненные индивидуумы, не прожившие бы и 20 лет в прежние эпохи, в наше время выживают за счёт медицинских технологий, плодя больное потомство и провоцируя появление новых резистентных бактерий ".
"Вы, конечно, скажете, что это всё Монсанто, Бритиш Петролеум, пестициды, технологии с использованием токсических веществ; что это загрязнение окружающей среды, наркотики, интенсивная эксплуатация и социальные язвы. Но разве не обладают крысы и акулы иммунитетом против ядерного облучения, а летучие мыши разве не потеряли ген воспалительного процесса, и теперь им не страшны никакие вирусы? Перезапустите натуральный естественный отбор и человек тоже эволюционирует в ту же сторону, а, если нет, то человечество недостойно существования, и туда ему и дорога ".
"То же касается и престарелых, которым пора бы скопытиться в более нежном возрасте. Слишком долгий век современных старожилов подрывает иммунную и генетическую защиту нынешнего человечества. "Чрезмерно " удлиняя продолжительность жизни с помощью медицинских и фармакологических достижений, мы разрушаем здоровье человечества. Женщины рожают, когда им за 30, а то и все 40; мужчины становятся отцами, когда им чуть ли не под 60. От этого дети рождаются больными и чахлыми, и эта генетическая деградация закрепляется поколениями и ускоряется той же тенденцией ".
"Вы скажете, что это социально-экономическая политика настолько уродлива, и что детские вещи, коляски, колыбельки стоят в Канаде баснословно дорого, и что рожать и растить детей становится слишком дорого. Что именно поэтому затягивается процесс деторождения. Но я скажу вам, уважаемые, что я очень доволен такой социальной политикой, которая не позволяет плодить нищету, справедливо давая понять, что нечего иметь детей тем, кто не в состоянии их содержать. Право иметь детей надо конституционно закрепить исключительно за богатыми, а неимущие женщины должны стать исключительно инкубаторами для поставки детей в приюты, где этих безродных не будут учить так, чтобы они составили конкуренцию отпрыскам богатых, а чтобы они научились прислуживать и повиноваться ".
"Так считали в кругах господ Камерона и Яффе, а их младший товарищ, доктор Кокс, прикрывал их задницы ".
"Берите пример с Индии, Украины и России, господа, где бродяги опущены ниже животных. В России, где бездомных называют бомжами, их вообще не считают за людей, с ними можно делать всё, что угодно, а мы строим для них ночлежки и социальное жильё. Новые российско-украинские богачи, не стесняясь, живут у всех на виду в своих феодальных дворцах вместе с челядью и прислугой, статус которой низведён до статуса крепостных лакеев, со своей феодальной дружиной (с целой мини-армией охраны), садовниками и кухарками, а мы стыдливо скрываем свою кричащую роскошь от глаз голодных рабов. Даже к югу от канадской границы, скорее, Россия, чем Швеция или Канада. В России, Украине, или в Польше кварталы богатых стали закрытой охраняемой зоной, куда допуск строго по пропускам, а у нас любой голодранец может спокойно пошвыриваться по району самых богатых особняков, глазея по сторонам ".
"К счастью, дело Камерона и Хебба в стенах нашего замечательного университета бессмертно. Его продолжают не менее замечательные экспериментаторы сегодняшнего дня. Суть состоит в том, что, вспоминая тот или иной эпизод, мы тем самым переводим воспоминание из долгосрочной памяти в краткосрочную, откуда оно снова перезаписывается в долгосрочное хранилище. В сознании 99 процентов людей регистрация событий опирается на неразрывную связку "воспоминание-переживание " (эмоциональное переживание и есть память), и, если разорвать её, процесс перезаписи нарушается, и воспоминание стирается, как с магнитофонной плёнки. Агентом подавления перезаписи может служить таблетка, электромагнитные помехи, или другая методика. Думаю, вы способны оценить открывающиеся перспективы. Пока свои исследования и свои имена мы не очень-то афишируем, но лет через 20 уже будут использовать эту технику, к примеру: для лечения "психических травм ". "
"Или вот такая прелестная штучка, как чтение мыслей. Зубастый волк приближается к подопытному зайчику, показывая ему созданные на компьютере картинки (лица) и сканируя активность мозга. Особая компьютерная программа переводит данные сканирования в визуальные образы, и на выходе мы видим те же лица. Чтение текстов загружается в мозг вербально и визуально, и затем так же успешно расшифровывается. Это ли не будущий заслон вредным мыслям и намереньям плебеев? "
"В качестве координатора междисциплинарных исследований при деканате я курирую ещё один проект. Это разработка нового законодательства по суициду. Самоубийцы лишают себя жизни с помощью врачей, разве это не очаровательно? Вот где целый Клондайк методов избавления от социального балласта и экономии миллиардов долларов. Сначала мы откроем зелёную улицу для тех, кому осталось совсем немного, потом для неизлечимо больных, и ещё позже для всех старикашек, бездомных, инвалидов и сумасшедших. И снизим планку возраста до 6-тилетних детишек. Разумеется, из любви к детям. Забавней всего выйдет с психами. Во-первых, мы будем признавать их неизлечимыми, игнорируя факт отсутствия доступа к помощи психиатров и психологов. Во-вторых, мы станем пичкать их препаратами, вызывающими суицидные побуждения. В-третьих, мы проигнорируем их недееспособность. Эту программу запустим лет так через 15 ".
"А какие перспективы открываются с введением тотального видеонаблюдения! Мы превратим наши города в огромные тюрьмы, где простолюдины будут у нас на виду 24 часа в сутки, и где свободными останутся только богатые и влиятельные. Каждый двуногий станет крепостным цифрового антимира: компьютерным файлом, со всеми его параметрами, свойствами, связями, передвижениями, который можно в любой момент использовать, двинуть, задвинуть, или "погасить ". Разве это не захватывает? "
"Мы развернём агрессивную и навязчивую кампанию, заставляя пациентов завещать своё тело для пересадки донорских органов, а позже полностью перекроем доступ к медицине тем, кто не подписал, и, с помощью суицидного законодательства, суицидных таблеток, и других методов, навсегда решим дефицит органов для пересадки ".
"А какой потенциал заложен в разработке новых вирусов, и, в частности, штаммов смертельных гриппов! Их ведь можно ориентировать так, чтобы они убивали только старичков и слабых особей, а для остальных представляли собой лишь относительную опасность. Представьте себе, что будет, если перекинуть на человека штаммы, встречающиеся у птиц, или у летучих мышек; мне кажется, это самая перспективная разработка. Весьма эффективная, чтобы избавиться от социального балласта, и - в придачу - обрушить и перекроить всю глобальную и местную финансово-экономическую систему, чтобы у плебеев язык не повернулся требовать возврата к прежнему уровню жизни. Мы и социальный балласт ликвидируем, и от крикунов избавимся, и врагов приструним ".
"Представьте себе, что ген, отвечающий у других млекопитающих за воспалительно-температурную реакцию на проникновение вирусов и бактерий, у летучих мышей отсутствует. Поэтому они носители множества вирусов, но сами при этом не болеют. Можете сделать далеко идущие выводы. Подобные вирусы имеют от 25 до 30 генов (протеинов), тогда как у млекопитающих их десятки тысяч. И, вот, микроорганизм, с его ограниченным набором генов, нуждается в наших генах (у человека их 20 тысяч), чтобы существовать. Его клетки прикрепляются к нашим протеинам и белкам (которых у пожилых больше), но атакуют не все 20 тысяч генов, а лишь чуть более 300 ".
"Это те же самые гены, протеины которых подвергаются мутации, когда присутствуют злокачественные опухоли, дегенеративные процессы, или бактериальные инфекции. И вот тут врачей ждут большие сюрпризы. Они попытаются лечить заболевших средствами от паразитов, что используют те же 300 протеинов, которые нужны и вирусам (чтобы заражать людей), но пациенты станут умирать от инфаркта или инсульта. Поначалу предположат, что это в связи с возрастом, или с другими проблемами, но потом окажется, что это вирус так защищается. Сюрприз! Попробуют использовать полимерные ингибиторы, подавляющие энзим вируса, что синтезирует РНК-геном: без него клетки вируса не могут делиться (размножаться). Но и тут прокол! Surprise! Даже старый метод переливания плазмы крови от тех, что выздоровели и выработали иммунитет: не сработает. Одни сюрпризы! "
"Стойкий иммунитет у переболевших? Помилуйте! Антитела станут ослабевать и пропадать уже через 3 месяца ".
"Конечно, мы не позволим, чтобы обременённые тяжестью лет политики, которые нам помогают, разделили участь всяких убогих и попрошаек. Вместо вакцинации - мы станем проводить сеансы дозируемого заражения, контролируя объём попадающего в организм биологического вещества. Секрет этого типа вирусов заключается в том, что малое число клеток вирусного генома вызывает всего лишь лёгкий насморк, а массированная атака заражением смертельна даже для молодых. Простаки будут реагировать на сообщения о заражении того или иного лидера либо симпатией (вот, мол, и "они " смертны, как мы), либо злорадством: они никогда не узнают правды ".
"У нас будут наготове для избранных и другие "экспериментальные " средства, которые наши предшественники держали в секрете сотни лет. Или вы не верите в то, что банкиры и феодалы всегда использовали управляемые эпидемии для того, чтобы избавиться от нищих, задушить в зародыше бунты плебеев, и для чисток в своей собственной среде и даже в своих собственных семьях, когда претендентов на богатство и власть становилось слишком много? "
"Пандемия (пусть даже эпидемия) полезна во всех отношениях. Ведь что для нас проще и лучше: вырубить лес - или его поджечь; сносить дома - или взорвать весь город? Зачем вымаливать согласие, если можно сходу бить по зубам? Нам крайне выгодны теракты, наводнения, цунами, лесные пожары. Мы будем по-прежнему отрицать факт глобальной климатической катастрофы и её связь с деятельностью человека. Не потому, что не верим в неё, а потому, что природные катаклизмы нам на руку. Не стоит спасать планету и резко сокращать её загрязнение. Масштабные бедствия и войны стали нашим самым выгодным предприятием. Не надо укреплять дамбы; не надо охранять лес. Пусть его поджигают, пусть пожар выгонит жителей, и мы прикарманим весь район, и построим там свои лесные поместья. Пусть вода зальёт крупный город, и мы приватизируем всё, что только можно, и, главное, вместо общественных откроем частные школы: наше принципиальное орудие против засилья плебеев. Удар по почкам: и, не дожидаясь, пока безродные опомнятся и соберутся вместе, отнять у них всё; бац по сопилкам: и мы раскалываем государство, и распродаём его осколки частным феодалам ".
"Где это видано, чтобы заяц указывал льву? Даже если заяц мускулистый и размером со слона. Присмотритесь к зайцу. Он вам никого не напоминает? Его глазки, его зубы. И, чтобы заяц нас не обскакал, подумайте о моей программе. Благодарю за внимание. "
Воцарилось непроницаемое молчание. Никакой реакции публики. Никаких вопросов. Никто даже не кашлянул.
На улице была мрачная дождливая погода, и тускло отсвечивающие автобусы скользили по Шербрук, как сомнамбулы.
Наташа представила на месте этих приземистых мастодонтов светлые просторные троллейбусы, что некогда курсировали по улицам Монреаля в 1940-1960-х. Густая трамвайная сеть; троллейбусы на всех крупных улицах; пригородные электрички, доходящие до центра; первые линии метро: огромный по тем временам город с одной из лучших в мире транспортных систем. И это была экологически чистая транспортная система, на десятки лет обогнавшая своё время. Куда же делось то чудо своей эпохи? Может быть, его разбомбили вражеские самолёты, или артиллерийский обстрел разрушил цветущий город? Нет, это - с попустительства канадского правительства, прижатого к стене политическим ультиматумом, - автомобильные гиганты соседнего государства (такие, как Форд, Крайслер, или Дженерал Моторз) скупили весь монреальский общественный транспорт, ликвидировали его, и заставили население приобретать загадившие планету автомобили.
Разве это не иллюстрация к лекции Палевского-Вебера; разве это не тот же самый захват (как в Чили, в 1973-м), с последующим тотальным разрушением общественной собственности, обломки которой распродали с аукциона?
Разве это не та же война, как нападение на Белград в прошлом году, по рецептам кровавого Фридмана? Разве это не дело рук военных преступников, по которым плачет второй Нюренберг?
15. ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ МИРЫ.
Назавтра полиция допросила всех, кто присутствовал на лекции Марка. Всех, кроме Наташи. Об этом она узнала, шагая из университета рядом с Шорелем. Ни одного вопроса в связи с явно криминальной подоплёкой "лекции " полиция не задавала. "Тогда в чём же дело? " - удивлялась Наташа.
- Ты, что, не следишь за новостями?
- А зачем? - снова удивилась она.
- Вот счастливый человек!
- Так что ты там заикнулся о новостях?
- Ночью, в 4 утра, Марка сбила машина: на тротуаре, возле бульвара Гуэн в Северном Монреале.
- Какой ужас! Что он там делал?.. В 4 утра...
- Это вопрос. Он обитает в особняке рядом с улицей Милтон. Его любовница, фотомодель - выше Музея Изящных Искусств.
- Ты сказал "обитает ". Так он жив?
- Да, он в больнице Нотр Дам, в реанимации.
- Странно. Почему там? А кто был за рулём?
- Машина скрылась. Серый Додж. За баранкой сидела женщина.
- Скажи, Крис, неужели кто-то из наших мог сделать такое?
- Ты имеешь в виду, что кто-то мог так оригинально отреагировать на страшилки его болтовни?
- Это не болтовня.
- Кажется, ты сложнее, чем я думал... Ну, если хочешь знать моё мнение, так, по-моему, это, скорее, дело рук тех, чьи планы он озвучил раньше времени.
- Или это была заведомая провокация, и провокатор должен был, по чьему-то сценарию, сыграть в ящик.
- Только больше никому об этом не говори.
В ближайшие дни Наташа обнаружила, что из тех, кто собирался в кафе на Дрюммон, с ней никто не здоровается, и даже Джессика проскальзывает мимо, стараясь её не замечать. Это добавило ещё одну трещинку в целую сеть трещин, испещривших в последнее время хрупкий сосуд её сознания. Лишь один Крис Шорель продолжал по-прежнему с ней общаться.
В пятницу (Наташа точно помнит) она вдруг заметила, что ни на чём не может сосредоточить своё внимание, что все её мысли словно куда-то распыляются. Она пыталась контролировать это состояние, но ничего не получалось. Её как будто опускали в огромную ёмкость с тёмной жидкостью, и там от неё отлетали частицы её личности, её уникального "я ", оставляя пустоту и пытку потери опоры. Когда она, казалось, выныривала оттуда, распад личности продолжался, и она ясно сознавала, что теряет себя. Все ценности, их иерархия: пропадали куда-то. Привычный мир, всё, что она любила и считала незыблемым - исчезало, не оставляя уверенности ни в чём. Стало очевидно, что её накрыла глубокая депрессия.
После нападения на Лену Изовским пришлось купить для неё сотовый телефон, а теперь купили такой телефон и Наташе. Семейный бюджет тотчас дал течь.
Родители сразу поняли, что происходит с их дочерью. Они очень испугались за неё, и обратились к знакомой француженке, что работала врачом в местной поликлинике CLSC. Та объяснила, что анонимно можно обратиться за помощью только за деньги, а тем, для кого такой вариант исключён, остаётся открытая процедура регистрации и оформления, что наверняка "засветит " Наташу и её проблему "во всех инстанциях ". Да и качество бесплатной помощи такое, что можно её и не получать.
- С ними стоит связываться только в самом крайнем случае, - подвела она итог своим советам.
Уяснив ситуацию, Леонид - не без колебания - позвонил своему давнему приятелю, которого тут же ввёл в суть дела. Этот 60-летний холостяк по фамилии Борщевский, бывший советский психиатр и бывший москвич, не очень-то устраивал Изовского, тем более, что психиатров бывших не бывает. Но когда деваться некуда, приходится мириться с отсутствием выбора.
Борщевский явился через два дня, пробыл у них с обеда до ужина, и видел Наташу. Леонид отправился провожать его до лифта, и тот сказал, что Наташин случай очень тяжёлый, и что ей нужна госпитализация.
Тем временем Наташино состояние продолжало ухудшаться. Очень редко смотревшая телевизор, она теперь часами сидела, уткнувшись взглядом в экран. Только Линг удавалось вывести её из этого состояния. При ней Наташа оживала, как будто её подруга переводила её мысли на прежнее место, как стрелки часов. К сожалению, они бывали вместе недолго: жизнь вносила свои коррективы, заставляла подчиняться делам.
Когда зазвонил телефон, Линг как раз была у Наташи. Звонила Патриша, студентка Саши Колосова, ещё одного преподавателя из McGill. Она прощебетала что-то Наташе в ухо, потом замялась, и продолжила: "Сейчас кое-кто хочет с тобой поговорить ". При первых же звуках другого голоса Наташа выронила трубку, которую тут же подхватила Линг: "Слушаю ".
- А, это ты, Линг? Очень хорошо, что ты у Наташи. - Однако, голос Учительницы дрогнул, выдавая замешательство. Как видно, вторжение Линг не доставило ей массу удовольствия.
- Вы?... узнала...
- Как там Наташа? Я звоню справиться о её здоровье.
- Она в полном порядке.
- Я очень рада. И, всё-таки, передай ей, что я приглашаю её к себе. Она может даже пожить у меня. Ведь у меня, кроме апартаментов, есть ещё дом в Вестмаунте, с таким потрясающим видом на город и мосты. Можно недельки на две остановиться в моём загородном доме. Видишь, какое у меня расположение к вам обеим. Как правило, я никому не рассказываю о своей недвижимости.
- А вдруг у Вас имеются ещё и дворцы.
- Ну, ладно, шутки в сторону. Передай Наташе, что я могу устроить консультацию любого врача без квебекской медкарты. И вообще могу помочь, если нужна любая другая помощь.
- Спасибо, - отреагировала Линг. - Вы ей итак уже помогли. - И она бросила трубку.
В тот же день Леонид позвонил Борщевскому.
- Слушай, тёзка, ты когда-нибудь слышал о врачебной тайне и о клятве Гиппократа?
- А что, собственно, произошло?
- А ты сам не догадываешься? Напряги мозги.
- Сбавь тон. Я всего лишь поделился с человеком, готовым помочь. Тем более, что она преподавательница твоей дочери. А преподавательница - это, вроде, почти как врач.
- Бывшая преподавательница.
- Извини, не знал.
- Да всё ты знал! Просто у тебя в зрачках бегают циферки, как в ручных магазинных кассах времён Совдепии. Я пригласил тебя как друга, а ты предал друга за горстку сребреников.
- Ну, продолжай, продолжай! Скажи: предал, как Иуда. Скажи, что жиды Христа распяли!
- Считай, Лёнька, что ты сам распял свою репутацию в Монреале. Я и не знал, что ты такая гнида.
К тому времени у Наташи уже развилась стойкая бессонница. Целыми ночами она или смотрела в компьютере старые фильмы, или опрокидывалась на спину и лежала без движения, уставившись в потолок. В её голове беспорядочно бегали муравьи: вышедшие из-под контроля мысли, которые измывались над ней пыткой безвозвратности бытия. Она корила себя за то, что не ушла от Учительницы, пока это было возможно, не могла смириться с тем, что Линг это удалось, а ей нет. Она не могла себе простить того, что явилась на тот злосчастный урок, что не пропустила его, сославшись на мигрень, или на что-то другое, хотя интуиция ей подсказывала что-то нехорошее. Притянутая телеэкраном, как магнитом, она видела всех этих телеведущих, знаменитостей, звёзд кино, и думала о том, что ни с кем из них ничего подобного бы не случилось, потому что они все разумные, смышлёные люди, в отличие от неё. Они говорили или беседовали о вещах, в которых она не разбиралась, либо не придавала им значения, и такая недосягаемая адекватность сквозила в каждом их жесте, угадывалась в каждом их взгляде, что ей становилось жаль себя и завидно их общительности, их окружению, их общественному положению, хотя она никогда никому не завидовала. Она понимала, что у них совершенно иные возможности, на фоне которых поражала её собственная никчемность.
Всё, к чему она проявляла неизменный интерес, всё, что она любила, больше не занимало её. Ничто, абсолютно ничто не доставляло удовольствия. Она уже две недели не приближалась к фортепиано, не листала новые фортепианные сборники, но запоем слушала самые трагичные произведения мировой классики. Знаменитое Адажио Томасо Альбиони, Анданте из сонаты Диабелли, пьесы Шопена издания post-mortum странным образом вызывали в её сознании образ уходящего вдаль поезда на высоченной насыпи где-то под Ленинградом: картинку из далёкого детства, словно нарисованную маслом прямо на её зрачках. Поезд уходил всё дальше и дальше, и проплывали мимо - и, одновременно, вдали, - светящиеся в вечереющем воздухе жёлтые окошки. В них были видны крошечные человеческие фигурки - словно игрушечные на таком расстоянии, - освещённые другим, внутренним светом вагонов, таким отличным от густеющей охры заката. И так они разминулись, как движущиеся в разных направлениях галактики: мир пустеющих улиц - и мир поезда. И вдруг она с пугающей очевидностью осознала, что ещё в детстве её поражало открытие: снаружи, в хитросплетении быстро темнеющих улиц, - и внутри поезда - время идёт по-разному, как в мире живущих, и в мире умерших, и она содрогалась от мысли, что не знает, в каком находится из миров.
Это стремительное, непрекращающееся изменение позиции поезда: оно как фатальное изменение самой человеческой сущности, такой же неуловимой и всегда в движении, которого нельзя остановить. Это самое прекрасное, но и самое трагичное, что есть в людях, потому что в каждую секунду внутри нас рождается и умирает огромное множество личностей, словно так наша сущность ускользает от смерти.
В поисках этого неуловимого - всё искусство, религия и философия, словно и древние, и современники пытаются его заморозить, запечатлеть его бег, вырвать из череды бесконечных трансформаций, которые, как дёргающиеся расплывчатые контуры ускоренной съёмки, заслоняют каждый отдельный кадр. Но - так же, как нельзя сковать хаотичные движения электрона, - невозможно ухватить эту пугающую и прекрасную изменчивость человека, связанную с его самой сокровенной сущностью. И всё самое гениальное и удивительное: это то, что повторяет прихотливые изгибы своевольной природы, маня своей неразгаданной тайной Красоты.
У Наташи ничего не поменялось, если не считать того, что наступили каникулы, но ей казалось, что её похитили, перенеся в незнакомое, далёкое место, где у неё нет никакой опоры, никакой защиты, где каждую секунду ей грозит опасность и смерть, и где ничего, что стояло за ней, больше нет. Тут каждый может плюнуть в неё, оскорбить и ударить; ведь она совершенно никчемна. Находясь у себя дома, в своей собственной комнате, в одной квартире с родителями, она - как бездомные - не чувствовала крыши над головой. Места, где она любила гулять, знакомые улицы и лица больше не вызывали никаких чувств. Всё и всегда стало казаться мрачным и угрюмым, как будто и в солнечную погоду шёл дождь.
Так в жизни Наташи наступила зима, хотя за окном лето было в разгаре. И она больше не слышала пения птиц, не замечала белок и бурундучков. Монреаль расправлял свои плечи - осколок Франции в Северной Америке; оживлял свои бульвары, зажигал разноцветные вечерние огни. И Наташа, для которой каждый день и каждый вечер в этом городе превращался в праздник, этого не замечала. Радостная зелень газонов, скверов и лужаек во дворе университета МакГилл; клумбы и цветники на бульваре МакГилл Колледж, что начинался от монументальных университетских ворот; сплошная зелень деревьев на горе Монт-Рояль, выше крыш старинных университетских зданий, выше крепости, нависшей над университетским двором, и выше особняков-дворцов над ней: и этот, бросавшийся в глаза, праздник жизни больше не радовал глаз.
В каждой минуте, в каждой секунде как будто накапливался излишек, тянущий ко дну: словно налипшая на стеклянные стенки песочных часов грязь. Эти невидимые гири в каждой клеточке тела и в каждой клеточке времени утяжеляли её шаги, наваливались на веки, плечи и руки, наполняя их свинцом.
Когда предстояло куда-нибудь пойти, или встретиться с кем-то, ей требовался максимум усилий, чтобы собрать свой рассудок по кусочкам, чтоб донести его обратно домой. Казалось, разум больше не подчиняется ей, ускользая от неё, забирая с собой её саму, и это становилось самой страшной пыткой, страшнее любой физической боли. Иногда казалось, что она вот-вот справится с этой напастью, что сейчас склеит разбившееся зеркало личности. Знакомые места, казалось, возвращавшие её к исходной точке; впечатления от монреальских красот, на минуты приводившие её в себя саму; солнечное утро, или чья-то лучезарная улыбка, помогавшие обратить время вспять, к тому самому моменту, когда вдруг распалось её "я ": всё это были эфемерные потуги раненого сознания уклониться от новых укусов остервенелого дикого зверя. Иногда встречаемые ею по дороге собаки оказывали на неё благотворное действие, словно чувствовали её состояние и пытались помочь. Родители тоже чувствовали, что ей помогает, и водили её в Старый Порт (в Старый Город), на смотровые площадки и на озеро-пруд горы Монт-Рояль, в парки и на каналы. Здание старой библиотеки - настоящее произведение архитектуры - напротив парка Лафонтен, и весь этот потрясающий архитектурно-парковый ансамбль, открывающийся с улицы Шербрук: на полдня излечили её, но потом депрессия ударила с новой силой. Лесопарк над монументальной Ораторией Сен-Жозеф, откуда открывался вид на огромный купол стоящего на горе храма, где были свои смотровые площадки, и где с разных сторон спускались по живописным склонам длиннющие и круто обрывавшиеся вниз деревянные лестницы с железными перилами среди густых зарослей кустов и трав, откуда с птичьего полёта можно было обозреть панораму совершенно разных районов огромного города, - тоже приносил облегчение, но опять ненадолго, после чего полоса уныния продолжалась.
После долгого перерыва, Наташа неожиданно для себя самой снова села за фортепиано, и, когда из-под её пальцев полились первые звуки, она вдруг сообразила, что играет джаз. Это был очень хороший джаз, очень высокого уровня, которому мог позавидовать любой пианист-импровизатор. Откуда это взялось - было тайной за семью печатями. Наташа не знала ответа. Как будто в ней появился кто-то другой, временно заменивший её "я ". Казалось бы: теперь она могла играть в ресторане ещё и джазовую программу. Но стоило ей сесть за ресторанный рояль, как все мысли разбегались, и даже свою классическую программу она не смогла сыграть, как надо. Она осознала, что придётся оставить эту подработку, или искать временную замену. Учитывая то, что музыканты частенько подсиживают друг друга, да и администрация частенько предпочитает замену заменяемому, потеря этого заработка казалась неминуемой. Однако, всё решилось иначе. В одном из двух залов ресторана затеяли ремонт, и на месяц болезненная дилемма сама собой отпала. Казалось бы, одной проблемой меньше, и это хорошо, только по неведомым внутренним причинам, запутанным, как все психологические ребусы - это вызвало некую цепную реакцию, и депрессия ударила пуще прежнего.
Леонид Изовский решил тогда, что больше тянуть некуда, надо что-то делать. Сам он никогда не впал бы в депрессию, потому что слишком ненавидел устройство этого грёбаного мира, безнаказанность и всемогущество его самых чудовищных уродов, и всех тех, кто искалечил его жизнь и жизнь его семьи. Но ЕСЛИ бы он сам вдруг чуть-чуть "слетел с катушек ", он бы лечил себя аудиенцией с природой: с этим чудотворным источником вдохновенья и красоты. Только как попасть в девственные леса, когда все островки природы уже заграбастали хитрые, вероломные и жадные твари, набившие кошелёк с помощью обмана и криминала, безжалостной эксплуатации и рэкета, грабежа квартиросъёмщиков, или мошенничества, вымогательства и подкупа, или участия в войнах (в узаконенном массовом убийстве людей), или культурного геноцида (разрушении бесценных архитектурных жемчужин), или химического загрязнения окружающей нас среды, или с помощью других преступлений. Эти мародёры присвоили себе общественное достояние, захватив, экспроприировав и приватизировав принадлежащие всему народу (и, в первую очередь, аборигенам - коренным жителям страны) леса; поделив между собой и разрезав на приватные квадратики; испоганили самые волшебные, самые живописные уголки, поставив там свои пошлые вензеля: безвкусные загородные домища; закрыли доступ в лесные зоны для миллионов простых людей. Это НЕ ЛЕСА окружили многократным забором, сотнями и тысячами километров разнообразных заграждений, заградительных надписей, и колючей проволоки, а тот концлагерь, в который поместили всех рядовых канадцев, лишённых права выхода за его пределы: на природу.
Не только семьи вообще без машины, как Изовские, но и владельцы исправного автотранспорта не могли теперь просто отправиться в лес на машине - как в бывшем Советском Союзе. Но Леонид был человеком упрямым, и засел за изучение географических карт, вэб сайтов и блогов, чтобы нарушить незаконно учреждённую границу, отделявшую его самого и его семью от Матушки-Природы. Это будет, как он восклицал про себя, и нарушение незаконной имущественной границы, которой окружили бесправную часть населения.
Совершенно нежданно он обрёл родственную душу в лице Люсьена, квебекского француза, который снимал квартиру в многоэтажном доме через две улицы. Люсьен работал приходящим консьержем (без права проживания) в двух элитных домах по соседству, и его знала вся улица. Спозаранку он околачивался возле одного или другого депанёра, где покупал по 5-6 жестяных банок самого дешёвого пива. Никто не мог пройти мимо этого экземпляра своей профессии, не получив щелбан навязчивого вопроса или не менее бестактного замечания в лоб или в спину, и за это Леонид его недолюбливал.
Сначала Люсьен сожительствовал с толстой молодой особой лет на 20 младше его самого, пока не сошёлся с довольно миловидной бабёхой лет 35-ти, вместе с которой снимал апартаменты в частном двухэтажном доме. Они частенько сиживали на балконе, щёлкая семечки. Потом и та баба куда-то пропала, и у Люсьена появилась молоденькая азиаточка со стройной фигуркой. Когда вечный консьерж по обыкновению цеплялся к тому или иному жителю трёх улиц, никому не давая проходу, а потом, взгромоздившись на бетонное ограждение входа в подвал, дул пиво со своим очередным собутыльником, эта азиаточка пробегала мимо, как лиса из мультфильма, продолжая сновать туда-сюда, пока на улице не темнело, и собутыльники не расходились. Тогда Люсьен брал свою девуху за талию, и с ленцой удалялся с ней в свои апартаменты.
Где-то в мае разразился громкий скандал местного масштаба, когда Люсьен разругался с домовладелицей, да так, что стал швырять в неё мусорными баками и пустыми банками из-под пива. После скандала он тут же собрал свои манатки - и перебрался в многоэтажку, но уже без азиаточки, которая состыковалась с очкастым студентом, и теперь Люсьен всегда ходил злой и под кайфом.
Вот именно тогда Леонид столкнулся с ним нос к носу на входе в депанёр, откуда тот выползал, уже под мухой, с охапкой банок самого дешёвого пива. Какая искра пробежала между ними, что именно послужило реактивом сближения - кто знает? - но уже через десять минут они сидели бок о бок на люсьеновском излюбленном месте, и ворковали, как дерзкие воробьи перед стаей чаек.
Оказалось, что Люсьен увлекается идеями раннего немецкого социализма вне марксистского мэйнстрима, от так называемого "истинного социализма " до Каутского. Леонид не спешил дискутировать с Люсьеном. Ему хотелось сначала понять, что именно привлекало француза в этой мешанине противоречивых метаний: суррогат французских идей, которым немецкие обыватели удобрили своё мещанское болото, или морфологическая близость немецкому национал-социализму. И что привлекало Люсьена в Каутском, который отталкивался ногами от марксизма, подпирая головой идеи будущих английских экономистов. Интересно было выяснить и то, чем была для него линия от чисто-литературного переосмысления немцами задач и практических целей французского социального движения до Карла Каутского, социального пацифиста, который вывел немецкую социальную мысль из болота мещанской ограниченности, и, одновременно, вымостил удобную дорогу для ухода от практического решения социальных проблем.
Когда Леонид возвращался с работы, Люсьен уже поджидал его возле дома с банкой пива, и они шли в один или другой живописный тупичок, где обсуждали Французскую революцию, немецкий социал-коммунизм и его провокационное влияние на возникновение национал-социализма. Леонида напрягало вторжение на территорию, возможно, частного дворика, но Люсьен заявлял, что это "са ва ", и завуалировано подтрунивал над педантичной законопослушностью собеседника. Иногда к ним присоединялся Жорж, владелец небольшой полуподвальной квартирки в одном из частных трёхэтажных особняков, который проживал со своей колченогой мамашей. Жорж уже давно сидел на пенсии по инвалидности, но когда-то работал библиотекарем, и, как сам Люсьен, даже закончил три курса университета. Они вместе учились, и жили тогда в одной комнате в студенческой резиденции. На первом курсе Жорж и Люсьен выдували по 8-10 банок пива в сутки, на втором чуток больше, а когда на третьем курсе в их комнате пустые банки из-под пива уже стояли штабелями, учёбе пришёл конец.
Трудно было понять, как могли сойтись такие разные люди, как Леонид и Люсьен. Они даже внешне совершенно не подходили друг другу. Рядом с долговязым Леонидом Люсьен, доходивший ему до плеча, смотрелся комично. Тогда как Леонид был аккуратно подстриженным голубоглазым блондином, у Люсьена спускались чёрные неряшливые патлы до кармашек полосатой рубашки с расстёгнутым воротом. Люсьен, при своём невысоком росте, был атлетом с очень развитой мускулатурой от шеи до пят. Но зимой, когда он шастал по округе в потрёпанной курточке, в натянутой на уши треугольной шапочке, глядя прямо перед собой своими узко посаженными глазами, мало кто рассмотрел бы в нём социалиста и философа, а не обычного алкаша.
Одно только раздражало Люсьена в приятеле: тот упорно отказывался отхлебнуть из банки с пивом. "Ты хоть когда-нибудь покупаешь пивко? " - донимал Люсьен. "Жамэ ", отвечал Леонид: никогда.
И вот однажды, когда на душе было особенно муторно, и Люсьен особенно доставал, Леонид, заскочив домой, вернулся с бутылкой хорошей Смирновской водки (которую друзья доставили из Торонто), и с закусоном в полиэтиленовом мешочке - в другой руке. Люсьен как увидел такое богатство, его глазки так и забегали, и он повёл собутыльника не в обычный тупичок, а в ближайший сквер: не пристало, мол, глушить настоящую водку в какой-нибудь подворотне. Леонид плеснул ему для пробы в опустевшую банку пива. "Сэ бо, - признался Люсьен. - Табарнак! " Разумеется, водка для него была не в диковинку, но этот сорт отличался особым качеством. Они устроились друг против друга на скамьях, разложив закуску на столике. Леонид наполнял банку из-под пива, пока его приятель не остановил волшебный напиток: "Асэ ". Туда вошло где-то с четверть бутылки, а остальное Леонид стал вливать в себя, булькая, как будто пил воду. Люсьен отхлебнул пару раз, вперившись в Леонида немигающими серыми глазками, и вдруг свалился под стол. Пришлось Леониду тащить товарища на себе, и откачивать у Жоржа известными любому русскому способами. Когда они ввалились, Жорж взорвался: "Что ты с ним сделал?! Табарнак! " - "Ничего, - отвечал Леонид. - Дал попробовать Смирновки ".
После того случая Леонид стал заново приучать Жоржа и Люсьена к благородным напиткам, от которых те отвыкли, когда перешли из колледжа в университет. На драндулете Люсьена они дважды ездили в парк на горе Монт-Рояль, где выдули три бутылки французской отравы. Однажды Люсьен привёз свою дальнюю родственницу из городка Сен-Жером, и, пока та ползла вверх по высоченной монументальной лестнице к подножию Оратории Сен-Жозеф, замаливая грехи, они с Люсьеном внизу "раздавили " бутыль Santi Nello.
Как только Леонид поведал о своих планах пробраться в заповедные пущи богатеньких Пиннокио, Люсьен загорелся: "А хочешь, и я с тобой! " Вот и пришлось рассказать ему о намерении отправиться в путешествие вместе с женой и дочерью. Его это, к удивлению, не остановило. Так всё и завертелось, и вылазка в лес стала реальностью.
Через два дня Леонид впервые побывал у приятеля дома. Тот расстелил на полу огромную карту. Это была карта лесных угодий вокруг дороги на Роудон, куда Леонид собирался наведаться. Оказывается, после ухода из университета Люсьен завербовался на 5 лет в канадскую армию, где служил топографом. То ли карта осталась у него с тех времён, то ли он достал её по старым связям. Тут обозначались не только все озёра, топи, реки, речушки, ручьи, или источники, не только все дороги с твёрдым покрытием, а также гравийные и грунтовые, но даже тропы и тропинки, мосты, мостики, или броды, и даже туалеты, укрытия, и особые места для стоянок.
Люсьен попросил отпуск и ле жур малади - впервые за 4 года, - Леонид взял на работе отгулы, а у Лены как раз подоспел её плановый отпуск.
И вот, наконец, настали волнующие дни сборов в дорогу. Только одна Наташа, казалось, была не рада, и даже боялась ехать, чуть не провалив всю затею. Она не могла толком сформулировать причину, но её страх перед поездкой едва не отменил её в последний момент.
Леонид решил посовещаться с Люсьеном по поводу палатки, но тот завёл его к себе домой, и вытащил из-под стола две армейские палатки особого качества. "Села конвейндра? " Его приятель чуть не подпрыгнул, и ответил, что подойдёт, даже очень. Путешествие обретало материальные очертания. Но случались и огорчения. Старенькая Хонда Люсьена не могла вместить всего даже самого необходимого. Не только всякие побрякушки; не было места для продуктов. В багажнике стоял внушительных габаритов ящик с инструментами. Зачем было брать его в дорогу? А рядом стоял ящик пива в стеклянных бутылках. Похоже, Люсьен собирался питаться в пути исключительно этим продуктом брожения. Но как сказать об этом владельцу машины? Конечно, другие бы сказали, но Изовские были люди деликатные. Они набили рюкзаки продуктами, и решили, что, как только кончится еда, вернутся обратно. Леонид утверждал, что в молодости ходил в походы, и что может продержаться в лесу, добывая еду, хоть две недели, но, во-первых, Лене с Наташей не особенно верилось, и, во-вторых, то было в российских лесах средней полосы, а тут тайга, как в Сибири.
Пиво было не только в ящике, но и в картонной коробке, только уже не в стеклянных бутылках.
Последняя ночь перед поездкой казалась бесконечной. Не спалось не только Наташе. Лена не сомкнула глаза. Только Леонид дрыхнул до шести утра, когда его женщины уже давным-давно были на ногах.
Всё, что они могли взять с собой, уместилось в трёх рюкзаках и двух сумках. Люсьен, подкатив к дому, стал оголтело сигналить, как ремаркажёры, что утаскивают неправильно припаркованные машины. (В России их сегодня называют эвакуаторами). Лена была в шоке: 6 утра, люди кругом спят! Поэтому к машине не шли, а, скорее, бежали вприпрыжку. Леонид устроился рядом с водителем, а Лена и Наташа уселись на заднем сидении. И, когда казалось, что путешествие началось, Люсьен вдруг рванул не вниз, как положено, а вверх, где, выше улицы Доктор Пенфилд, из монументального старинного белого дома ему вынесли какой-то свёрток. Оттуда он так резво дёрнул с горы, по круто обрывающейся вниз улице, что у всех пассажиров прямо-таки дух захватило. Лена схватилась рукой за держатель над дверью, да так сильно, что, казалось, вырвет его с мясом. Осторожные или боязливые водители шарахались от Люсьена в разные стороны.
Так продолжалось до самой улицы Нотр-Дам, где доморощенный ас свернул в полу-тоннель. Там он разогнался пуще прежнего, явно игнорируя знаки ограничения скорости. "Люсьен, куда мы так спешим? На свадьбу? - Пытался шутить Леонид. - Или в июне вдруг объявили боксинг дэй? " Но тот будто не замечал, и только врубил на полную мощность волну, где популярные группы орали квебекский хард-рок.
Лишь под мостом, уже далеко в Восточном Монреале, он чуть сбавил скорость, и дальше ехал уже как все другие водители. Но и тут временами неожиданно-резко бросал свою старую Хонду влево, как делают крутые гонщики, обгоняя всех напропалую.
Наконец, свернули на скоростную междугороднюю трассу (ауторут) номер 25, и вскоре уже мчали по мосту через широченную реку Святого Лаврентия. Когда въехали в Лаваль, их ненадолго зажала дорожная пробка. Только тут у Люсьена прорезалось желание говорить, и он поведал историю про одного своего приятеля, который что-то натворил, и загремел в тюрягу. Отсидел бы спокойно свой срок, каких-то жалких четыре месяца, но его угораздило подписаться на побег с одним закоренелым квебекским уркой. И вот, до сих пор в бегах.
Хорошие же приятели у Люсьена!
Лена уже сто раз пожалела, что ввязалась в эту авантюру, да ещё и взяла с собой Наташу. Но Леонид, заметив её кислую физиономию, обернулся и подмигнул ей: мол, всё в порядке, не напрягайся, не о чём беспокоиться. И Лена выдохнула, решив, что преувеличивает. Но ненадолго. Потому что - только выехали за Лаваль - сидевший за баранкой Люсьен схватил банку пива, что дожидалась своего часа в разделительной выемке между креслами шофёра и пассажира, ловко откупорил её одной рукой, и высосал за пару минут. Как только банка опустела, он смял её своей клешнёй в лепёшку и выбросил в окно. Хотя Лена вряд ли могла услышать как шмякнулось эта банка о дорожное покрытие, ей казалось, что в её ушах ещё долго стоял скрежет, и всё виделось, как жестяная лепёшка подпрыгивает под колёсами других машин. А Люсьен уже откупоривал следующую, и потом, смяв её так же в лепёшку, выбросил на дорогу прямо перед встречной полицейской машиной. Та, тем не менее, промчалась дальше. Может быть, полицейские подумали: ну, кто отважится так запросто приветствовать их? Не иначе, сам коп.
- А если бы твой бочонок заехал "флику " по башке? Что бы было?
- Так ведь никто не знает, где ему кирпич на голову упадёт.
За окном пролетали фермы, поля, луга, где паслись козы, коровы и овцы, а на других участках гуляли стреноженные лошади и жеребцы.
Потом открылся вид на гористые лесные участки. И вот уже машину обступили невероятной красоты холмы и сопки, поросшие густым лесом, и среди них белели или синели озёра. Вид окружающих холмов и сопок так захватил мать и дочь, что они словно прилипли к окнам, начисто забыв про Люсьена и его манеры.
По дороге чуть отклонились от маршрута, и заехали в Роудон, где подзаправились едой и горючим: Люсьен купил ещё 3 банки пива и залил полный бак - свой и своего автомобиля.
В Роудоне обитают почти одни славяне: поляки, русские и украинцы, живут душа в душу. Леонид подумал про себя, что всех бузотеров, что разжигают межплеменную рознь, надо бы высылать сюда набираться опыта мирной жизни.
После Роудона природа пошла просто сказочная, и даже Люсьен воодушевился, затеяв спор о влиянии на столпов немецкого "истинного социализма " философии "Кента " и Гегеля. Потом "2 Л ", как стали тихонько называть мужчин, сидящих в машине, Лена с Наташей, обсуждали жемчужины квебекского кинематографа, и, хотя Люсьен основательно подсел на квебекско-французские полицейские сериалы, он всё-таки кое-что слыхал о таких монреальских фильмах, как Octobre, Narcisse, La Nuit de la poйsie, Rage, Amoureux fou, Quintet, Suzanne, Le Dйclin de l′empire amйricain, Jйsus de Montrйal, или Lйolo. Леонид подумал: не иначе, как его приятель знакомился с этими лентами в процессе знакомства с очередной женщиной, укрепляя его непременно в кинотеатре. Но его любимым монреальским турнажем оказалась лента Laura Cadieux: увлекательная и смешная с грустинкой жанрово-бытовая история: о правде жизни. Наверное, она чем-то тронула его ещё в молодости, когда он жил в родительском доме в Восточном Монреале; такой ему и запомнилась. Зато недавних квебекских и канадско-квебекских фильмов - как Red Violin, Franзois Girard, La Comtesse de Bвton Rouge - Люсьен не знал совсем, и его изрядно удивил интерес русского иммигранта к творчеству местных режиссёров.
Пока Леонид возился со своим дешёвеньким фотоаппаратом, стали обсуждать алкогольные яды: чьи лучше. Сошлись на том, что все англосаксонские напитки - обыкновенный неочищенный самогон: от рома и джина до виски. Если уж травить себя - так уж лучше вино, водка, коньяк, шампанское. Ну, а пиво квебекское очень разное: есть отрава, есть Молсон, а есть пиво для избранных, но достаточно дорогое. К тому же дефицит: в двух-трёх депанёрах и в двух-трёх ресторанах. В этот момент за окно полетела очередная смятая банка.
Через несколько километров Люсьен вдруг объявил: "Тут у нас одно чрезвычайно важное мероприятие. Держитесь покрепче ". И направил свою старушку вверх, на сопку, на какую-то просёлочную дорогу. Старушка подпрыгивала на ухабах, металась то вправо, то влево, и, наконец, остановилась в совершенно пустынном месте. И в этом безлюдном уголке красовался на невысоком пригорке новенький деревянный туалет.
- Как будто для нас только-только построили, - задумчиво прокомментировала Лена. - Прямо перед нашим приездом.
- Это сооружение обозначено на картах давным-давно, - разъяснил Люсьен. - Его просто омолодили. Сделали косметическую операцию.
- Скорее, клонировали.
- Да, мон ами. Тут, скорее, скорее.
- А, ты о кальке с русского? Извини, как-то нечаянно получилось.
- Я полагаю, к концу поездки буду отлично знать русский, не зная по-русски ни слова, - сострил Люсьен.
- Так уж и не одного!
- Леонид, ты о чём?
- А слово "натура "?
- "Натур "? Природа?
- Так это ведь русское слово. Оно же и французское. По-русски - не совсем то же самое, но и по-французски похожий смысл; и, потом, слово-то одно.
- Ладно, запомню.
- А что такое "Жениаль "? Помнишь?
- Ну, так выражаются во Франции, в Квебеке эта "экспрессия " не в ходу.
- Но ты ведь её на правах междометия знаешь?
- Ну и что?
- А то, что по-русски это звучит "гениально ", пусть и не в значении "зашибись ". Или вот давай отмотаем наш диалог назад.
- Что ты имеешь в виду?
- "Экспрессия ". Снова русско-французское слово.
- И много таких?
- Не знаю. Говорят, 60 процентов. Не проверял. Букет, тротуар, Луна, ваза, декорация, шофёр, тигр, гиппопотам, бюро, формуляр, суп, кефир, конферансье, кутерье, и много-много других процентов.
Пока Изовские по очереди причащались к этому чуду цивилизации, Люсьен успел сбегать в кустики: познакомить местную флору и фауну с разбавленным квебекским пивом.
Не обнаружив проточной воды, использовали для рук полпачки влажных салфеток.
Возвращаясь назад, к прежнему маршруту, заметили двух симпатичных лис и малышку-зверька, похожего на бурундука. Когда выкатывали на асфальт, мимо проехал мини-трак Додж с повреждённой передней фарой.
Через 37 километров после "очень важного дела " подрулили к придорожной забегаловке, единственной на всю большую округу. Приобретя съестное, вернулись к машине. Лена с Наташей расположились в салоне, распахнув двери настежь с обеих сторон, а мужчины остановились снаружи, перемалывая жрачку. Тут до их слуха донёсся нарастающий гул. "Ле мотар? ", неуверенно предположил Леонид. Не переставая жевать, Люсьен кивнул. "Очень большая банда ", добавил через пару секунд. Гул приближался. Наконец, на изломе трассы показались первые мотары. Они сидели на дорогих Харвеях, в кожаных куртках с надписью на спине: Hell Angels. Это был самый гангстерский мотоциклетный клуб.
Люсьен предупредил Леонида не выказывать любопытства, и, упаси бог! не доставать фотоаппарат. "Это опасно ". Но и без предупреждения тот словно вжался в капот машины, стараясь быть незаметным.
Когда передние ряды одетых в кожу бородачей проследовали мимо, от толпы квебекских братков отделился один детина на жёлтом Харвее, и, подкатив к машине, бесцеремонно заглянул в салон. Заметив испуг на лицах сидящих в машине женщин, он стал лыбиться нахальной усмешкой, совершенно игнорируя стоящих у капота мужчин. Люсьен схватил за руку Леонида, не давая тому дёрнуться. К счастью, колоритный "мотар " ничего не заметил.
Наташу захлестнула волна восхищения и беспокойства, как от эпизодов из фильмов "про пиратов ". Она всё ещё воспринимала эту необычную сценку как постановку на экране телевизора, словно это происходило не с ней. Тем временем нарушивший их трапезу рокер вернулся к своим, продолжавшим катить мимо Изовских на стальных баранах и козлищах. В их процессии было человек 200, не меньше. Самые дорогие и большие мотоциклы, кажется, бежали в самом начале, в середине и замыкали процессию. На некоторых сидели мужеподобные, крепко сбитые женщины; другие - в основном, более миловидные - восседали на задних сидениях, за спинами мужчин. У кого-то на рукавах, на штанинах, и внизу каждой полы куртки развевалась бахрома.
Когда последние "мотары " смылись под уклон, наступила долгожданная, мирная тишина. И сразу на сердце полегчало.
Дальше какое-то время ехали молча; каждый был погружён в свои мысли.
Дорога сузилась, и стала петлять меж гор, сопок и холмов, то уходя далеко вниз, то резко взлетая на подъёмы. Хотя теперь было далеко за полдень, в этой местности навстречу не попадалось ни одного транспортного средства. И фермы или придорожные дома встречались всё реже и реже. Наконец, Люсьен остановил машину, и развернул свою огромную карту. "Вот тут, - показал ему Леонид. - Вот сюда ". Они свернули в лесные дебри, игнорируя надписи "тэрэн приве " и "no trespassing ". Гравийка, потом грунтовая дорога шла по ухабам гористой местности, под сенью огромных деревьев, и машина едва не задевала ветви кустов и мохнатых елей. Сделалось почти темно, хотя где-то вверху сияло солнце, а в колдобинах местами стояла вода.
Раза два или три попадались указатели на славянский этнический детский лагерь, но Леонид знал, что сезон ещё не начался. Не очень-то хотелось напороться на сторожа, но, по логике: что там охранять? А зарплату охране платить надо.
Машина двигалась осторожно, и вдруг вообще встала.
- Что случилось? - в один голос спросили Лена и Наташа.
- Нас не хотят пускать в гости.
- Можно сказать и по-другому: никто не ждал непрошенных гостей.
- Начитался Эльзы Триоле?
- Вот и приехали...
- Ещё не вечер.
Это сказал Люсьен, как будто знал русские идиомы.
Мать и дочь вышли из машины, и увидели заросший травой и кустами ржавый шлагбаум, и на нём: огромный амбарный замок. В тот момент Люсьен вывалился с шофёрского места наружу, и нетвёрдой походкой обошёл свой автомобиль. Теперь все увидели насколько он пьян. Но это не помешало ему открыть багажник и пошуровать в ящике с инструментами. Он извлёк оттуда внушительных размеров кувалду, и с решимостью шагнул к опущенному шлагбауму. Прежде, чем остальные успели ахнуть, Люсьен размахнулся кувалдой и сбил замок. Лена с Наташей взрогнули. Но Леонид заложил руки за спину, и, растопырив пальцы, сделал им знак: мол, что с него возьмёшь? Потом добавил вполголоса: "Квебекский привет славянскому лагерю ".
Мужчины отодвинули шлагбаум влево, и все Изовские, не сговариваясь, пешком пересекли обозначенную им границу. Люсьен, в свою очередь, направился в противоположную сторону - к машине - и тут же нагнал их. Заметив, что Леонид не торопиться занять пассажирское место рядом с водительским, он поинтересовался: "Кес кес пас? "
- Надо вернуть шлагбаум на место.
- На хрена тебе это нужно? Табарнак!
- Чтоб не обидеть детишек, мечтающих о летнем лагере.
- Хочешь отрезать нам путь к бегству?
- Я готов рискнуть. Ты со мной?
- Ладно, не ной. Только за это ты должен мне признаться, кто ты: социалист, антикоммунист, анархист, фашист? Мы целый месяц с тобой балакали, а я так ни хрена и не понял.
- Не могу тебе обещать, потому что я и сам не знаю, кто я такой. Но на вопросы обещаю отвечать честно. Как на суде.
- Ну, иди, двигай, только без меня.
- И на том спасибо.
За шлагбаумом лес стал ещё гуще, и Наташа почувствовала себя как Алиса в Стране Чудес. Тайна, опасность и романтика приключений. И сказочная природа, неожиданней и прекрасней любой сказки. Манящий просвет лесной дороги, окружённой непролазными дебрями; суровая неприступность пихт и елей, охраняющих - как часовые - подступы вверх; нежданные ракурсы и панорамы лесистых громад на резких поворотах дороги, нависающих под самыми немыслимыми углами - то справа, то слева, - ошеломляющих крутизной и размахом своих склонов: всё это поражало её воображение, как если бы она открыла ноты - и заиграла бы совершенно неизвестное ей прежде гениальное произведение.
Неожиданно лес расступился, и взору открылось свободное пространство с несколькими строениями в один-два этажа - с деревянными крышами и стенами, сложенными из больших камней. Они располагались по обе стороны от колеи; на некотором расстоянии.
Меж ними виднелись всякие подсобные строения, деревянные скамьи со столами, что-то вроде колодца (или так показалось?), мачта для флагштока, выложенная кирпичами площадка. Нигде ни души, только мелкие пичужки подпрыгивали на коротеньких ножках. А на круглом столе стояла какая-то крупная птица: цапля, что ли?
Тут колея расходилась в две стороны; в месте развилки не наблюдалось никаких указательных знаков.
Люсьен притормозил, огляделся, и направил машину вправо, где колея пошла вниз. Они проехали три поворота, и, когда их встретили ещё несколько домов со сложенными из камней стенами, впереди мелькнуло озеро. Голубая вода, склоны обступивших его высот, ряды застывших елей и пихт: всё казалось просто невозможным, вызванным каким-то волшебством нереального чуда, настолько невероятная красота поражала сходу. Сперва снова остановились, затем Люсьен подкатил к самой воде.
Тут дорога обрывалась. Дальше никакого пути не было.
- Ну, всё. Теперь уже точно приехали.
- Жаль, что у нас нет вертолёта, - пытался отшучиваться Леонид, показывая рукой на противоположный берег, где на другой стороне виднелась точно такая же наезженная колея, как будто выходившая из воды.
- Вертолёт обошёлся бы в о-го-го, - не принимая шутки, вполне серьёзно бросил Люсьен, и сделал характерный жест рукой, хорошо понятный говорящему на любом языке мира.
- Скорее, амфибии, - заметила Наташа. - Или хотя бы подводной лодки на колёсах. Смотрите, здесь колея уходит прямо под воду, а там, на другой стороне, выходит прямо из воды, как будто кто-то ездит по дну озера на противоположную сторону.
- А что, Люсьен? Иль фо адметр кё Наташа а резон. Наташины слова не лишены смысла. Что, если тут и в самом деле возят... туристов. И эта часть колеи - часть маршрута.
- Тогда стоит поискать эту амфибию; она где-то тут, в гаражах, или под открытым небом.
- А не проще ли поискать лодку? Мне кажется, лодки просто не может не быть в таком месте. В каком-нибудь амбаре, сарае, или ангаре.
- Видишь ли, если бы я работал тут консьержем или менеджером, я бы больше всего опасался, что с моего участка злоумышленники попадут на какую-нибудь частную территорию. Потом тяжб за причинённый урон не оберёшься. А лодка для них: самое ожидаемое решение. Поэтому я бы так спрятал все лодки, чтобы чужие их никак не нашли. А вот амфибия: кто станет её искать? Кто предположит, что такой динозавр тут может обретаться? И кто решится её угнать, не зная точно, как ей управляют?
- И...
- И мы её отыщем. Она должна быть где-то неподалёку.
- Но я просто так сказал. Предположил вслух. Безотносительно нашего дела.
- Ну, это вы, музыканты и писатели рассуждаете абстрактно. А я вот привык рассуждать практично.
- Ты, это что, на полном серьёзе?
- А ты, что, против?
- Угон автотранспортного средства: это уже нешуточный криминальный акт.
- Значит ли это, что, если через полчаса я пригоню сюда эту фигню, ты в неё не сядешь? Я правильно понял?
- МЫ в неё не сядем.
- Табарнак! Да ты без меня не добрался бы даже сюда.
- Всё. Са суфи метна. Забудь об этом. Я не на чём не настаиваю, только посвяти меня в дальнейший план действий.
- Ты хочешь знать наш план действий?
- Да.
- Ты идёшь, и открываешь нам шлагбаум на обратный путь. Вот такой факинг план.
- Хорошо. Мне уже собираться в дорогу, или ты меня... всех нас подвезёшь туда.
- Ух, как я не люблю эти снобистские штучки! Ну, ладно, а если я перевезу вас на тот берег, а потом верну автобус-амфибию в гараж: ты в него сядешь?
- Ты меня втягиваешь в авантюру, но да, сяду. Только сначала спрошу свою жену и дочь. Меня волнует ещё один вопрос.
- Какой именно?
- Как ты вернёшься на тот берег - к нам - без амфибии?
- Ну, я могу вас доставить туда, и вернуться домой.
- Нет, так не годится.
- Расслабься. Я пошутил. Я знаю способ.
- Точно?
- Нет, приблизительно!
- Ну, хорошо.
- Папа, куда мы сейчас?
- Да вот, прокатимся на амфибии. Ты была права, малышка.
- Правда? Вот здорово!
- Ты не поняла. Мы сейчас ОТДОЛЖИМ амфибию.
- Но это ведь... - Наташа закусила губу.
- Люсьен обещает переправиться на тот берег - и сразу вернуть машину на место. - Наташа ничего не ответила.
- Ты со мной?
- Куда?
- Искать эту грёбаную амфибию.
Они отошли не более, чем на сто метров, и вдруг Люсьен задумался и вернулся назад, к воде.
- В чём дело?
- Нет, этот план не работает.
- Почему?
- Нельзя оставлять нашу машину там, куда мы, вероятно, не сможем вернуться.
- А по-другому никак нельзя? - спросила Наташа. Например, отъехать чуток назад, и побродить выше колеи по лесу. Может быть, там и поставим палатки?
- Я пялился из машины, не увидел ни одной тропы, ни одного удобного для подъёма места. И ни одной просеки или съезда, где мы могли бы спрятать машину.
- У нас есть ещё часа 3 до темноты. Надеюсь, мы придумаем что-то.
- Ж’эспер, кё ту нотр план не томбере па а л’о, - добавила Наташа.
Это замечание заключало в себе несколько уровней и слоёв остроумного комментария (прямого и переносного смысла), и, значит, случилось чудо, и Наташиной депрессии наполовину как не бывало. Действительно, вот озеро, вот все планы, и вот страстное желание, чтобы эти планы не потонули в воде.
Ближе к вечеру, свет, попадавший сюда из-за вершин, стал разделяться на цвета. Сначала в нём прибавилось поочерёдно кобальта и ультрамарина, потом (вместе) кадмина и лазури, пока не стали доминировать охра и белила. На спускавшиеся с вершин к озеру ряды елей и пихт упал красноватый блеск, и вот уже целая полоса красной и жёлтой охры выхватывала ослепительным блеском огромные группы деревьев, и тускнела, оставляя свой величественный след. На поверхности озера заиграли разноцветные блики, словно соединяя небо с водой. И только симпатичный в другое время суток или в другом месте деревянный помост, и пришвартованная к нему деревянная платформа мозолили глаза резким диссонансом на фоне гармонии девственной, дикой природы.
Тем временем, Люсьен, долго сидевший на корточках возле платформы-причала, похоже, что-то надумал, и, сходив к машине, уже тащил оттуда настоящие кузнечные щипцы. Никто не успел и ахнуть - как он уже перекусил связывающие помост с платформой цепи.
- Ты что собираешься делать? - крикнул ему с берега Леонид.
- Экспроприировать другое плавсредство.
- Какое?
- Другое! Другое.
Теперь, когда платформа, не связываемая цепями, на несколько сантиметров отчалила от помоста, все увидели под ним - там, где он уже находился в воде - две лодки без вёсел. По бокам платформы были набиты фанерные щиты, так что, не отцепив помост, нельзя было заметить два плавучих корыта ни с берега, ни с озера, ни с помоста.
Но Люсьен с какой-то целью направился не к лодкам, а к своей машине, и стал вытаскивать оттуда всё подряд: от тяжёлого ящика с инструментами и ящика с пивом до самых лёгких вещей. Он выставил на траву и рюкзаки и сумки Изовских. Приятель не спешил посвящать их в свою идею, и не обращался за помощью - вероятно, не без резона: а вдруг, узнав, что он собирается делать, эти щепетильные русские соскочат за борт.
Поначалу не просто было догадаться, что он задумал. Но, когда он принялся демонтировать и вытягивать из салона сидения, Леонид всё понял, и закричал ему с расстояния: "Не делай этого! "
Но кто мог остановить Люсьена!
А тот, оставив машину в покое, кинулся к лодке с вёслами в руках, которые, оказывается, тоже предусмотрительно взял в дорогу, спрятав на самом дне багажника. Это были редкие раскладывающиеся вёсла, с телескопически вытаскиваемыми ручками. Вместе с вёслами Люсьен тащил какой-то моток. Хотя озеро было отнюдь не крошечное, он в мгновение ока переметнулся на лодке на ту сторону. Добравшись, он закрепил что-то на толстом дереве, и все увидели, что это очень прочный и довольно толстый трос. Когда он вернулся, он закрепил другой конец троса за металлический столб, торчащий из земли, и смастерил нечто вроде блока с колёсиком, соединив его с платформой, которую снова прочно закрепил за помост. Получился настоящий паром. Потом он приволок из-за стены близлежащего строения две доски, и по ним загнал машину на платформу. Изовские, которые поначалу нервно шагали по самой кромке берега, словно намеревались броситься в воду на помощь Люсьену, быстро сообразили, что вес машины не может превышать веса 30, а то и 40 человек, теоретически вмещавшихся на платформе. Поэтому, ещё до того, как Люсьен успешно переправил машину на противоположный берег, Леонид даже вызвался пособлять ему.
Когда они все уже стояли на другом берегу, вместе со всеми вещами, Люсьен спросил: "Ты настаиваешь, чтоб я доставил паром на его коронное место? Чтоб не обидеть детишек? ". Не дождавшись ответа, он добавил: "Как ты сам понимаешь, этот лагерь в основном не для малышей, а для тех, что, по-видимому, кайфуют тут вместе со своими чадами. И то, что они здесь творят, убивает природу. Но, так и быть, я верну им забаву, просто для того, чтобы сразу не заметили случившейся переправы ". Леонид подумал про себя "но как ты это сделаешь? ", но вслух ничего не сказал.
Берега казались совершенно неприступными. Озеро окружали четыре склона, поросшие непроходимым лесом и усыпанные камнями и осколками скал. Из воды кое-где вылезали скальные стены, чуть выше которых берега испещряли разломы и трещины.
Люсьен, тем временем, последний раз переправился с импровизированным паромом, и, надев на себя что-то, напоминавшее бронежилет, быстро заскользил над водой по тросу спиной вниз. Вернувшись к товарищам, он ловко соскочил на землю, и, что-то дёрнув, заставил трос на той стороне отцепиться от столба. Наконец, вытянув трос из воды, он подошёл к машине, и с удивлением обнаружил, что и сидения, и все вещи уже на месте.
- А ты что думал? - заявил Леонид. - И мы на кое-что способны.
К концу переправы ослепительные красно-коричневые и красно-оранжевые пятна закатного солнечного блеска выхватывали купы лиственных и хвойных деревьев только на самых вершинных (где всё ещё был день) высотах, а тут, ниже, быстро темнело. Фиолетовые тени, густея, словно пропитывали собой (заставляя застывать) всё большие фрагменты пейзажа, объединяя совсем разные живые растения, как общая участь объединяет всё живое. Эта трансформация сопровождалась необъяснимым изменением шорохов леса, как будто раньше в нём не было никаких звуков, а теперь они сначала стали осязаемы для слуха, потом к ним прибавились новые голоса. И, хотя днём лес как будто разговаривал, а теперь, у преддверия ночи, молчал, это молчание казалось намного громче его разговора.
И лица мужчин, теперь покрытые паутиной сумерек, стали суровей, отражая нескрываемую озабоченность.
Лена с Наташей, не имевшие опыта походов и встреч с дикой природой, не могли угадать, о чём так беспокоиться. У них под ногами твёрдая почва; перед ними колея, определённо ведущая куда-то; у них есть еда, питьё и машина: что ещё надо? Лена спросила, в чём дело, и, не дождавшись ответа, забралась на сидение вслед за другими.
Через несколько минут их поглотила кромешная мгла. Включив только подфарники, Люсьен вёл машину по ухабистой колее, заставлявшей их то и дело подпрыгивать на подушках сидений. Слева вздымался, исчезавший где-то в безвестности, крутой неприступный перевал, а справа дорогу плотно сжимала неприступная чаща. Колея вела с восточного берега озера в основном в северном направлении, то пролегая меж склонов, то поднимаясь или спускаясь по серпантину. Мужчины несколько раз останавливали машину, и Люсьен, с момента отъезда от озера высосавший ещё две бутылки дрожжевого напитка, уже клевал носом. Тогда Леонид вызвался дальше вести машину, хотя у него так и не было канадских водительских прав. Но зачем они тут, в глухом лесу? Люсьен с секунду колебался, потом махнул рукой (типа: была - не была), и поменялся с Леонидом местами.
Пассажиры сразу почувствовали, что он ведёт автомобиль твёрдой и опытной рукой, несмотря на то, что столько лет не сидел за баранкой. И дело было не только в том, что ему не довелось порулить с момента приезда в Канаду, но ещё и в том, что он никогда не ездил на автомате. В Москве у них был Жигуль самой престижной, самой лучшей модели, на котором Изовский гонял, как ас.
- Где тебя так обучили? - удивился Люсьен. - Не в русской ли разведке? А ты, часом, не можешь управлять вертолётом или танком?
- У меня в России была самая классная тачка из всех возможных.
- Это что? Ламборджини, Мерседес, Феррари, Альфа Ромео, Бентли?
- В СССР были только отечественные марки: Волга, Москвич, Жигули (она же Лада), Запорожец. И никаких импортных машин.
- Так они же все управлялись мануально. Как же ты едешь на автомате?
- А я способный. Вот так.
- Ну, ты даёшь!
Снова останавливались ещё два раза, но нигде не нашли даже самого малюсенького укрытия. С обеих сторон суровой стеной стоял лес, насупившийся в ночной темноте, словно поджавший губы в оценке их рискованной авантюры. Леонид уже начинал жалеть, что решился на неё даже в отчаянье, готовый сделать всё, что угодно, только бы избавить дочь от депрессии.
Вдруг Люсьен, как будто дремавший и совсем не глядевший в окно, скомандовал "сделать стоп " и немного подать назад. Он, вроде бы, разглядел какой-то пятачок.
Машина вздрогнула, дёрнувшись от резкой остановки, потом, форсируя мотор, отъехала задом. "Вот здесь! "
Они вдвоём вышли из машины, осматриваясь по сторонам. Люсьен вытащил из ящика мощный фонарь, и стал светить вбок от дороги.
- Надеюсь, мы не потревожим медведя.
- Тут куст, но его можно порубать.
- А можно?
- Не будь как дитя. У нас нет выбора.
Но куст вырубать не пришлось. Люсьен виртуозно загнал свою Хонду в природное укрытие, и, для надёжности, накрыл маскировочной сетью, которую тоже прихватил с собой. Теперь, пока полностью не рассветёт, их бы не заметили и с трёх метров.
- Будем ставить палатки? - спросила Лена, с усилием скрывая зевоту.
- Нет, - сказал Леонид. - Ночью мы никуда не пойдём. Самое надёжное: заночевать в машине. А там видно будет.
- А что думает Люсьен?
- То же, что и я.
- Можно подумать, что ты побывал у него в голове!
- Нет, я просто унюхал его умные мысли.
- Вы о чём это? Я ни черта не понимаю по-русски, - встрепенулся спросонья тот, лопоча теперь на чистом квебекском жаргоне.
- Мы, что, будем спать в машине?
- А что, в шато (во дворце)?
- А как же палатки?
- Пусть пока отдохнут, и дожидаются своего часа.
- Вы как сговорились!
- А мы и вправду сговорились. Мы ведь телепаты.
Лена обернула рюкзак курткой, подложив под голову в самый уголок, а Наташа устроилась, уткнувшись лицом в живот своей матери. Так начиналась их первая ночь в тайге.
Все четверо проспали непробудным сном до самого рассвета, несмотря на неудобство. Первым протёр глаза Леонид, и, уловив своим тонким слухом, как он ворочается на сидении, встрепенулась Наташа. Не прошло и секунды, как она издала приглушённый вскрик. Теперь уже все не спали. На капоте машины стоял крупный зверь. Сквозь маскировочную сеть кое-как рассмотрели, что это волк. Теперь настал момент ему самому испугаться. От заведенного мотора зверь шарахнулся, как от чумы, обиженно взвизгнув. Сетку сняли, выехали на колею. И тут мужчины, сидевшие впереди, заметили, что не так давно - по-видимому, ещё до рассвета, - тут проследовала машина. Судя по отпечаткам на влажной колее, это мог быть джип, из тех, что использует жандармерия или армия. В двух местах остались следы разворотов, и, похоже, эти на джипе кого-то искали. Мужчины многозначительно переглянулись.
Ничего друг другу не говоря, они подумали об одном и том же: что отсюда надо сваливать, и подальше - туда, где их появления не ожидают. Поэтому, когда появилась развилка, и Люсьен съехал на другую колею, идущую в другом направлении, Леонид всё понял, ничего не спрашивая.
Колея привела к широкой гравийной дороге, с обеих сторон которой по-прежнему тянулась непроходимая тайга. Путь дважды перегораживали шлагбаумы и дважды цепи, но теперь поступили по-другому. Где-то цепи удавалось поднять, и под ними проезжала машина. Один из замков не замыкали, он висел как простой антураж. Его открыли, и, после проезда, навесили на место. Зато со вторым замком пришлось повозиться. И всё же Люсьену и его удалось раскрыть с пятого раза, не повредив. И, как только нарисовалась отходящая после съезда с основной дороги колея, рванули туда. И вовремя. Забравшись на пригорок, увидели, как - внизу, по прежней дороге, - мчится во весь отпор Доджик Сюрет, особой службы полиции. Люсьен тут же спрятал машину под сень разлапистых елей, загнав её на небольшое свободное место. И опять вовремя. Над головами пролетел громко стрекочущий вертолёт. Не требовалось никакого опыта, чтобы понять: действия машины и вертолёта скоординированы. Наташа тут же высказала то, что у всех итак было на уме.
- Даже если ищут не нас, это почти ничего не меняет.
- И всё же полезно было бы знать, кого именно.
- Эта информация дорого стоит.
- Кто б сомневался!
- Ты не понял меня. Речь идёт о конкретной информации.
- А это уже интересно.
- О какой конкретной информации может идти речь в настоящем?
- Значит, речь идёт о том, что стряслось в прошлом?
- Леонид, какие у тебя смышлёные дамы!
- А что, женщины не могут быть смышлёными?
- Помилуйте, разве я это озвучил?
- Лен, он просто сказал, что не все дамы так быстро соображают. Впрочем, как и не все кавалеры.
- Так речь всё-таки идёт о каком-то конкретном случае?
- Мне кажется, я догадался.
- Ты не мог догадаться. Ты просто вспомнил другую историю.
- Ну, так давай разберёмся. Года четыре назад в Австралии появилась группа из 7-12 мэнов: военных, сотрудников спецслужб, специалистов по компьютерным технологиям...
- При чём тут Австралия?! Я сразу сказал, что это другая история!
- Люсьен! Не кипятись. Я ещё не окончил.
- Мне итак всё ясно.
- И, тем не менее, дослушай меня до конца. Нам всё равно придётся здесь куковать, пока не улетит эта стальная птица.
- Так ведь ясно с самого начала. Разве Квебек - это Австралия?
- Я это знаю. И, всё-таки, не перебивай. Так вот, эти люди не могли мириться с тем, что больше не выполняют свою работу, что их сделали палачами, убийцами мирного населения - женщин и детей; что государства забыли о своих функциях и о своём назначении, и стали приказчиками хищных акул, предав остальных граждан; что всё в мире подчиняется бредовым религиозным проектам передравшихся между собой религиозных фанатиков, обезумевших от жажды неограниченной власти, бациллами которой они заразили военных, банкиров и политиков; что больше нет благородных целей, универсальных законов, стандартов и прав человека; что те державы, которые были лидерами в мировой политике, сегодня служанки и наложницы диктата двух самых отвратительных ближневосточных режимов, которым нужна абсолютная гегемония в регионе и расправа со всеми секулярными системами, чего они добиваются руками формально демократических государств.
- Я пока ничего не понял. Кто есть кто? Какие страны? Какие режимы?
- Это только присказка. Сказка впереди.
- В глухом лесу приятно сказки слушать.
- Они отобрали самые убийственные материалы о том, что творят те два ближневосточных режима, о военных преступлениях в том регионе по приказам руководства их страны и союзников. Пыточные тюрьмы в Ливане; подковёрная война в Йемене; преступления, совершённые против Югославии; преступления против христиан на Святой Земле и в Сирии: секретные документы по этим и другим эпизодам были обнародованы, информация о них появилась в печати.
- Красивые сказки. Думаешь, я купился на такую заумь?
- Да, согласен: мы уже в ситуации, когда властям начхать на любые разоблачения, а ведь мы на грани новой эпохи, когда - после глобального путча - наступит такое время, что, даже на видео с лидером не последней по влиянию державы, где видно, что это он собственноручно подвергает чудовищным пыткам и убивает самого святого на Земле праведника, другие руководители как ни в чём не бывало отреагируют, по-прежнему подавая ему руку, и будут по-прежнему шастать к нему в гости, вести с ним переговоры, продавать ему самое современное оружие. Но ещё два года назад это была вовсе не ерунда. Правительства оставались восприимчивы к международным скандалам. И, потом, не надо забывать, что последнее десятилетие второго тысячелетия с Рождества Христова стало возносить слабые нации, с которыми раньше никто не считался. Лет через 20-30 они заставят дорого заплатить за все военные аферы и военные преступления.
- Ну, вот, мы уже чуток отдалились от Австралии, и приблизились к войне за нефть.
- Опс, ошибочка вышла. Контроль над нефтью занимает абсолютно мизерную долю в мотивации интервенционистской политики на Ближнем Востоке. Там всё крутится вокруг Палестинского теократического проекта. Мракобесный теократический карлик с расистской доктриной в руках - не в силах удержать своё пушечное мясо от смешанных браков, и вообще не в силах удержать, если вокруг - развитые секулярные страны со всеми светскими соблазнами. Ему хотелось руками Америки разгромить и разорить весь Ближний Восток, не считаясь с миллионными жертвами, пусть даже весь регион погрузится в хаос. Вот тогда его бараны останутся в хлеве.
- Ты хочешь сказать...
- Я хочу сказать, что именно там находится хрупкое яйцо нашей свободы. И это поняли прозревшие из Австралии. Они осознали, что самое ценное достижение Европейской Цивилизации - некая степень (пусть даже относительная) персональной свободы - под угрозой со стороны этого проекта, который способен превратить все наши права и свободы в прах. А ведь это главное, что нас объединяет. Экономика - очень капризная дама, и, если через какое-то время люди в Японии, Южной Корее, Гонконге, Китае, в России станут жить лучше нас, а наши свободы задушат ещё сильней, кто станет противиться распространению их власти на Австралию, на Канаду и на Европу?
- Теперь я уяснил суть твоей вступительной части. Что дальше?
- Дальше те 7-12 человек из Австралии, которые держали руку на пульсе всех грядущих афер, стали активно искать союзников в спецслужбах и среди спецов компьютерных технологий в Канаде. И, наконец, трое из них отправились в Канаду на встречу со своими единомышленниками.
- И куда же они отправились?
- Сначала в провинцию Онтарио, затем в Квебек.
- Уже горячее.
- Встреча была назначена в лесном районе Мастигуш, но тела 3-х человек, граждан Австралии, обнаружили в зоне Сен-Морис. Вместе с ними погибли 6 канадцев. На них устроили охоту; их цинично и хладнокровно убили.
- Ну, я же сказал, что ты русский шпион. Откуда у тебя эти сведения? Об этом не знала ни одна живая душа.
- Но ты же знаешь. Так, может быть, это ты русский шпион? Откуда ТЕБЕ это известно?
- Мой кузен: начальник полиции города Шербрук.
- Ну, значит, он русский шпион!
- Не мели чепуху!
- Я узнал об этой истории из открытых источников. Всё очень просто. Сначала появляется подозрительная полицейская хроника. В перестрелке погибли 9 человек. (Что для Канады чрезвычайное происшествие). Ни слова больше. Таких сообщений становится всё больше. Не так давно любой криминальный эпизод (убийство в первую очередь) моментально рассусоливался во всех газетах во всех мельчайших подробностях, со всеми сопровождаемыми его интервью и суждениями экспертов, а сегодня это закрытая тема. Нам сообщают (если сообщают), что случилось то-то и то-то, и никаких деталей. Кто убит? Мужчина? Женщина? Где именно? Как звали жертву? Как совершено это преступление? Какое оружие было использовано? От каких именно ран пострадавший скончался? Кто подозреваемый и каковы мотивы преступления? Что предполагает полиция? Всё: белый лист. И понятно: власти что-то скрывают.
- Понятно. Скрывают преступников.
- Не надо иронии. Вот тебе пару примеров. Пятеро злоумышленников заявились к судье домой, пытались его убить. (Один из них стрелял). Кто эти люди? Кто этот судья? За что пытались его убить? Как проникли в охраняемый правительственный дом? Каким образом судья уцелел? Арестованы ли эти пятеро? Прошёл год: никаких ответов. Они, что держат нас за полных идиотов?.. Или вот это. На предприятии Iron Tools произошло воспламенение токсичных веществ. Это всё, что сообщили. Никаких подробностей. Там работало несколько русских. Сначала они услышали перестрелку. Потом всех рабочих собрали и закрыли в небольшом цеху. Прошло ещё минут 20, и вдруг раздалась безостановочная стрельба, затем прогремели взрывы. Бой продолжался 4 с половиной часа. Атакующая группа использовала автоматы, миномёты, гранаты. Парень, воевавший в Афганистане, не мог ошибиться. На территории Iron Tools было разрушено несколько зданий. При полном отсутствии полиции. Латинос - недавний иммигрант, живущий по соседству (приятель одного из рабочих), подтвердил, что полиция не приезжала...
Вертолёт сделал ещё один заход, и завис над чахлым леском слева от ретрансляционной башни.
- А эта недавняя история: ну, та, с, якобы, похищением старика. После развода муж, лишённый родительских прав, якобы, захватил в заложники отца жены, и, в обмен на него, требовал свиданий с детьми. Не получив обещанного, он, как утверждали, сначала убил своего тестя, потом лишил себя жизни. Хорошая сказка? Но свидетельница-кассирша утверждала на канале TVA, что тесть покупал билет на пригородный поезд за 15 минут до прибытия зятя, и, значит, совершенно добровольно с ним встретился и куда-то поехал. Другие свидетели видели их мирно бредущими в лесном массиве на дороге к посёлку из 9-ти шале. Кстати, один и другой: бывшие тюремные охранники. Так не проще ли предположить, что оба бежали от опасности в лес, но их там уже ждали и убили? Не потому ли все подробности этой мутной истории: тайна, покрытая мраком? Где именно обнаружили тела убитых? Молчок! От чего, от каких повреждений погиб один и другой? Секрет! Куда именно они направились с поезда?.. На прошлой неделе, во вторник, я шёл по улице Maisonneuve, и вдруг в окне на 5-м этаже прогремел взрыв. Клубы серо-чёрного дыма; водопад осколков стекла, засыпавших тротуар. Никаких сообщений в печати. Никаких объявлений... Месяц назад я видел возле семиэтажного многоквартирного дома на Дорчестер 7 полицейских машин и целую толпу копов в бронежилетах. Но в новостях ничего об этом не сообщалось. Откуда такая секретность? Зачем молчать в платочек в "демократической " стране? Или Канада уже вовсе не демократия? Даже в СССР такой уровень секретности держался разве что при Сталине.
- Конечно, враги не дремлют, так что лучше ничего не рассказывать.
- Конечно, враги не дремлют, так что лучше молчать о нарушениях в ходе выборов и об их подлинных результатах, о тотальной коррупции, о беззакониях и фаворитизме, и о том, какие псевдо-этнические группы контролируют бюрократов. Но вернёмся к тому, что почти за каждым убийством сегодня: какая-то мутная история. Тогда листаешь местные газеты, где хоть парочка реальных фактов по свежим следам. И оказывается, среди тех 9-ти - трое были гражданами Австралии. Потом узнаёшь другие подробности. Из них делаешь вывод, что та кровавая бойня была, судя по деталям, особой операцией спецназа; скорее всего: зарубежного. Залезаешь в иностранные газеты за те же числа, и, Эврика! узнаёшь о визите в Канаду с целью "обмена опытом " группы головорезов-коммандос. И предполагаешь, что они "тренировались " в лесных зонах Мастигуш и Сен-Морис.
- Это очень опасная тема. Тем более, что это ещё не конец всей истории.
- Разумеется, это не конец всей истории. Надо же было на кого-то списать убийство 9-ти человек. Быстро вычислили, что поблизости от места бойни проезжала машина с номером, засветившимся по дороге. Пробили этот номер и владельца машины по базам данных. Выяснили, что в машине сидели 2 молодых парня, бывшие воспитанники детского приюта. Значит, никакой родни, никакой головной боли. Все причастные были довольны собой: прошло всего пару часов. И никто не сообразил, что машина проезжала не там, куда перевезли трупы, а там, где произошла резня, и что на том прокололись. В те же дни местная газетёнка в Чикотими сообщила о парочке, находящейся в бегах: подозреваемой в убийстве 9-ти человек. Никаких подробностей, никакой связи с первоначальным сообщением об этой трагедии. И австралийские власти, понятно, молчат. А ребятки оказались не простые. Постоянные участники военизированной игры, которую курировали бывшие спецназовцы; регулярно ходили в походы с группой; участвовали в спусках на каноэ по бурным рекам; много охотились; тренировались на альпинистских тренажёрах и лазили по горам; и могли выжить в диком лесу без припасов. Как они проведали, как догадались, что на них ведётся охота? Как скумекали, что кому-то нужны не они сами, а их трупы? Кто знает? Возможно, не разобравшись, послали на ликвидацию каких-нибудь оскотинившихся полицейских, а те запороли задание, и парни быстро усекли, что к чему. 3 недели на них велась охота; сначала целые регионы прочёсывала полиция и жандармерия; потом подключили армию; затем послали спецназ, вертолёты. Их уже искали за пределами Квебека: в Новом Брансвике, в Онтарио. И, вдруг - короткое сообщение: нашли мёртвыми в лесном горном массиве Ассиника. Ни причина смерти, ни время гибели не указывались.
- Какой кошмар!
- И знаете, что самое скверное?.. ... Что эта схема заметания следов уже была задействована, и, боюсь, будет применяться в дальнейшем: как туалетная бумага... многоразового использования.
- Я сразу вспомнила о другом случае, как раз когда работала в бейкери. Тогда тоже ещё до суда, обвинили в убийстве молодого человека и объявили в розыск. Пару дней всё было тихо, потом полиция сообщила, что "suspect is in our custody ", и, через пару часов, что "suspect is dead ". Больше никогда не давалось никаких сообщений. Так и не объяснили народу, отчего это "подозреваемый скончался ", попав в руки полиции.
- А правильно ли ты делаешь, Леонид, рассказывая такие кошмары при твоей дочери?
- Пусть лучше узнает о правде жизни от меня.
- Ты уверен, что ей нужна эта правда?
- Уверен, что нужна. Хотя бы для того, чтобы не звонить никуда с мобильного телефона. По-моему, Лена и Наташа за всё время нашей поездки никому не звонили?
- Нет.
- Давайте вытащим чип из каждого телефона.
- Мой уже давно разрядился.
- Ну, вот и славненько.
- Нам лучше с представителями властей не встречаться.
- Ведь мы нарушили канадский закон о том, что природа, лес: только для богатых.
- Разве есть в Канаде такой закон?
- Он как невидимка: составлен из кучи других постановлений, которые охраняют право богатых на лесные угодья, и бесправие небогатых, для которых закрыли доступ к природе. Взять хотя бы кодекс о частной собственности, хотя это не их частная собственность, а экспроприированная общественная, потому что леса не должны раздариваться толстосумам ни за какие деньги. Это же народное достояние. Но чисто формально и по закону мы нарушители. Мы нарушили запрет на пересечение границ частных владений, мы пробрались через шлагбаумы, мы сломали замки.
- Замок.
- Так что лучше не сталкиваться с полицией.
- Лучше.
Все четверо склонились над картой, которую снова развернул Люсьен.
- Вот здесь, здесь, и здесь частные территории, а здесь гора и река. А внутри: огромная территория, где нет ничего, кроме леса, гор, озер, болот и речушек. Может, рванём туда, и где-нибудь затаимся, а когда всё утихнет, вернёмся на обычное шоссе, и покатим в Монреаль?
- Кто за?
- У нас есть выбор?
Так вот и подались в сторону ещё большей глухомани, чуть не застряв на полдороге в намокшей колее, и едва не заехав в болото там, где след колеи почти терялся.
Через три с половиной часа приблизились к выбранному району. За это время несколько раз выруливали на широкие грунтовые или гравийные дороги, или пересекали их. Дважды приходилось снова преодолевать шлагбаумные заграждения. И дважды по пути встречались идущие навстречу машины: один раз джип, другой раз мини-трак: Додж с повреждённой фарой. Кроме них нигде не видели ни машины, ни человека.
Перед тем, как миновать последние островки человеческого жилья, проезжали вокруг продолговатого озера, окружённого лесистыми склонами. Вдоль всех его берегов торчали из воды крупные скальные камни, а деревья подходили к самой воде, не оставляя ни сантиметра свободной полоски. Сосны, ели, берёзы, тополя и клёны, среди которых встречались высокие кедры, вылезали прямо из прибрежных камней, чуть ли не из озера, и поднимались по крутым склонам до самой вершины. И среди этой величественной природы редко стояли на тех же склонах большие двухъярусные или одноярусные дома на высоких фундаментах, с террасами или балконами, идущими вкруг строений, со спутниковыми антеннами на крышах, с большими окнами, из которых наверняка открывался волшебный вид. И, хотя там было всего 3-4 дома на одном и на противоположном склоне (на других строений не было вообще), они нарушали спокойное чудо природы, вторгаясь чуждым элементом в её уединённость и роскошь. Но даже они ещё не портили окончательно этого чуда. Это были дома в традиционном стиле, с высокими двухскатными крышами. Но, когда толстосумы пожелают забраться ещё дальше от суеты скученности и близости к городам, и цена на участки здесь превысит заоблачные отметки, на тех же берегах вырастут 1-2 десятка новых современных домов: каких-нибудь стеклянных кубиков, или бесформенных бетонных глыб. И уникальную природу загубят тогда бесповоротно.
За озером снова свернули на узкую дорогу, почти колею, которая повела наверх: всё выше и выше. Были и спуски: пологие или резко сбегающие далеко в низины. В таких местах вдоль тракта серели или белели окошки стоячей воды, из которой вылезали камыши и большие камни, и где плавали обломки веток или упавших стволов мелких деревьев. За ними карабкались вверх по наскальному грунту стволы разнообразных пород, и торчали коряги, колючие кусты, лапы или стебли каких-то растений. А на пригорках, где было свободней, росли благородные, прямые ели, клёны и тополя с красивыми, симметрично отходящими от основного ствола ветвями.
Дважды встречались кем-то аккуратно сложенные поленницы.
Наташа была разочарована тем, что за всю дорогу пока не видела ни лосей, ни оленей, хотя еноты-полосатики, бурундуки, суслики, белки, зайцы и лисы многократно показывались вблизи машины, а один раз дорогу перебегала ласка. Лена, заметив разочарование дочери, сказала "насмотришься ещё ".
Зато когда машина взлетала на перевалы, у Наташи замирало сердце. Ей ужасно нравился этот вид с вершин, откуда обозревались самые верхушки деревьев, а за ними: свободное, широкое, покрытое белыми облаками небо. Сколько простора, сколько вольной, как ветер, шири, и сколько манящей дали в верхушках других деревьев, с той стороны перевала. С некоторых наивысших точек открывался вид на соседние вершины, и вся эти неописуемая красота манила и окрыляла, воодушевляя своим поражающим огромом.
В детстве родители возили Наташу на Кавказ и в Крым, но там было другая, совершенно иная красота. Потрясающая, экзотичная, но чужая. А эта, северная красота, казалась близкой и родной, почти как в Рязанской или Тамбовской области, или на Урале. И куски оголённых скальных пород среди еловых стволов, и придорожная голубика, и знакомая трава меж кустов и веток, и суслики с бурундуками: всё это она уже где-то видела, давным-давно, в их прошлой жизни, до иммиграции.
Наташа глазела во все глаза на всё, что видела в окне машины, и, неожиданно для себя, задремала. Ей снился всё тот же лес, движение дороги, панорамы холмов и сопок. И, когда она открыла глаза, машина уже стояла. "Всё. Приехали, - сказал Леонид с каким-то весёлым задором. - Теперь будут вам палатки ".
Они стояли на очень узкой колее, на середине нависшего над сиреневым озером склона, откуда были видны на огромном расстоянии бесконечные леса и другие склоны, которые терялись в синеве у горизонта. От еле различимой колеи отходил совсем плохо различимый след колёс, терявшийся в траве на площадке, нависший над бездной. Вокруг этой площадки стояли рослые сосны и ели, накрывающие её сверху своим зелёным парашютом. Туда и загнали машину, закрепив, на всякий случай, колёса камнями. Наружу вынесли всё, кроме ящика с инструментами и пол-ящика пива, откуда Люсьен достал пару бутылок. Наташа одела на спину рюкзак, и последовала вверх за остальными.
Подъём оказался достаточно крут. Леонид дважды спускался подстраховать Наташу и Лену на самых трудных участках. Но к цели добрались без приключений.
Это оказалась, не указанная, но отмеченная фломастером на карте Люсьена ровная площадка, над которой в середине и сбоку нависала скала. Площадка выглядела довольно просторной; в её правой части чернела ниша, уходящая, возможно, в пещеры. Когда сбросили на землю всё, что несли на себе, Люсьен взял свой мощный фонарь, и отправился туда на разведку: нет ли там диких зверей. Он велел остальным взобраться на каменный уступ в рост человека в левой части площадки, куда легко было попасть по трещинам в скале.
К счастью, никаких диких зверей не оказалось, и ничто не мешало начинать ставить палатки. С этим делом справились в рекордный срок: не прошло и часа, как у них уже было два летних дома, куда внесли особые спальные мешки. Особыми они были потому, что в сложенном виде занимали в машине на удивление мало места.
Палатки поставили впритык к скале; Люсьен велел оставить только небольшой промежуток. С двух сторон и сверху их прикрывали скалы. А спереди из камней выложили полукругом место для очага, хотя основной очаг наметили в пещере.
Когда все вещи были разложены, путешественники увидели впечатляющий закат: солнце постепенно садилось за сопки. Даже здесь, на скале, темнота наступала внезапно, и заставала врасплох. Только рдяные всполохи да масляные отблески внизу, на поверхности озера, обозначали объекты и дистанции. Захватывающая мистерия ночи среди дикой природы, наполненной загадочными существами, образами и звуками, и живущей своей собственной жизнью, развернулась во всю ширь, от невидимого горизонта до невидимого горизонта.
И вдруг что-то мгновенно изменилось. Это из-за белесых облаков и серых туч выглянула Луна, и всё вокруг сразу стало живым по-другому, освещённым призрачным, словно потусторонним светом. Вся поверхность озера в тот же миг вспыхнула - и превратилась в отсвечивающее перламутром серебряное зеркало; дальние сопки выступили из черноты как загадочные дворцы из другой Вселенной; и широкие, пугающе густые тени пролегли на всех спусках к озеру.
- Люсьен, а у Вас ружьё есть? - внезапно спросила Наташа.
- У меня есть ружьё. Дома. В Монреале. А тут оно ни к чему. Для нас, нарушивших табу, лучше без ружья. Если нас тут, в лесу, накроют, то до города в полицейский участок могут не довести, если найдут оружие.
- А какая разница?
- Разница в том, что это Канада. Тут, к северу от южного соседа, пока ещё не беспредел.
- Но в той кошмарной истории, которую вы оба рассказали, разве там был не беспредел?
- Извини, но там действовали иностранные государства.
- Так ведь на канадской же территории!
- Просто есть такие вещи, которых вы, русские, не понимаете.
- Это какие?
- Пойми, что мы вот так тепло и комфортно здесь устроились на огромной территории, со всем нашим социальным консенсусом, со всеми нашими правами человека, потому что кто-то прикрывает нашу задницу. Отдавай мы четверть своего национального бюджета на оборону: могли бы мы так привольно жить? Пусть здесь не рай земной, не заповедник справедливости, но всё-таки Канада - это даже не какая-нибудь Австралия. Поэтому слово союзников для нас закон.
- Но тогда это чужой закон. Как законы уголовного мира.
- Послушай, со стороны всё чужое кажется не таким, как надо. Вот мы, квебекцы, нередко наезжаем на Штаты или на Англию, но мы всё равно знаем, что Америка отдувается за нас на оборонном поприще. И, если она о чём-то попросит...
- А я считаю, что за свободу и независимость можно заплатить любую цену. И что есть вещи, которых нельзя допускать никогда, ни при каких обстоятельствах. Стоит только сделать для них исключение: и вот уже все права и свободы подпадают под исключение, и появится в скором времени какое-нибудь законодательство чрезвычайного положения, какое-нибудь, скажем, антитеррористическое или антикоррупционное, а на самом деле - настоящий террор. И мы не заметим, как все окажемся в виртуальной тюрьме. И вот нам уже больше не комфортно; мы не успели и глазом мигнуть, как комфортно уже не нам, а тем, кто множит исключения, и прячется за ними, чтобы сосать кровь. И, вообще, стоит задуматься: так ли уж нам здесь тепло и уютно? Или это им так тепло и уютно: всем этим паразитам, что развелись в последнее время, как глисты? Вот цена ваших исключений.
- В твоём возрасте почти все максималисты. А жизнь: она и проще, и сложней. И, вообще, вы, русские, помешаны на революциях.
- А вы, французы? Кто бы говорил? Кто затеял все революции на свете?
- И то правда.
- Наша история очень похожа. У нас очень много общего. Поэтому мы должны держаться друг за друга. Иначе и враги нас раздавят, и мнимые друзья окажут медвежью услугу... Да, кстати, вот вспомнила о медведях, и хочу спросить у Вас, Люсьен, а не страшно было без оружия проверять пещеру?
- Кто сказал, что без оружия?
- Ну, я не видела у Вас ружья, только фонарь. И Вы сами сказали, что оставили ружьё в Монреале.
- А это что? - Люсьен достал из мешка какой-то предмет, что-то типа узорчатой насадки на его внушительных размеров фонарь.
- Да, в самом деле, что это?
- Вы знали Джошуа? Нет? Он был владельцем многоквартирного дома на Хатчинсон, и ещё сдавал жильё на улице Милтон. Такой крупный черноволосый мужчина, всегда в засаленном костюме. Так вот, эта штука досталась ему от родичей-индейцев. Он сказывал мне, что это огромная тайна, которую хранили шаманы, передавая из поколения в поколение. Ирокезы раньше делали это приспособление из других материалов, и просвечивали его с помощью живого огня. Но для Джошуа изготовили вот такой тип, специально для фонаря. Он не имеет такого сильного действия, как традиционные, но диких зверей должен отпугивать безотказно.
- И ты этому веришь?
- У меня нет повода сомневаться.
- Значит, эта штуковина была у Джошуа...
- Когда он загнулся от перепоя, его жена выбросила это на помойку, а я подобрал.
- Выходит, нам нечего теперь бояться ни пум, ни волков, ни медведей?
В это время глаза у всех стали слипаться, зевота пошла по кругу, и очень скоро все четверо уже спали глубоким здоровым сном...
...Первое, что Наташа увидела, когда ранним утром выбралась из палатки: большая птица, парящая в небе кругами над озером. Это был орёл с белой оторочкой в оперении крыльев. Наташа следила глазами за его полётом, и ей было так вольно и легко, как никогда в жизни, словно она сама парила в воздухе, обозревая бескрайние просторы. Это ощущение ни с чем не сравнимой свободы вливало живительный эликсир, как будто волшебная сила связала её с совершенно другой жизнью. И все её прежние заботы, и все проблемы большого города, и всё, что её ещё вчера окружало, беспокоило и терзало, показалось сейчас таким крошечным, таким незначительным и ничтожным, что не стоило и капли умственной энергии. И, когда эта большая птица взмывала вверх без малейших усилий, и оттуда планировала без единого взмаха крыльев, Наташу поражало именно то, что орёл представлял собой одно целое с воздухом, с небом и землёй, с чем-то в миллионы раз большим, чем заносчивое человеческое эго. Мыслящая природа, мыслящее небо, мыслящая планета: вот о чём думалось ей, и пернатый хищник - то приближавшийся, то отдалявшийся настолько, что казался едва ли не точкой в небе, - был частью чего-то огромного, сознавая это. А Человек теряет связь с этим беспредельно огромным, и становится одиноким, пусть он и окружён миллионами других людей. И неосознаваемое вселенское одиночество заставляет нас совершать ужасные, непредсказуемые по своим чудовищным последствиям, действия, заставляет испытывать голод, который мы тщимся притупить жадностью, хватая и заглатывая всё, что попадётся под руку, убивая и присваивая имущество убиваемых. Чтобы даже не подавить, а чуть-чуть утолить этот голод жадности, чуть-чуть ослабить обессиливающее нас чувство пронзительной пустоты, мы воюем за денежные знаки, с помощью которых возможно приобретать самые дорогие машины, самые бессмысленные предметы роскоши и оплачивать самые дурацкие услуги и развлечения, чтобы жрать, гадить и проливать кровь, которая невидимой краской всегда есть на каждой денежной купюре.
И, когда мы окончательно отделим себя от этого бесконечно мудрого и бесконечно живого чуда Земли, пустота нас поглотит без остатка и убьёт климатической катастрофой, пандемиями, и тем смертельным оружием, которое мы создаём, чтобы истреблять друг друга.
Но - пока она здесь, и пока эта удивительная гармония дикой природы ещё - хотя бы тут - существует, - ей нечего бояться, и никакая депрессия её не убьёт.
Задумавшись, полностью погрузившись в созерцание величественной птицы, Наташа и не заметила, что уже не одна наблюдает за орлиным полётом. Леонид, потягиваясь, тоже выполз наружу, вперившись глазами в это живое чудо.
- О чём ты думаешь?
- О разном.
- И я тоже.
- Какая изумительная птица...
- Какая величественная панорама.
- В кино такого не увидишь.
- Это другой разум.
- Другой интеллект.
- Они просто инопланетяне, а мы этого не замечаем и не хотим замечать.
- Это наш эгоизм беспределен.
- Теория эволюции Дарвина (неверная, по-моему) выстраивает иерархическую пирамиду, на вершине которой Человек: "венец творенья ". Такая картина мира просто копирует еврейскую Библию, где теория эволюции этносов рисует точно такую же пирамиду, а на самой вершине её: носители этой идеологии: венец "венца творенья ". По-ихнему это называется: "избранная раса ". Англосаксы и часть подпавших под их влияние немцев напялили на себя эту доктрину, как одежду с чужого плеча, мня себя самих этим пупом земли. Отсюда и теория Людвига Эдингера, препарирующая мозг птицы как систему палео-архаических структур, среди которых полностью доминируют отделы мозга, отвечающие за примитивные инстинктивные рефлексы. А на самом деле мозг летающих существ не менее (если не более) сложен, чем человеческий, и - уж определённо - более гармоничен.
- Ты хочешь сказать, что - по зонам, отвечающим за сложное поведение - мозг птицы сопоставим с человеческим?
- Это уж точно. Но дело не только в этом. Мозг птицы по оперативности намного превосходит человеческий; он гораздо "зорче ", как и её зрение. В этом для нас ещё много загадок. Вспомни Папагено, персонаж из оперы Моцарта "Волшебная флейта ". Моцарт был великим поэтом и великим мыслителем. Не только музыкальным гением. В 1555 году Пьер Белон - Pierre Belon, - издал свою знаменитую книгу "L′histoire de la nature des oiseaux, avec leurs descriptions, et natifs portraits retirez du naturel ", где есть рисунок, сравнивающий скелеты птицы и человека, что удивительно похожи. Конечно, имеются и различия. Но их не так много. А в другой книге, тоже французского автора, ещё в XIV веке сравнительный график нервно-сенсорной системы человека и птицы (головной и спинной мозг, периферийная нервная система) изображён в виде шурупа с утолщением в нижней части, ближе к острому краю. Они почти идентичны. У птиц более острый слух, чем у человека и почти у всех млекопитающих, у которых "слуховые " нейроны располагаются тремя слоями, тогда как у птиц: кластерами в передней части мозга.
- Значит, музыканты по своей конституции ближе к птицам, и вот расшифровка символа Папагено?
- Возможно. У птиц уникальная структурная организация гиперкоры головного мозга (она членится на полуслоистые подразделения), которой нет больше ни у кого из живых существ. Многие птицы обладают очень тонким нюхом, а их визуальная и пространственная память гораздо совершенней человеческой. Правда, разные породы птиц кардинально отличаются, и, если, скажем, сороки, соколы, ястребы, вороны, совы, дятлы, попугаи, или цапли - очень умные птицы, то другие (куры и прочие) ниже их по интеллекту.
- Вот откуда всякие выражения: "глупая курица ", "мокрая курица "... А ворон в сказках разных народов: разве не символ мудрости?
- Или зловещее предзнаменование.
- Не потому ли, что эти представления соответствуют птичьему IQ?
- А ты помнишь, что главный герой едва ли не самой популярной в своё время книжки стихов с картинками (её автор - немецкий поэт и художник 2-й половины XIX века, Вильгельм Буш): ворон по прозвищу Ганс Гукебайн. У меня был приятель, у него дома жил ворон, который умел подражать словам и цифрам: выкаркивая их так, что получалось похоже. Как и мы, он использовал эти словесные счётные названия в контексте цифровых и абстрактных понятий. Этим его таланты не ограничивались. Он брал клювом и лапками всякие предметы, из которых мастерил настоящие орудия труда, и, с их помощью, доставал пищу из труднодоступных мест. Из этого я сделал вывод, что среди ворон попадаются исключительно умные особи. Я уверен, что сороки и другие высшие по интеллекту птицы также обладают и хорошей событийной памятью. Володя, хозяин ворона, рассказывал мне, что его птица знала - где, когда и сколько разложено кусочков мяса в коробочках. Какое-то время у Володи обитала сойка с повреждённым крылом, и она хорошо помнила, где, когда и сколько она закапывала червяков, предпочитая тех, которые посвежее, тогда как остальных откапывала лишь если свежие кончились. В детстве я лазил на голубятни, и подметил, что голуби могут запоминать сотни или даже тысячи зрительных символов или структур, а мой старший товарищ- "голубятник " объяснил мне, что голуби способны классифицировать их на искусственные (сделанные человеком) и естественные (природные), и даже общаться с помощью визуальных символов.
- Поразительно!
- Я видел своими глазами, как сорока, у которой на грудке что-то висело, смотрелась в прислонённый к дереву кусок зеркала, пытаясь сбросить этот кусочек: сначала с помощью лапки, потом с помощью клюва, пока, наконец, взяв в клюв кусочек веточки, не сняла его с себя. На такое способны только люди и обезьяны, причём, только большие обезьяны, не шимпанзе. Сороки запоминают ситуации, прекрасно связывая их с местом и временем произошедшего, а некоторые из них, как и совы, способны определять, откуда шёл звук, устанавливать, что или кто издавал этот звук, и, если источник его - живое существо: вычислять траекторию его передвижения исключительно с помощью звуковых ориентиров.
- Невероятно!
- А глаз птицы! Это же самое большое чудо! И в буквальном смысле большое, потому что он самый крупный в животном мире по отношению к размеру тела. Птичий глаз имеет некоторые сходства с глазом рептилий (скажем, мышцы, способные изменять форму хрусталика сильней и гораздо быстрее, чем это происходит у людей; не сферическая, но более плоская форма, обеспечивающая фокус большей части поля зрения), но он в значительной степени похож и на глаза млекопитающих. У птиц, кроме верхнего и нижнего века, есть ещё полупрозрачная защитная мембрана, закрывающая и защищающая глаз. Любопытно, что птицы в основном фокусируют свой взгляд на отдалённых объектах боковым и монокулярным зрением, которое у некоторых из них дважды острее, чем переднее, бинокулярное. А ретина! Внутреннее строение глаза птицы похоже на глаз человека, но особенности ретины позволяют их зрению быть в 2, а то и в 4 раза острее человеческого. Если у человека примерно 200 тысяч фоторецепторов на квадратный мм, то у птиц их количество доходит до 500 тысяч, и даже до миллиона. Кластеры фоторецепторов связаны с оптическим нервом ганглией, нервными "проводами ", которых у птиц может быть 100 тысяч на 120 тысяч фоторецепторов, а это очень много.
- …….!
- Конечно, ты знаешь, что ретина глаза: это как плёнка в старых камерах-зеркалках, или как матрица в современных цифровых фотоаппаратах, и что, чем больше площадь плёнки, или чем более ёмкая матрица: тем чётче и качественней изображение. Отсюда и значение количества фоторецепторов. Центральная часть ретины, макула: средоточие наиболее плотного кластера рецепторов, что обеспечивает самое чёткое, чистое визуальное восприятие. У некоторых птиц есть вторая макула, что расширяет часть поля зрения с наиболее чётким видением.
- Это как панорамное зрение высочайшего разрешения.
- Совершенно верно. При том, фоторецепторы у многих видов птиц - разделённые (как и у человека) на палочки (дневное зрение) и колбочки (ночное зрение), - имеют подразделения: тетра-хроматические палочки (четыре типа, в зависимости от длины световой волны), что позволяет воспринимать самые короткие волны: видеть в ультрафиолетовом свете. Большинство пернатых воспринимают мир настолько ярким, красочным, разборчивым, ясным и разнообразным, что мы, люди, даже не в состоянии себе этого представить. Но птицы почти исключительно дневные существа. Их контрастная чувствительность и ночное зрение ниже либо значительно ниже человеческого. Эти солнечные создания, с их особым пространственным чутьём, упоительным пением, тонким психологическим строением, танцем, обонянием, зрением и слухом, созданы для дневного света и счастья, и, должно быть, за 10-20 часов светлого времени суток испытывают в тысячи раз большее наслаждение жизнью, чем мы, и, наверное, поэтому живут сравнительно недолго. Кроме ворон, и ещё нескольких видов.
- И, наверное, отсюда происходят все эти херувимы с крылышками? Да, папа?
- Наверное, ты права. Наверное, это и в самом деле интуитивная иллюстрация их отличия от нас, взрослых человеческих особей... Ко всему сказанному прибавь способность мозга пернатых с огромной скоростью обрабатывать гигантские объёмы визуальной информации высочайшего разрешения, что, думаю, пока ещё недоступно даже для самых быстрых и мощных на сегодняшний день компьютеров. Преследуя жертву, ястреб летит сквозь лесные дебри со скоростью идущего по шоссе автомобиля, и при этом не натыкается на сучья и ветви. Для человека все близкие к нему предметы на такой скорости превращались бы в одну сплошную полосу расплывчатого мелькания, не разделённую на чёткие изображения-кадры. Птицы же видят мир на такой скорости как в замедленной съёмке. И не только из-за особенностей птичьего глаза, но, повторю, ещё и благодаря уникальным свойствам птичьего мозга. Человеческий глаз не различает колебания света с большей скоростью, чем 50 герц в секунду. Источник света, который мигает быстрее, для нас - непрерывное свечение (флуоресцентные лампы, компьютерный экран). А птичий глаз различает колебания до 100 герц. Вот так. А то, что птицы видят магнитное поле Земли: разве это не удивительно!
- Я думаю, что любое живое существо: это чудо. Не только птицы. Все они: часть Земли, неотделимая часть целого. Они могут быть опасными, как опасны пропасти, трясины и вулканы; страшными; умилительными; симпатяшками; уродцами: всякими. Но все они и каждый из них: живая частица живой природы, а мы здесь становимся чужими, на планете Земля. И всё: из-за нашего рационалистического мышления, которое ведёт мир к катастрофе. Мы единственные, кто может существовать вне природной среды. Это не значит, что животные неспособны приноровиться к искусственной среде человека, к нашей урбанистической убогости, и физически жить в ней. Но они остаются связанными с изначальной естественной природой, с Космосом, с чем-то, что мы безвозвратно теряем. И вот теперь идёт уже дезинтеграция людей, какой не было ещё никогда. Она порождает таких крайних уродов, что, по сравнению с ними, крокодилы, гиены, пираньи, акулы: самые благородные существа. Эти уроды могут только разрушать, это подпитывает их чёрной энергией. Они демагоги и прохвосты, и оправдывают свои безумные планы теориями рационализма и необходимости. Вот, не так давно, я слышала одного лектора, который заявил, что эпидемии полезны, что они, как социальные санитары, вычищают "социальный балласт ".
- Реинкарнация ницшенианства. Я тоже краем уха кое-что слышал.
- Да, точно. Он говорил про господство "сильных ". И попутно о пользе эпидемий и природных катаклизмов. Намекая на вирусы из лабораторий.
- Хм... Эпидемии... Как будто их не будет без искусственно выведенных штаммов. Конечно, моральных уродов с больной психикой хватает, и они способны вывести всё, что угодно, только последствия грядут совсем не такие как они планировали. Вот посмотри. Взять хотя бы перенаселённость планеты. Это и скученность, что - как легко воспламеняющийся материал для пандемий; и бедность: незаконнорождённое дитя перенаселённости; и войны: чем меньше места, чем теснее - тем агрессивней народ, страна, люди, семья и члены семей. Перенаселённость планеты уже исчерпала её ресурсы. Ирригация, опустошение артезианских бассейнов и земных недр вообще, потребление воды для нужд промышленности, животноводства, сельского хозяйства и добывающих отраслей превратило пресную воду в дефицит даже там, где, казалось, её запасы неисчерпаемы. А с дефицитом воды - болезни и инфекции, эпидемии и зараза. Мы вырубили леса: лёгкие планеты, а без них она задыхается, и задыхаются люди, вбирая в себя непригодный для дыхания воздух. Мы загадили всю Землю, и теперь копошимся в этой грязи, от которой все болезни. Тысячи химикатов - отходов производства и прочих - вбрасываются в окружающую среду; органы контроля не успевают регулировать одни, как появляются другие. Эта загаженная среда превращает любую простуду в тяжёлое респираторное заболевание и без особо тяжёлых гриппов, которые на подходе. Мы вторглись в зоны обитания диких зверей, и теперь сосуществуем с ними в едином пространстве, откуда и птичий грипп, и другие его звериные штаммы. (Я уже не говорю про то, что некоторые народы едят всё, что движется, включая насекомых, змей, крыс и летучих мышей.)
- Генетически-модифицированные продукты изменили весь механизм перекрёстной уязвимости живых существ. Монсанто: это преступление против человечества не только точечное, но и линейное.
- И, конечно же, глобальное обнищание населения: это идеальное условие для пандемий, как засуха и рекордная жара для пожаров.
- Значит, неадекватный лектор не нёс полную чепуху? Или он и вправду что-то знает?
- Если какие-то психи надеются, что пандемии помогут им избавиться от того, что эти моральные уроды называют "социальным балластом ", они глубоко ошибаются: когда птичьи и мышиные гриппы пойдут утюжить человеческий род, они станут приходить каждые 3-4 года, и с каждой эпидемией нижняя возрастная граница смертности будет снижаться: пока не вымрут все особи старше 12-13 лет, но даже ряды детей поредеют.
- Какой ужас!
- Есть один автор; только что - буквально в этом году - он завершил свою трилогию Dark Materials. В книжных магазинах её пока нет, но какой-то фокусник уже выложил в Мировую Паутину вторую часть, The Subtle Knife. Любопытнейший сказочный эпос, повествующий, между прочим, и о городе в одном из "параллельных миров ", на который обрушилась напасть, выкосившая всех взрослых, так что остались только дети. Вообще, кажется, этот Пульман знает какие-то страшные тайны, его профетические саги, скорее, не для детей, а для взрослых, а ещё точнее: для детей, когда они вырастут.
- Папа, скажи, а того "фокусника " зовут случайно не Филипп Пульман?
- Что за странные предположения?
- Но ты ведь получаешь много книг прямо от авторов.
- Об этом не будем говорить.
- Почему?
- Видишь ли, авторы связаны контрактами и условиями по рукам и ногам, и, если кто-то узнает, что они дают читать свои книги бесплатно...
- Мне всё ясно...
Их беседа на мгновение прервалась. Как по команде, они стали отмахиваться от мошек и комаров. Люсьен захватил с собой для всех сетки на лицо и даже две сеточные накидки до пят, но Изовские от них отказались.
- Эти социальные расисты лопочут о социальном балласте. Но ведь именно бедность и обнищание в глобальных масштабах, бесконечные "малые " войны и миллионы беженцев (своего рода исторический рекорд): вот главная причина грядущих пандемий. Наши беды теперь не ограничатся ими: грядут будущие ураганы угрозы этноцида. И от них не оградит себя ни сильный, ни богатый, ни крутой. Все смертны. Все они призывают тучи на свою голову.
- Если бы я была писателем-фантастом, я бы написала, что вирусы: это нанороботы инопланетян, и что Земля: это живой организм, который наказывает нас, паразитов, за то, что мы перестали ощущать единение с ней, как все другие живые твари, и стали подрывать её жизненные основы. Отсюда наши усиливающиеся генетические мутации и грядущие пандемии, грозящие стереть нас с лица земли.
Наступила затянувшаяся пауза, как будто каждый думал о чём-то своём.
- И в своих политических прогнозах они ошибаются тоже. Катаклизмы и пандемии укрепят не суверенов-феодалов, вольных творить всё, что заблагорассудится, но централизованные государственные структуры, которые выбьют себе (а не им) чрезвычайные полномочия. И не доктрина Фридмана-Пиночета победит в мировом масштабе, но кое-что ещё более зловещее, хотя трудно вообразить себе что-то ещё более зловещее. И те монстры, которые возглавят пост-неофеодальное общество, поставят надсмотрщиками не других человеческих шакалов, крокодилов, удавов, или тигров, но, скорее, ужей, крыс, или скунсов, потому что общие законы социальной психологии пока ещё никто не отменял, и будет так, как в басне Лафонтена: "Лев и Заяц ".
16. ВОЗВРАЩЕНИЕ.
Они замолчали, слушая пение птиц, стрекот и щёлканье, многообразные звуки леса. Чистейший воздух, который большая часть квебекцев никогда не вдохнёт в свои лёгкие, щекотал ноздри, как будто насыщая упоительной влагой живой воды. Богатство окружавшей природы, с которым никогда не сравнится никакое золото и алмазы, опьяняло и настраивало на оптимистический лад.
- Жаль, что своими разговорами мы осквернили всю эту неповторимую красоту.
- Лес - он смоет все отбросы, как вода смывает грязь.
И они опять слушали птиц...
Примерно через час к ним присоединилась Лена, и все трое долго сидели молча, всё ещё не в силах поверить, что они тут...
Люсьен выполз из своей палаточной берлоги только к обеду, когда Изовские уже испекли картошку и насобирали целую банку голубики. Он ещё не до конца протрезвел с вечера, и вскоре снова был под мухой, опять схоронившись в свой уголок.
Считая неэтичным покинуть его в одиночестве, Наташа и её родители тоже застряли на скале, хотя их так и подмывало отправиться к озеру. Но их приятель дрыхнул ещё часов пять, и явился народу лишь перед закатом. Узнав о жгучем желании Изовских покинуть своё вынужденное заточение, он предупредил, что, даже с фонариками, спуск к озеру опасен в темноте, и что лучше подождать до завтра. Тем не менее, покинуть скальную площадку можно, только не вниз, а вверх. Предвидя недоуменные расспросы, он повёл их в горную нишу, дальний конец которой тонул в потёмках, и показал разлом в правой стене: возможно, бывшее русло пересохшего ручья. Довольно пологий подъём плавно переходил в скальные уступы, на манер ступеней, преодолеть которые не составило труда, и очень скоро все они уже стояли над своим лагерем. Цепляясь за корни и кусты, они забрались на ещё одну площадку, и вскоре были на самой вершине.
Отсюда открывался изумительный, чарующий вид на все окрестные высоты, на долины и озёра, на купы кленовых деревьев, и на верхушки берёз и осин, среди которых виднелись зубчатые еловые силуэты. Акварельная густота между горами, где всегда царил полумрак; яркие масляные всплески красок ближе к вершинам; и полупрозрачная нежность крон растущих на перевалах огромных тополей: всё это гигантской панорамой предстало перед глазами. То пары, то стайки непуганых птиц отовсюду взмывали в воздух то под, то над ними. Где-то глубоко в лесу стучал дятел, и этот стук сопровождал раскатистый голос какого-то невидимого животного. Прямо из-под ног выскакивали сурки и бурундуки, и внезапно мощный зык лося перекрыл собой все другие лесные голоса.
- Я знавал одного художника, который бредил Италией, мечтая увидеть страну Караваджо и Лоренцо Монако. Он говорил: увидеть её, и умереть.
- Где-то я встречала в книге такое выражение: "Увидеть Париж, и умереть ".
- Узрев такую невероятную красоту, не страшно умирать.
- Подожди умирать! Нам надо сначала дождаться внуков.
Закат провёл яркой охрой по окрестным склонам, высветив пятнами ранее не видимые детали, своей титанической указкой переводя внимание с одной возвышенности на другую. И все четверо увидели внизу ещё несколько рек и речушек, которых раньше не замечали. Когда занавес сумерек уже приблизился к их убежищу, здесь, выше, ещё стоял день, и они поспешили спуститься, пока не упала кромешная тьма.
А ночью, когда все четверо уже спали, они услышали сквозь сон громкие шорохи, вздохи и чьё-то сопение. Первым продрал глаза Леонид и выглянул из палатки. Поначалу темень упорно играла в прятки, скрывая видимое своим волшебным плащом-невидимкой, но, напрягая зрение, ему удалось различить тёмный силуэт на фоне более светлой скалы. Медведь! Как он здесь оказался: сейчас не до этого. Теперь как можно скорее поджечь сухие ветки и мгновенно воспламеняющиеся брикеты, выложенные полукруглом вокруг палаток. Может быть, зверь убежит от огня. Но раньше, чем Леонид сдвинулся с места, из своего лежбища вывалился Люсьен с фонарём в правой руке, прикрытым насадкой. Люсьен направил искажённый насадкой луч мощного фонаря прямо в морду нарушителя их границ, и тот стал жмуриться, мотать головой, и, повернувшись задом, ретировался куда-то вниз. Ух! Оба выдохнули с облегчением как сговорившись. "Табарнак! " - донеслось от палатки Люсьена. "Сэ жюст ан урс " (Это просто медведь), - отозвался Леонид.
На звук их голосов из палатки вылезла Наташа. Узнав о медведе, она не могла себе простить, что проспала такое событие. "Как жаль, что я не видела его! ".
Утром поднялись ни свет, ни заря, и спустились к озеру. Люсьен, после ночного эксперимента, тащил вниз свой тяжёлый фонарь. Леонид спускался с увесистым рюкзаком.
Когда они с трудом пробрались через барраж веток, стволов и камней к самой воде, их взорам открылась суровая, дикая красота. Не только лапы сосен и елей нависали над озером, но и некоторые сухие стволы; в отдалении заметили группу отражавшихся в поверхности тихой воды вязов. Уже у самого берега оказалось достаточно глубоко, и оттуда, из этой тёмно-прозрачной глуби, торчали камни и дохнуло нечто древнее и дремучее. Чуть дальше плавали два диких гуся, а за изгибом берега виднелся хохолок цапли. Противоположный берег скрывали дикие непроходимые заросли, из которых взметнулась вверх стайка маленьких птичек. Наверное, какой-нибудь крупный зверь бродил в чаще, или птичек спугнули бобры, или прогнал всплеск ондатры. У ног путешественников тоже раздался мощный всплеск: то ли какое-то водоплавающее, то ли крупная рыба. Ну, не акула же! Наташа плохо представляла себе, что может водиться в горном озере, чтобы с такой силой ударить хвостом. Но её мысли нарушил треск сучьев и приближавшийся шум. Хотя бы не медведь! И через несколько секунд совсем близко от них появился огромный лось, который, не обращая на них никакого внимания, наклонил свою рогатую голову к воде, и стал шумно хлебать. Значит, именно там тропа к водопою, и, по идее, там удобней спускаться к воде. Но высказать свои умные соображения она не успела: отец её опередил.
- Люсьен, как ты думаешь? Стоит ли нам спускаться к озеру и подниматься вон по той тропе, или там другая опасность?
- Леонид, ты вырвал меня из моих мыслей. И потом, по-квебекски говорят проще. Повтори, что ты сказал.
- Я хочу сказать, что там тропа к водопою: где мы видели лося. И, значит, путь к озеру удобней. Но водопой привлекает хищных зверей. Значит ли это, что там опасней, чем тут, где можно всего лишь подвернуть ногу, или поколоться о ветви.
Люсьен долго молчал. Идти вдоль берега было нельзя ни влево, ни вправо. Непроходимый кустарник, стволы небольших деревьев, густые колючие ветви, большие острые камни, скальные обломки, и другие препятствия загораживали путь.
Он взглянул на противоположную сторону: для сравнения. Но там тянулась то ли заболоченная полоса, то ли зона водных растений, и, значит, тот берег был ещё непроходимей.
А за поворотом от невидимой глади поднимался над низкорослыми деревьями белесый туман.
Из-за дальних сосен неожиданно показались утки, грузно приземлившиеся на гладь озера. И оттуда, плавно и беззвучно, показался белый лебедь, как в замедленной съёмке двигавшийся с того места к этому берегу. Навстречу ему из непроницаемой тени выплыла пара чёрных лебедей...
- Если хочешь... если хотите: поднимемся выше, может, продвинемся вправо, поищем удобный спуск.
Изовские, вместо ответа, стали карабкаться по камням.
Все разом безуспешно тыкались то в одно, то в другое место, пытаясь отыскать возможность продвинуться хотя бы на пару метров. Приходилось то подниматься чуть выше, то спускаться, чтобы протиснуться меж острых ветвей и обойти опасные скользкие камни. Наконец, наткнулись на нечто типа борозды-дорожки, но это была не тропа, а, скорее, пересохший ручеёк, или след сбегающих к озеру ливневых вод. Обувь здесь утопала в податливом иле и мхе, но спуск был ровней, камней меньше, и острые сучья не грозили разорвать одежду и выколоть глаза.
Как и предполагали мужчины, внизу обнаружился - по крайней мере - крошечный пятачок намытого дождевыми водами песка, на котором могли уместиться два человека. Тут и каменистое дно снижалось в глубину более полого, и в удивительно прозрачной (но при этом удивительно тёмной) воде плавали разные рыбы.
С этой точки противоположный берег казался намного выше и неприступней, и его острые очертания подчёркивали нацеленные вверх пики елей и фрагменты выступающих кверху голых скал. Та, внушительной высоты, гора состояла из двух массивов, один из которых, ближний, выступал чуть вперёд, а другой, дальний, частично прятался за оконечностью первого. Между ними росли исполинские деревья, в основном - лиственных пород.
- Леонид, а на кой ляд тебе тыкаться в озеро? Всё равно тут не поплаваешь. Глянь, какие камни, и какие омуты.
- А вода?
- Что вода?
- Что будем пить? Вода в бутылках утром закончилась.
- Что ты как маленький! Выше отыщется какой-нибудь родничок-источник, или ручей. Их тут полным-полно. Вернёмся: я проверю по карте.
- А провизия?
- Что провизия?
- Чем будем питаться? Или завтра назад, домой?
Люсьен почесал затылок. Видно, этот вопрос его как-то не волновал. Он жрал своё пиво, и, похоже, не испытывал голода.
- А ты что предлагаешь?
- Я предлагаю ловить рыбку. В моём рюкзаке есть удочка, ещё советских времён.
- Надо же! Такую удочку надо показывать в музее.
- Ты рано иронизируешь!
- Так что ты хотел сказать про рыбаков?
- Я хочу сказать, что у нас с тобой есть возможность наесться рыбы до отвала.
- А как насчёт дам?
- Они у меня вегетарианки. Не едят ни рыбу, ни мясо. Но у нас ещё остались овощные консервы. Дня на 4 им хватит.
- Ну, показывай свою удочку!
Когда Леонид достал свои снасти, Люсьен присвистнул. Он не ожидал увидеть ничего подобного. Мало того, что этот спиннинг был складной, и, в сложенном виде, занимал на удивление мало места, он почти ничем не уступал современным устройствам для ловли рыбы. Вместе с удочкой-спиннингом, Леонид извлёк из рюкзака складное ведёрко, в котором через час уже плескались 5 больших рыбин: 2 форели, лосось и судак.
Женщины в это время бродили вокруг, собирая какие-то травы и плоды, сверяясь с книгой-справочником, захваченной Леонидом. Неудобство этого ботанического фолианта заключалось в том, что все виды квебекской флоры сопровождали только латинские названия, зато рисунки и фотографии были в нём отменные, по ним легко узнавалось любое растение. Другим крошечным карманным справочником был редкий сборник кулинарных рецептов из диких растений.
На обратном пути наткнулись на колонию грибов, и, сверившись со справочником, удостоверились в том, что они съедобные.
- У меня такое чувство, будто мы объедаем и обкрадываем зверюшек, - заявила Наташа. - Мне даже их жалко.
- Успокойся, мы берём не более того, чтоб не умереть с голоду, - ответил Леонид, одновременно указывая глазами на Люсьена (вероятно, давая понять, что Наташино заявление может быть абстрактно понято как намёк по поводу эгоизма их приятеля, который забил всё свободное место продуктом брожения, вместо того, чтобы позволить Изовским захватить побольше еды и питьевой воды). То ли он имел в виду, что даже за глаза не стоило осуждать чей-то наивный индивидуализм, если бы Наташа вовремя спохватилась и подумала о коннотациях, то ли просто забыл, что за всё время Люсьен усвоил всего лишь три русских слова: "привет! ", "ух! ", и "пиво ". - А вот наши собратья что делают? Они уничтожают леса, они отравили воздух, воду и землю. Они транжирят ресурсы планеты ради собственных прихотей и удовольствий, ради упоения властью и тем, что закабаляют и грабят других людей.
- Но они плохо кончат.
- Проблема таких типов в том, что они однодневки. Они живут одним днём, а завтра хоть потоп. Никакой их собственной страшной участью их не прошибёшь. Даже если они поверят в неё, они не смогут обуздать себя и свои чрезмерные запросы, своё высокомерие и свой чудовищный эгоизм. Вопрос в другом: зачем такие уроды рождаются на свет? Но это уже вопрос к природе.
- А разве те, что позволяют этим уродам понукать собой, или те, что служат им, помогая понукать другими: лучше?
- Такова наша человеческая природа.
- Пап, когда ты рассказывал о зрении птиц, и о том, как их мозг обрабатывает визуальную информацию колоссального объёма в десятки раз быстрее человеческого мозга (вот почему они способны видеть мельчайшие детали, пролетая на огромной скорости, и при этом не задевая ничего), знаешь, о чём я подумала?
- О чём?
- А о том, что, когда я еду в электричке в тёмном тоннеле, глядя в окно, я чётко вижу каждую метку, каждую царапину и надпись снаружи на стене. И ещё: я могу кружиться хоть полчаса, хоть час, и никогда не падаю, у меня никогда не кружится голова.
- Так, может, тебе стоило бы стать лётчицей?
- Пап, я серьёзно. В балете придумали специальную технику; они резко поворачивают голову, чтобы стабилизировать устойчивость. Но я-то голову не кидаю против движения.
- Ну, я подумаю, как проверить, на что ты способна.
Вернувшись в свой лагерь, они сначала отправились на поиски чистой воды. На карте Люсьена был обозначен мелкий ручей, ниточка которого начиналась в непосредственной близости от их местонахождения.
Через нишу ещё раз взобрались на скалу, и оттуда двинулись на север, следуя проложенным дождевыми потоками узким проходом. Четырежды карабкались вверх, и потом спускались в глубокие ложбины, но никакого ручья не нашли. Возвращаясь, они забрали дальше на северо-запад, и, за перевалом, но уже совсем рядом с местом, где стояли палатки, заметили малюсенький оазис водолюбивых растений. К нему вела еле заметная (скорее всего, звериная) тропка. Там и нашли родничок, который тут же уходил в землю, исчезая в заросшей зеленью скальной расщелине.
Набрали два ведра воды, потом ходили за водой второй раз и третий.
Южнее лагеря собрали полно голубики.
В бездонном рюкзаке Леонида отыскался и котелок, и соль, и приправы. Из Лениной сумки извлекли пластмассовые стаканчики, тарелки и ложки. Сварили уху, потом грибной суп, приправленный съедобными листьями, стеблями и плодами. Обед получился на славу. Люсьен был доволен по уши, и заявил, что никогда не ел такой вкуснятины. А позже, собирая в полиэтиленовый мешок съедобные растения и грибы, Леонид случайно подсмотрел, как Люсьен, освободив свою Хонду от набросанных на неё еловых веток и от маскировочной сети, заталкивает в багажник бутылки с пивом. Неужели его роман с этой пенистой отравой подошёл к концу?
Ближе к вечеру все четверо устроились на складных табуретах с брезентовым верхом на тонких ножках из металла (Люсьен их прихватил из машины). К вечеру становилось намного прохладней, а ночью, в палатках, приходилось даже укутываться, чтоб не закоченеть. Жарким квебекским летом в лесу не требовалось ни кондиционеров, ни домов с хорошо изолированными стенами. Сама природная среда сохраняет животворную прохладу. А люди тысячелетиями создают её жалкое подобие, суррогат естественных условий, но их мёртвые города лишь душат всё живое на Земле. И продолжают уничтожать самое прекрасное, самое удивительное, что есть в мире: нетронутые леса. Казалось, и Люсьен думает о том же, или, скорее, не думает, а чувствует то же. Впервые с момента их знакомства Леонид видел приятеля абсолютно трезвым. Сидя на своём скальном уступе - как на балконе пятизвёздочной гостиницы - они, бросая в рот ягоды голубики, созерцали невероятные красоты северной квебекской природы.
Внизу, к югу от них, они только сейчас рассмотрели за озером еле видимую гряду, размытые синеватые контуры которой почти сливались с голубым небом. И, когда впереди и немного левее, на юго-западе, стал разгораться великолепный закат, он высветил эти контуры неоново-красным зигзагом. Теперь можно было не только по карте получить представление, но и ощутить, как высоко они забрались, раз та далёкая гряда казалась ниже. Закат, словно сияющей указкой высвечивая куски леса и части озера, попал своим волшебным фонарём на оленя, которого они иначе не разглядели бы внизу, где сумерки уже провели первый мазок своей кистью. Наташе показалось, что она заметила рядом и вторые рога: возможно, у озера бродила пара оленей. В следующее мгновение на их площадку выскочила лисица, и тут же метнулась в кусты. Это была похожая на восточноевропейскую лисицу особь, но в Квебеке водились ещё и другие лисы поменьше, с круглой головой и с коротким хвостом, и силуэтом, напоминающим кошку.
Люсьен на пару секунд юркнул в свою палатку, и притащил тот самый интригующий свёрток, который ему передали на верхней горной части одной из улиц, упиравшихся в авеню Des Pins, когда они только-только отъехали от дома. Оказалось, что в этом свёртке содержится всего-навсего вонючее курево. Когда их приятель раскурил порцию марихуаны, он заявил, что это самый лучший "пот " в Монреале: самого отменного качества.
- Вот мы и раскурили трубку мира, - задумчиво произнёс Леонид.
- Мир и всё хорошее так не воняет, - почти шёпотом заметила Наташа.
Тем временем Наташин отец извлёк большой бинокль в чёрном стильном футляре, и, с его помощью, стал изучать окрестности. Люсьен не ожидал увидеть в руках приятеля подобную вещь. Леонид тут же догадался, вокруг чего вертятся мысли консьержа.
- Этот бинокль: ещё советских времён. Вот, видишь, знак "Made in USSR ".
- Не может быть! - Люсьен недоверчиво покосился на 12-кратный бинокль.
- Почему же? Ты уже держал в руках одну вещицу советских времён, которой я наловил много рыбы. Теперь ты потрогал бинокль. А теперь - вот, взгляни - карманный приёмник "Невский ", который прекрасно работает до сих пор. А это: клейкая лента, лучше тех, что в дорогих, не то что в долларовых магазинах. Ей уже 10 лет, и она как новая, а вот канадская лента портится, пока донесёшь её из магазина до дома.
- Невероятно!
- А ты что думал: мы, русские, вчера спустились с пальмы? Вам же, канадцам, ваша пропаганда вдалбливает всякие сказки: мол, в России сплошная дикость и нет цивилизации, в Москве медведи ходят по улицам, как у вас в Калгари или в Эдмонтоне.
- Нет, это анбеливэбл! - Люсьен продолжал крутить приёмничек.
- Но я вот так думаю, что и в Канаде лет 40 назад товары были высшего качества, просто девальвация зарплат, качества вещей, и всего прочего: тут это запустили раньше, чем в России.
- Да, ты, наверное, прав, - Люсьен почесал голову. - Табарнак!
Крик большой птицы отвлёк их от затронутой темы, и теперь они по очереди глядели в бинокль.
И тут над головами раздалось знакомое стрекотание, звук которого быстро усиливался до грохота, распугав и подняв в воздух тучи пернатых. Когда вертолёт появился из-за нависшей над ними скалы, они уже успели убедиться, в что в их лагере не светится ни одна точка. Леонид выключил даже свой приёмничек с подсветкой шкалы. В бинокль было видно, что это большой военный вертолёт, из тех, что чаще всего переносят коммандос. Когда стало очевидно, что он продолжает лететь своим курсом, все вздохнули с облегчением, как по команде, но не успели расслабиться, как из-за горы нагрянул другой вертолёт, поменьше, из какого упирался в землю ослепительный луч прожектора. Они быстро попрятались в палатки, откуда продолжали наблюдать за летающей машиной. В какой-то момент луч света ощупал землю совсем рядом, но, к счастью, сразу сдвинулся в сторону, ближе к озеру.
Не нужны были никакие комментарии, чтобы почувствовать всю серьёзность ситуации, свидетельствующей о нешуточности намерений и тех, что находились в этих 2-х вертолётах, и того, кто их послал, и, вероятно, поддерживал с ними непрерывную связь.
Воцарилось длительное молчание, нарушаемое только криками птиц и знакомым треском цикад. Настроение у всех испортилось, и оставалось только "на боковую ". Сниматься с места было опасно. Представлялось, что лучше выждать пару-тройку дней, и прямо отсюда рвануть домой.
Но Люсьен, который вначале сам предложил такой план, сам же его и нарушил. Ему не давало покоя, что он так и не поплавал в озере, куда невозможно бултыхнуться ни с одного участка берега. То ли его просто задела эта незадача, то ли его ущемляла невозможность прожужжать уши приятелям и знакомым о заплыве в совершенно диком медвежьем углу, но он не находил себе места. И на четвёртые сутки объявил, что едет на другое озеро, где будет доступ к воде, а они, если хотят, могут остаться. Это было так неожиданно, что все трое поначалу лишились речи. Но делать нечего: хозяин - барин.
Так они снова оказались в машине, покинув уже ставший им родным уголок леса.
Но много они не проехали. Через километр мотор зачах, и тут же заглох. Из канистры подзаправили бензобак, но машина не оживала.
Пришлось копаться в моторе, и, опять-таки, Люсьен даже не представлял, как хорошо Леонид разбирается и в этом деле: не хуже заправского автомеханика.
Часа через два мужчины общими усилиями реанимировали машину. Потом отдохнули и перекусили, а ещё через час машина уже бежала по еле заметной колее, потом по грунтовой, и, наконец, по гравийной дороге.
Так они подъехали к намеченному озеру.
Сутки они благополучно обживались на новом месте, а потом началось... На этом озере Люсьена заела скука, и он, от нечего делать, стал швырять в толстую сосну стеклянные бутылочки с пивом. Как только раздавался звон разбитого стекла, Люсьен хлопал в ладоши, радуясь своему попаданию. Под сосной росла блестевшая на солнце горка осколков, выдававшая их местонахождение. Люсьен всё реже курил "пот ", но проводил большую часть времени валяясь на солнце и плескаясь в озере. Напрасно Леонид пытался увещевать его, упрашивая хотя бы перенести водные процедуры на раннее утро, когда появление непрошенных гостей меньше всего ожидаемо. Только на своей работе тот делал так, как хотели хозяева, а в личной жизни он поступал исключительно по своим собственным правилам. И вкус беды буквально носился в воздухе.
Наташа в основном нежилась в тенёчке под соснами, вдыхая полной грудью живительный лесной воздух, и к ней возвращались все силы, все надежды, всё вдохновение. Как приятно было трогать нехоженую траву; каким благозвучием отзывались в её душе лесные шорохи; какой свежестью веяло от запахов и от нежно щекочущего кожу лёгкого ветерка! Свобода! Свобода! Вот что такое быть вдали от загаженных миазмами выхлопов и электронными соглядатаями-шпиками городов. Свобода, вкус которой она давно позабыла. И милые, забытые образы детства хлынули в её воображение.
Вдруг, неожиданно, она поймала себя на том, что видит сны наяву. Это происходило совершенно спонтанно, когда ей казалось, что она бодрствует, но, странным образом, слыша все разговоры старших и плеск воды, она одновременно погружалась в полудрёму, и в её сознании проносились сновидениями мимолётные образы, обрывки разговоров, идеи, звуки. "Так не может продолжаться всю жизнь! ": услышала она какой-то мужской голос. "В Нью-Йорке будет наводнение, блэкаут, горы трупов "; "Это что за дешёвый фильм ужасов? "; "Ходячие мертвецы... "; "С Богом! "; "Госпожа Изовская, теперь Ваш выход. Сегодня наденьте бальное платье. ". Слыша, как её родители обсуждают, куда отправятся по возвращению в Монреаль, она видела себя за пианино, только вместо клавиш свисала подвижная ручка передатчика, которым отстукивают послания азбукой Морзе, и она отбивала сообщения в какую-то другую Вселенную, в какой-то другой конец Галактики. И вдруг из глубокой Космической Тьмы явилась ММ, и протянула руку к передатчику. Она хотела во что бы то ни стало остановить передачу данных. Её пальцы тянулись к Наташиному горлу, и вдруг всё оборвалось. Мать позвала её, своим голосом вырвав из нахлынувших образов.
На третий день, когда Изовские уже до чёртиков надоели Люсьену своими просьбами сняться отсюда и рвать когти, чтобы на всех парусах лететь домой, тот, наконец, смилостивился, но заявил, что идёт поплавать в озере в "последний раз ". И вот, когда его заплыв на середину водоёма уже близился к концу, из-за окружавших озеро сосен показался вертолёт, зависший над ними, как назойливая муха. Вертолёт то снижался, то набирал высоту, то летал кругами. Люсьен и нырял, и неподвижно лежал на спине (изображая утопленника: что ли?), но какого толку кодироваться, если сверху всё озеро - с его изумительно чистой, прозрачной водой - просматривалось до дна! Наконец, он добрался до берега, до ближайшей тени, и, стараясь не высовываться на солнце, прискакал к лагерю.
Тут же стали сниматься с места, побросали всё, что можно было оставить, остальное закинули в машину, и газанули. Отсюда было 3 дороги, но Люсьен выбрал заросшую колею с колдобинами, чтобы никому не попадаться на глаза. Как можно дальше ехали в безлюдной, пустынной местности. И, казалось бы, оторвались от слежки. Но разве это возможно в наш век пилотируемых и беспилотных летающих машин, видеокамер слежения, компьютерных технологий и цифровой связи?
Не успели выскочить на первую же гравийку и миновать первый же крутой поворот (за которым нельзя было увидеть ловушки), как тут же натолкнулись на полицейский барраж: три машины и не менее 7-ми копов. Люсьен пытался было дёрнуться, но сзади уже подоспели ещё 2 машины, блокируя бегство.
Через ветровое стекло было видно, что слева, ближе всего, стоит Додж "Сюрет "; справа, чуть дальше: джип RCMP; и, чуть поодаль, тоже слева: чёрный микроавтобус Мерседес без боковых окон, возле которого околачивался отвратительный зыркающий по сторонам тип в неизвестной чёрной форме. А над головами уже тарахтел низко опустившийся вертолёт.
- Табарнак! - только и смог сказать Люсьен.
- Раньше надо было думать, - бросил Изовский.
- Конечно. Раньше надо было думать: и зачем только я с тобой связался.
- Ну, вот, теперь уже я виноват. А кто сам рвался в лес: сорвать монополию буржуев на природу?
- Да откуда ж я знал, что ты такая крупная рыба?
- Я?
- Да-да, ты. Я ж не собирался играть роль подручного "Ленина в шалаше ". Ну, не прибедняйся, давай выкладывай, что ты про себя не рассказал.
- Так ты серьёзно думаешь, что всё это из-за меня?
- А из-за кого ж ещё?
Офицеры RCMP не показывались на глаза; только 3 полицейских вывалили из Доджа "Сюрет ", и один из них дал знак подкатить ближе и съехать на обочину. Люсьен подчинился. Им тут же приказали всем выйти из машины. Снаружи в ноздри ударил запах какой-то гари. На лице полицейского блестели чёрные очки. Это был рослый детина с непокрытой головой, чуть выше Леонида, одетый в бронежилет и вооружённый. Чернявая макушка Люсьена маячила где-то между его подбородком и носом. Подойдя вплотную, полицейский приказал предъявить удостоверения личности.
- А что, собственно, случилось, майор? - развязно завёл было Люсьен на квебекском жаргоне, однако, страж порядка осадил его.
- Так, вы Леонид Изовский, так? Вы, Елена Изовская? Вы: Наталья Изовская? Покажите свой документ.
- Я забыла свои документы дома. Но ведь в Канаде не обязательно иметь при себе Ай-Ди.
- Вы, мадмуазель, создаёте себе дополнительные проблемы.
- Но Вы итак знаете, кто я, раз только что назвали меня по имени.
- Одно дело: прочитать в документе, и совсем другое: в листке "Разыскивается полицией ". Вы: Люсьен Гаврон? Так? Всё правильно?
- Всё точно. Как в банке, - развязно пытался умничать Люсьен.
- Попрошу не перебивать, - сурово сказал полицейский.
- Так, всё-таки, в чём дело?
- Это у вас надо спросить? Что вы делаете тут, где вас не должно быть?
- Как это не должно быть? Мы, что, не канадские граждане? Или нас лишили свободы передвижения?
- Вы находитесь внутри частных владений. Это приватная закрытая территория. Ясно?
- Это чьих таких частных владений? Короля? Монарха, которому принадлежат все земли в государстве?
- Хотите схлопотать за неподчинение полиции?
- Офицер, ты мне лапшу на уши не вешай. Мы находимся на государственной дороге, а не на частной территории. Или я что-то не понял? - Люсьен уже въехал в ситуацию, прокрутив в голове всё, что запомнил из карты. - Говорите, что мы нарушили. И что вам от нас нужно.
- Эта дорога соединяет несколько загородных частных участков. Так что вы нарушители границ частных владений.
- Майор, открой свою карту. Мы находимся на транзитной дороге из города А в город Б. Это дорога публичного статуса и всеобщего доступа, как, например, дорога номер 333 между Сэн-Рош и Сэн-Анн. Эта дорога, хоть и петляет, и по ней, вдоль её длины, почти никто просто так не ездит, но она имеет заасфальтированный участок, напрямую соединяющий её с участком ауторут номер 131. Ну, что, майор, к нам есть ещё какие-нибудь вопросы?
- Ты откуда такой умник выискался? В каталажку захотел?
- Я сейчас сделаю один звонок: и ты вылетишь из полиции вместе со своими подчинёнными. - И Люсьен достал из заднего кармана брюк сотовый телефон, но полицейский тут же выхватил телефон из его рук. - Что это значит? По закону, я имею право на один звонок адвокату или близкому человеку. Или тут законы больше не действуют? И что это за люди в чёрном автобусе?
- Люди в чёрном автобусе: это охрана частных владений. Охранная фирма.
Квебекцы не смотрят фильмов "про войну ", а, если бы смотрели, то Люсьен был бы изумлён тем, что чёрная форма на мутном типе возле автобуса похожа на форму эсэсовцев. Только эсэсовской эмблемы не хватает. Но головной убор по своей модели, вкупе с одеждой, не оставлял никаких сомнений.
- Ладно, ну их к чёрту. Верни телефон.
- Кому ты собрался звонить?
- Ты знаешь, кто мой кузен?
- Кто?
- Начальник полиции города Шербрук.
- Это тот, которого месяц назад трижды показывали по всем каналам?
- Он самый. Морис Бланшет. Позвони ему сам. И скажи, что тут, рядом с тобой, его кузен Люсьен. И объясни ему, что ты от нас хочешь.
- Теперь послушай меня, Люсьен. Вы рассердили таких людей, что не только начальника полиции города Шербрук, или города Квебек - нашего квебекского стольного града, - но самого Премьер-министра могут послать... куда подальше. Так что, давай, подписывай бумаги, пакуйся в машину RCMP, вместе со своими товарищами, и не тяни резину.
- Что подписывать?
- Вот тут. "С моих слов записано правильно ". И роспись. Ты первый, раз уж ты самый активный. Потом все остальные. - И полицейский достал из папки четыре протокольных формуляра.
- Постой, постой! С каких это "с моих слов "? Я ещё не сказал ни единого слова... для протокола. И что ты мне суёшь под нос? Это ведь совершенно чистый лист. Здесь ничего не записано.
- А ты что думал? Что за ваши художества вас по головке погладят? Материальный ущерб лагерю: 300 тысяч долларов. Материальный ущерб лесу: 500 тысяч. Незаконное проникновение на частные территории. Повреждение шлагбаумов и прочие хулиганские действия. Нанесение ущерба флоре и фауне заповедника. Продолжать?
- Какие сотни тысяч? Это что?.. Почти миллион долларов? Это ржавая цепь и пара ржавых замков стоят миллионы? И какой заповедник, если в квадрате, где мы отдыхали, не запрещена охота? Оттуда до заповедника 7 с половиной километров.
- Мсьё, как бы Вы ни оправдывались, как бы ни выкручивались, вы совершили серьёзные преступления против частной собственности, и упрятать вас на несколько лет не помешает ни один адвокат, и даже Ваш кузен Вам не поможет. Но вы подозреваетесь в совершении более тяжкого преступления.
- Тяжкого преступления?..
- Вам знаком гражданин по имени Ришар Домино? - С лица Люсьена мгновенно сошла вся краска; скулы его побелели.
- Нет, мы его не знаем, - Леонид тут же вспомнил разговор в машине, и быстро смекнул, куда клонит флик.
- А Вас, мсьё, мы пока не спрашиваем. Прекратите мешать допросу. - Два других полицейских моментально напряглись и приблизились с угрожающим видом.
- Нам известно, что у вас назначена встреча со сбежавшим из тюрьмы преступником, которому вы помогаете скрыться.
- С Ришаром я учился в школе. С тех пор больше о нём не слышал.
- А вы знаете, что, после побега из тюрьмы, он и его напарник уже укокошили не одного человека?
- Я ничего о нём не знаю, и знать не хочу.
- Или Вы мне его выдаёте сейчас же, или...
В ту же секунду из микроавтобуса вывалился ещё один человек, наглядно знакомый Леониду. Напряжённо пытаясь вспомнить, где же он его видел, Изовский терял драгоценное время. И вдруг он вспомнил: консьерж и дормэн в одном лице, который сидел на дверях в здании его бывшей работы, румынский еврей. А тот уже вышагивал от автобуса прямо к ним.
- Майор, я ручаюсь за этих людей. Вы не против, если они поедут с нами?
- Но Вы же сами понимаете, что я их не могу отпустить.
- Это не Ваша забота. Я всё утрясу.
- Ну, как знаете. На Вашу ответственность. Вот тут сочините расписку и поставьте свою подпись. И можете их забирать.
- Мерси. И хорошо, что протоколы остались пустыми. Наш иск мы уже отозвали.
- А как быть с теми, - полицейский кивнул в сторону машины RCMP.
- Они не будут препятствовать.
- Вы это знали?
- Не важно. Можете отправляться домой.
Ни слова ни говоря, Изовские и Люсьен последовали за Симоном Небреску. Всё произошло настолько быстро и внезапно, что они не успели ни перевести дух, ни испугаться. Симон подсадил каждого на ступеньку и подтолкнул в салон микроавтобуса. В тот момент Леонид успел срисовать за следующим поворотом незаметный мини-трак с повреждённой фарой, припаркованный на обочине.
В салоне оказалось цивильно, просторно и уютно. Они уселись вчетвером на удобные мягкие сидения сзади, а Симон - на одно из разделённых проходом двойных сидений, лицом к ним. Из-за отсутствия окон тут горел мягкий, приглушённый свет, оставлявший дальнюю часть салона в потёмках.
- Куда мы едем? - спросил Леонид по-французски.
- Мы отвезём вас в загородный дом. Это усадьба моего хозяина, - ответил Симон на русском языке.
- А ты не мог бы просто нас отпустить?
- Послушай, куда мы вас отпустим? Тут везде частные дороги. А вы ещё и без машины. Теперь я отвечаю за вашу безопасность.
Русский язык Симона ухудшался с каждой фразой. Ему, очевидно, стоило недюжинных усилий подбирать слова, и при этом не выдать своего посредственного владения русской речью. "Наверное, на иврите он болтает гораздо лучше ": подумал Леонид. Лишь гораздо позже он догадался, зачем этого румынского еврея угораздило съехать с тракта своей недурственной французской речи на просёлочную дорогу русского языка.
- А нельзя ли подбросить нас к Хонде? Я буду благодарен всю жизнь.
- Нельзя. Хонда теперь у полиции.
- А как насчёт автобусной остановки... или железнодорожной станции?
- Сэнкс Год, в Канаде не нужен паспорт, чтобы ехать на автобус или на поезд. Но кто будет забрать ваши документы из полиция? Вы? Но самая важная, что я оказал Вам услуга... в обмен на…услуга.
- Что это значит?
- Сегодня я имел то, что на всех языках называют дилемма. Мне очень нужна атлучица на пару дней, но я не волен оставить свой пост. И тут я вижу Вас. И думаю: вот кто мне нужен. Вот кто можно доверять.
- Доверять тому, кого полиция только что обвиняла в таких тяжких преступлениях? Не легкомысленно ли?
- Недоразумения случаются у всех. А я с Вами работать, и я знать, что Вы порядочный человек.
- Ну, хорошо. Что надо делать?
- Ничего.
- Ничего?
- Только пожить в загородный дом, и присматривать за усадьбой. Вот они не можно туда заходить. - И Симон скосил глаза в сторону.
Лишь теперь пассажиры, глаза которых уже немного адаптировались к царившей тут полутьме, заметили две фигуры в дальнем конце салона. Их чёрная форма настолько сливалась с чёрной стеной, что различить их было непросто, а тут ещё и Симон своей тушей загораживал обзор. Те двое сидели спиной по разные стороны прохода перед самой перегородкой, отделявшей кабину водителя. Они сидели так неподвижно, словно это были не люди, а манекены. У каждого на голове сидела чёрная форменка, как у рядового эсэсовца времён Второй Мировой. Какая-то холодная струя заползла Леониду в грудь.
- Теперь объясните, Симон, как Вы оказались там, где нас задерживала полиция, что Вы там делали, и какое отношение Ваше присутствие имело к нам?
- Это очень длинная история. А у меня больше не остался время. Мы уже почти приехали.
И - в самом деле - водитель притормозил, потом машина куда-то свернула, покатив по лучшей дороге, и, наконец, остановилась совсем.
Румын поднялся с сидения, и, как на пружинах, одновременно с ним поднялись оба бессловесных охранника с израильскими автоматами Узи.
От ударившего в глаза солнечного света все инстинктивно зажмурились. Они выбрались наружу и... остолбенели! Их взорам открылся внушительных размеров трёхэтажный замок, со стенами, сложенными из больших камней, с башнями и уступами, в центральной части возвышающийся до четырёх этажей, и перед ним: эллипсовидная подъездная дорога из брусчатки, площадка из красных гранитных плит, и парк с беседками, скамьями и фонтанами. А вокруг: уступами вздымающиеся дикие скалы с одинокими соснами и елями, на вершинах которых рос дремучий, нехоженый лес.
- Вау! - только и смог произнести Люсьен, позабыв свой родной квебекский язык. И лишь потом выдал: "Табарнак! ".
- Это реплика не сохранившегося замка наместника французских королей в Виль де Кебек. Реплика XVIII века. - Симон попытался опустить их на землю.
- Хорошая табакерка, - съязвил Леонид.
- Не иронизируйте. Тут всё как было.
- Тогда почему тут не музей?
- Это вопрос к Премьер-министру Канады, не ниже. Но Вам скажут, что такого замка нет, и быть не может.
- Неужели?
- И Вам советую держать язык за зубами. - Симон изъяснялся по-английски топорно, хотя и правильно. Так военные изучают иностранный язык. - Ведь Вы порядочный человек, и Вы согласились на моё предложение.
- Конечно, - признал Леонид, хотя про себя подумал, что этот хитрый лис не оставил ему выбора.
Внутри их ждало не меньше сюрпризов. Убранство комнат могло поспорить с роскошью Петергофа или Версаля. За парадным входом оказался монументальный вестибюль, который предваряла скульптура двух ангелов, держащих феодальный герб, разукрашенный французскими пиками. Колонны поддерживали роскошный антаблемент, отделявший стены от выпукло-ажурного, сказочного потолка, расписанного искусными мастерами. На стенах, покрытых узорами, висели большие картины и зеркала. В промежутках между колоннами стояли, вделанные в стены, позолоченные статуэтки нагих африканок и азиаток, над которыми выступали полукруглые каменные подсвечники.
Двустворчатые двери с навершием арочного типа разделялись на четыре части с накладными украшениями с резьбой по дереву; их массивные бронзовые ручки, обильно разукрашенные растительным узором, имели вставки из золота.
Десять гранитных ступеней вели в следующий зал, где зеркально блестевшие полы, на которых на равном расстоянии друг о друга стояли тёмно-бордовые кушетки, разделяли левую и правую галерею, что отгораживались от центральной части арочными колоннами. Их венчал трёхпоясной антаблемент, переходящий в полукруглый потолок, покрытый выпуклыми вставками из блестящей меди, с выгравированными на них картинами по сюжетам древнегреческой мифологии. В конце зала, перегораживая путь, странным образом располагалась величественная скульптурная группа на постаменте: всадник на бьющем копытом коне - и нагая женщина у его ног: все в натуральную величину. Леонид никогда не видел ничего подобного. Он приблизился, и прочитал надпись: Paris, 1768. Эта работа одного из гениальных скульпторов каким-то образом была доставлена сюда из Европы!
Они проследовали в боковой арочный вход, и попали в прелестную часовню, где нижние мраморные колонны держали на своих капителях трёхпоясной карниз, на котором покоились колонны следующего уровня, где находились балконы. Купольный потолок составляли восемь плоскостей, в которых зияли украшенные лепкой круглые окна.
Ни крестов, ни распятия, ни других символов христианства. На месте амвона виднелась потрясающая своей художественной реальностью и гениальной проницательностью скульптурная группа из восьми обнажённых женщин, которых, как стадо овечек, пас облачённый в тогу пастух.
Из часовни они вернулись назад, в зал с блестевшими как зеркало покрытыми лаком полами, и оттуда попали в ещё один внушительный зал, в самом конце которого виднелась огромная, на всю стену, картина: суровый пейзаж со скалами, нереальный по своей изумительной красоте, с его сумрачными, поросшими мохнатыми елями, разломами.
Когда подошли поближе, оказалось, что это вовсе и не картина, но большое, во всю стену, окно, обрамлённое монументальной, тяжёлой, с бронзой и позолотой, рамкой, и что этот насупившийся пейзаж: настоящий.
Было чему изумляться, но ещё большее изумление ожидало их впереди, когда - через распахнутую часть того же огромного окна, оказавшегося одновременно и выходом наружу - они попали на широченную балюстраду, откуда открывался невероятный вид на большое озеро прямо под ними, окружённое скалами с лесом.
В конце балюстрады, справа, имелась лестница, ведущая вниз, с каменными ступенями и каменными перилами, и в самом низу её: ещё один арочный вход. Симон открыл эту дверь, и они оказались в камерном театре человек на 300, не менее. Вытянутый закруглённый зал и балконы в 2 яруса. В театре имелась настоящая сцена со всеми вспомогательными атрибутами, и на сцене - чёрный немецкий рояль Бёзендорфер. Такой рояль по индивидуальному заказу должен был стоить не менее 2-х миллионов долларов.
Рядом с театром находилась картинная галерея: Пикассо, Мане, Веласкес, Рембрандт, Ван Дейк - всё подлинники.
Оттуда вышли из замка с другой стороны, и... снова остолбенели. Тут возвышалась громадой только центральная часть, за счёт перепада в уровнях достигавшая шести этажей. Правое и левое крыло замка остались с другой стороны, закрытые скалами, внутри и между которых и находилась центральная часть. Она казалась одной из скальных громад, сдавливавших её справа и слева. Попасть на ту сторону можно было только сквозь здание.
Теперь стало понятно, что кажущаяся близость озера была ничем иным, как обманом зрения: так выглядело с балюстрады, которая венчала выступ нижних двух этажей. На самом деле до озера оставалось чуть меньше километра вниз по усыпанной разноцветными камешками дорожке.
На берегу несколько деревянных, каменных и выложенных дёрном площадок уступами спускались к воде. На площадках виднелись беседки, качели, шезлонги, вделанные в твёрдое основание скамейки и металлические кресла со столиками, жаровни и железные ёмкости для сжигания веток и листьев. Тут стояла изумительная тишина и разливалось ощущение умиротворённости и покоя. В отличие от видов из замка, здесь лес и скалы не казались мрачными и суровыми. Отсюда окружающая природа выглядела доброй и милой. В чаще деревьев на гребнях скалистых уступов и на голых каменных стенах преобладали тёплые тона, и в них читалось что-то родное, как будто знакомое уже тысячу лет.
Эта необъяснимая метаморфоза так поразила Наташу, что она не могла отделаться от ощущения, что тут поработали самые лучшие парковые дизайнеры, самые талантливые проектировщики. Те же мысли, только по-другому, сформулировал её отец: "Откуда здесь жёлтый песок? Откуда такое ровное песчаное дно? Куда делись естественные подводные камни, барьеры, хаотичное нагромождение неровностей горного озера? Кто, когда, и за какие невероятные средства осуществил эту титаническую работу? ". Люсьен, который, казалось, совершенно не слушал болтовню Леонида, пожал плечами.
Огромные валуны и обломки скал, так живописно расположенные на берегу, не появились ли тут не сами по себе, но их достали из воды? А правую часть берега скрывало закругление озера, уходившего чуть вправо, и подступавшие к самой воде ели, берёзы и сосны. Когда подошли ещё ближе, взору открылся деревянный настил с левой стороны, как раз под валунами и обломками скал, который тянулся вдоль берега на 20-40 метров, и небольшой деревянный причал, у которого картинно качались на поверхности две симпатичные деревянные лодки. Никаких катеров или скутеров.
Симон, оставивший их внизу одних, подозвал их жестом к себе, и они вернулись в здание. Там им был показан ещё один этаж, а два последних и чердачные комнаты под высокой особой крышей трапециевидного типа в разрезе Симон строго наказал "не трогать ".
Он предложил на выбор несколько апартаментов квартирного типа из двух или трёх комнат, где стояли королевские кровати, кушетки, диваны со спинками, и другая мебель, и было всё необходимое для ночлега. Изовские не захотели разделяться, и выбрали, вместе с Наташей, трёхкомнатное помещение с закруглённым залом и двумя огромными ванными комнатами. Люсьен обосновался в большом полупустом помещении, двери которого сторожили стоявшие с обеих сторон рыцарские доспехи.
Как только Симон сказал "адьё! " и исчез, Люсьен, насвистывая, отправился по коридору, будто прогуливаясь от нечего делать, но Леонид тотчас нагнал его, и спросил, понижая голос, что тот задумал. Не дождавшись ответа, Леонид предупредил приятеля, что тут на каждом шагу могут быть скрытые камеры видеонаблюдения. Казалось, эта тема вызвала в Люсьене какую-то реакцию, но он, подавив в себе инстинктивный позыв, продолжал своё путешествие по коридору с деланной безучастностью.
Выходя из машины, Люсьен успел засунуть за пояс под рубашку свою чудесную карту, и теперь высматривал, где её можно спрятать.
Леонид, в свою очередь, захватил с собой бинокль и приёмничек, опустив их в такую характерную наплечную сумку, в каких как правило носят фляги с водой. Эта сумка теперь так и болталась у него на боку.
- Я бы хотел взглянуть на окрестности с высокого места, - сказал он Люсьену вполголоса.
- Ну, и гляди себе (Eh bien, regarde а toi-mкme).
- Мне нужна твоя замечательная карта.
- Ум.. Карта... Без неё никак? Ну, хорошо (eh bien), чёрт с тобой. Говори, куда топать.
- Нам нужно найти чёрную лестницу, и тогда есть шанс, что нас никто не остановит.
- Это как в лесу, да? Зачем только я с тобой связался!
- Я тебя на аркане не тащу. Я только попросил карту. Если не можешь - не давай. Ну, быстрее, у нас мало времени.
- Чёрная лестница может быть тут.
- И я то же подумал.
Действительно, одна из панелей тёмного четырёхугольного пятачка по правую руку оказалась скрытой дверью, и за ней действительно находилась служебная лестница.
Так они поднялись на 2 этажа выше. Там ещё какое-то время блуждали в затейливых, обманчивых коридорах, что кружили и шли зигзагами, сбивая ориентировку, но в конце концов добрались до внутренней лестницы северной башни. Тут было прохладно и влажно, и высокие, неудобные ступени вели в полутёмную высоту. У Леонида надёжность лестницы вызывала сомнения, и он готов был повернуть обратно, но Люсьен, знавший толк в таких делах, уверял, что лестница вполне надёжная, и они продолжали подъём. Уже почти у самого верха вдруг исчезли перила, и оба товарища осторожно ступали, прижимаясь к холодным камням стены.
Наконец, они попали в самое верхнее помещение под конусной крышей, где их ослепил солнечный свет. 3 окна открывали вид на все 4 стороны света, но, к сожалению, окружающие склоны скальных высот частично закрывали обозрение.
В центре башни стоял грубый рассохшийся деревянный стол. Люсьен расстелил на нём свою большую карту.
- По дороге мы трижды сворачивали под большим углом, семь раз делали меньшие повороты, и ещё я подсчитал, сколько раз дорога шла вверх-вниз. Значит, мы должны быть примерно вот здесь. - Он ткнул расчёской в точку на карте. - Давай свой бинокль.
- Союз меча и орала.
- Что ты сказал?
- Я произнёс один из коммунистических лозунгов.
- А, это. Теперь вспомнил. Моя карта, твой бинокль.
- Ну, что там?
- Всё сходится. Вот эти сопки, видишь, это вот тут. Вот этот просвет между ними, смотри на карте. Держи лупу.
- Когда ты успел её захватить?
- Она у меня всегда здесь - в кармане. И металлическая расчёска с ручкой с острым наконечником. Иногда очень подручный инструмент.
- Да, это закругление вроде похоже. Но я не большой спец, чтобы так с ходу всё усекать.
- Бьен, на, глянь. Видишь, тут всего 5 высот, самых высоких точек. Расстояние между ними я примерно могу определить на глаз. Теперь взгляни на карту. Все 5 точек указаны, и расстояния между ними. Всё сходится. Теперь по высоте. Вот эта вершина поднимается над другими, и расположена вот тут. Смотри, на карте она обозначена именно так по отношению к остальным. И всё их расположение по отношению друг к другу полностью совпадает на карте и на местности. Замок стоит на 2-й по высоте возвышенности, и отсюда хорошо всё видно.
- Теперь понимаю. А ты заметил вот это?
- Что?
- Вон, смотри вот сюда. Да правее же, правее.
- А! Вот тут! Ну, у тебя и глаз: глаз как алмаз. Даже я не заметил. Не зря я сказал, что ты русский шпион.
- Да ну тебя...
- Там два человека. Хорошо замаскированы.
- Но это ещё не всё. Взгляни вот в эту сторону.
- А! Кто бы мог подумать!
- Я насчитал всего 12 охранников.
- Да это же целая армия!
- Ну, если бы это было в России, или в Соединённых Штатах: ещё куда ни шло. За неполные 10 лет с момента крушения Советского Союза в России успели появиться настоящие бары, со своей челядью и охраной. Крепостное право вернулось: через 100 лет с хвостиком. Те же помещики снова заправляют и в городе, и в деревне. И охранные фирмы процветают, и так называемые "отделы безопасности " при начальничках; фактически: те же охранные фирмы. Там феодальные дружины и по 50-70 человек: ещё не предел. Но в Канаде! Здесь, у нас, никого не охраняют, только разве что Премьер-министра в Оттаве. Премьер-министры провинций, главы политических партий, директора предприятий, мэры городов: все живут в никем не охраняемых зданиях, ходят на рынок без охраны; словом, тут всё примерно так, как было в позднем СССР до распада. А здесь, в этом месте: целых 12 военных-иностранцев с автоматами УЗИ, с рациями, и у них ещё есть винтовки с оптическим прицелом... Как будто мы в какой-то другой стране.
- Хм...
- Я что-то не так сказал?
- Ты о Канаде ещё далеко не всё знаешь. Но... где-то так. Грубо говоря. Но с чего ты взял, что эти люди - иностранцы?
- Канадцы так себя не ведут.
- А конкретней.
- Подожди с этим. Мне вот что интересно: покажи замок на карте. Если на ней обозначены даже деревянные туалеты в лесу, то...
- На карте пусто. Ни озера, ни замка.
- Не может быть.
- Убедись сам. Вот, ещё раз показываю. Ни озера, ни замка, ни вот той гряды: посмотри в бинокль.
- Как это так? Разве такое возможно?
- Ну, если этого не может быть, значит, нам всё это снится.
- А что, если... Если лет 10-15 назад этого озера просто не было?
- Ты хочешь сказать?
- Да, именно так.
- Ну, знаешь ли...
- В наше время у правительств уже столько бесконтрольной власти, что они вольны запретить и засекретить не только пару высот. И у межнациональных корпораций, и у международных организаций, и у политических клубов интернациональных правящих элит. Но лет 15-20 назад, или, скорее, 30: они не смогли бы скрыть этот замок. И, вероятнее всего, на старых картах он где-то есть. (Случайно ли изымают старые карты, а новые доступны лишь в цифровом формате, и не для скачивания (боже упаси!). А твоей - от силы лет 15. Я прав? - Люсьен кивнул. - А вот озеро, если оно было на старых картах, то, скорей всего, лет 15 назад его бы скопировали сюда. Это сегодня могут засекретить хоть целую страну, а тогда...
- А гряда? Куда делать гряда? Не будешь же ты утверждать, что там насыпали целые горы!
- Не знаю.
- Вот видишь. Ну, давай взглянем в бинокль на ту гряду, которая взялась неизвестно откуда. Ты посмотри вот сюда; сюда, левее, левее. Нет, ты слишком забираешь вправо. Дай мне ещё раз бинокль. Вот, я его держу как раз нацеленным на ту дорогу.
- Какую дорогу?
- Вот отсюда веди сюда.
- Ах, да, тут. Нашёл. Так это же... Там целая бетонная магистраль. Покрыта асфальтом. С фонарями с обеих сторон, стилизированными под парижские. Вот, я нащупал её продолжение гораздо ближе к нам. Целая освещённая дорога в глухом лесу? Да на это же угрохали... даже страшно представить!
- Дай бинокль!
- Минутку.
- Дай сюда! Ну, вот, как я и думал.
- Что? Что там такое?
- Эта дорога упирается именно в ту гряду, которой нет на карте. Вывод?
- Там должен быть туннель.
- Да, иначе тупик, но мы-то как-то сюда попали.
- Ну, всё, пошли; мои женщины станут беспокоиться.
- Мне надо взглянуть ещё раз. Ладно, пошли отсюда.
Когда спускались, Леонид спросил приятеля, не остался ли где-то при нём второй сотовый телефон. Но нет, телефона не было. "Самое главное: найти, откуда позвонить ".
Как только солнце окончательно стало клониться к закату, все путешественники уже спали, как убитые. Усталость взяла своё.
Назавтра пошёл дождь, и крупные капли тарабанили по стёклам высоких и разделённых на 6 частей окон. Когда они вышли из своих комнат, то увидели на полу свои рюкзаки и самые необходимые вещи. Только телефонов и фотоаппарата среди них не было.
Мужчины отправились куда-то дальше по коридору, и сразу вернулись, пройдя мимо двери в другую сторону. Но и оттуда вернулись с каким-то затравленным видом. Наташа, сидевшая у окна, пересекла комнату, и тоже вышла на коридор. "Вы как хотите, а я ухожу, - заявила она. - Здесь как в гробу. Я не могу больше здесь оставаться ".
- Дочь, - пробовал успокоить её Леонид. - Переночуем. А завтра увидим. Утро вечера мудреней.
- Нет, надо выйти на гравийку, и словить попутку. Мы возвращаемся в Монреаль сию же минуту.
- А как же слово? Ведь я обещал Симону.
- Бывают ситуации, когда можно взять слово обратно.
- А ты вообще представляешь, что этот замок стоит в глухом лесу. В тайге, откуда самим нам не выбраться?
- Как это может быть? Такие замки расположены вблизи городов. И потом... Кто, когда и как построил тут целый замок?
- Ну, хорошо. Давайте пройдёмся к озеру. Я там всё объясню.
- Я остаюсь, - заявила Лена.
- И ты не боишься... одна?
- А чего бояться? В привидения не верю... - она стала загибать пальцы.
- Ты ещё не до конца представляешь себе, во что мы вляпались.
- Ну, хорошо. Раз так вам будет спокойней, я иду с вами. Но мы ведь промокнем до нитки.
- У меня в рюкзаке есть кусок тонкого брезента, его хватит на всех.
И они спустились к озеру. Наташу снова поразила резкая перемена в настроении ландшафта, в самой атмосфере, в чём-то неуловимом. Чем ближе к озеру, тем спокойней становилось на сердце, тем более очеловечивался пейзаж, и окружающие горы не казались больше насупленными, а их общий вид мрачным. Несмотря на дождь, вокруг озера доминировали тёплые краски, и эта необъяснимая метаморфоза сверлила мозг неразрешимой загадкой.
И, хотя сверху бежали уже целые ручьи, если не целые реки, и находиться в этой части берега становилось опасно, хотелось тут задержаться подольше, и совсем не тянуло назад.
Они поднялись на более высокое место, и Леонид рассказал жене и дочери, что именно они с Люсьеном увидели с башни, и где находится этот замок. И что дело даже не только в том, как выбраться из глубокой тайги, но и в том, что от вооружённой охраны можно ожидать всего, чего угодно. И ещё он рассказал, что со вчерашнего вечера стены коридоров изменили свои конфигурации, и теперь они фактически замурованы в этой части замка, без доступа на ту сторону, лишённые возможности попасть на какую-либо дорогу.
Разумеется, то, что они услышали, оптимизма не прибавляло, но ни Лена, ни Наташа не запаниковали и не подумали обвинять Леонида в том, что он заварил эту кашу. Главный вопрос для них состоял сейчас не в том, в какую они попали ужасную западню, или как выбраться из этой ловушки, а в том, кому это надо и кто хозяин этого жуткого замка. И, раз очевидно, что этого главного вопроса им не разрешить, то и предпринимать что-либо бесполезно; надо только ждать, вверившись в руки судьбы. Пока, до сих пор, ничего плохого с ними не сделали, и, если бы у кого-то имелись дурные намерения, у него или у них было предостаточно времени для любой расправы. А они, все четверо, живы и здоровы, и, значит, ничего страшного им пока не грозит.
Однако, не такой реакции от своих женщин ожидал Леонид. Он мог предвидеть слёзы, упрёки, панику: всё, что угодно, только не это. Он-то надеялся, что, узнав про западню, они сами станут теребить его: предпринимать активные действия, броситься на поиски выхода, прочесать всё снаружи, найти возможность обойти замок слева или справа, или вдоль берега странного озера. Но ничего такого они не просили, и никакой авантюры не одобрили бы.
Теперь требовалось терпение и анализ ситуации, чтоб не наломать дров. Нужно было время, чтобы придумать убедительные контраргументы. И не оставалось ничего иного, как вернуться в замок: все четверо продрогли, а дождь только усиливался.
Когда, оставляя на ступенях и на ковровых дорожках паркетного пола коридоров целые лужи, они вернулись назад, двойные двери (на которые они раньше не обратили внимания) между апартаментами Изовских и апартаментами Люсьена были распахнуты, открывая внутренность довольно обширного помещения. Их взорам предстал свеженакрытый стол, ломившийся, как говорится, от яств. Вокруг стояло четыре роскошных резных полукресла, а среди блюд: в хрустально-серебряных вазах - два огромных букета цветов. На каждом из четырёх мест четыре порции первого блюда были разлиты в четыре фарфоровые пиалы, имевшие по форме сходство с тарелками. Рядом были расставлены чистые блюдца и разложены парами вилки и ложки, и отдельно - ножи. В фарфоровых блюдах, в стеклянных и бронзовых вазах горами высились апельсины, виноград, яблоки, груши, вишни, клубника, и другие ягоды и фрукты. Шесть тортов - на выбор, - всякие десерты и сладости; чёрная и красная икра; несколько ещё горячих и дымящихся мясных блюд; и многие другие деликатесы, которых не успевал ухватить взгляд - так глаза разбегались - были приготовлены невидимыми поварами и официантами.
Люсьен, которого эта картина, казалось, нисколько не удивила, с деланным равнодушием лениво направился прямиком к столу, даже не думая переодеться или вытереть ноги. Он вынимал очищенные орехи то из одной, то из другой ёмкости, запихивая их пригоршнями в рот; поедал вишни и выплёвывал косточки прямо на стол; перепробовал все мясные блюда, зачерпывая одной и той же ложкой из металлических и фарфоровых ёмкостей, в каждой из которых торчала отдельная большая ложка-черпак. Из ёмкости, в которой были приготовлены на 4 персоны похожие на русские блинчики прямоугольные "свёртыши " из теста с мясной начинкой, он вытягивал каждый, разрывал пополам, и, рассыпая по столу начинку, засовывал за обе щёки. Наконец, основательно набив желудок, он, дважды громко протрубив отрыжкой, плюхнулся на один из стульев, потянувшись рукой к шеренге бутылок, где чешское, швейцарское и бельгийское пиво обретало новые качества в соседстве с лучшими итальянскими и французскими винами. Совершенно игнорируя чистый гранёный бокал, он откупоривал одну бутылку за другой, и вливал в себя их содержимое прямо из горлышка: на американский манер.
Не в силах отвести глаза от этой колоритной сцены, Изовские продолжали стоять на коридоре, как вкопанные, и - только теперь спохватившись - удалились в свои покои. Когда через пять минут они вернулись в сухой чистой одежде и сменив грязную обувь на чистую, Люсьена уже и след простыл. Вернее, его следы двумя цепочками грязи (к яствам и от них) тянулись до двери. На столе был полный разгром, как будто по его плоскости промчалось стадо вандалов. Пришлось довольствоваться тем, что не покусал и не перепортил Люсьен, но там было так много всего, что на трёх посредственных едоков хватило с лихвой.
После трапезы Лена сделала самое неожиданное и непредсказуемое в этой ситуации: стала вытирать полы большими бумажными салфетками, стирая грязные следы. Наташа взялась за чтение, и дождливый день, так и не показавший ни одного проблеска солнца, пролетел незаметно и быстро.
До самого вечера Люсьен не попадался на глаза. Похоже, нажравшись до отвала, он завалился спать. Но, когда и утром он так и не вышел из своих покоев, они не на шутку всполошились. Тем временем, Изовские обнаружили на коридоре 2 отдельные тележки с едой: одну рядом с дверью своих апартаментов, другую возле опочивальни Люсьена. Как будто невидимые хозяева уже знали о выходке последнего, и разделили трапезу.
Озадаченный отсутствием Люсьена не меньше Лены и Наташи, Леонид уже собрался колотить в его дверь, но тот неожиданно сам объявился на коридоре, и, подозвав приятеля, отвёл его в сторону.
Оказывается, ночью Люсьену удалось ускользнуть из ловушки по узкому карнизу вдоль скалы, и, наткнувшись на пешеходную тропу, через 2 или 3 километра он выбрался на обычную лесную дорогу. За первым же поворотом он обнаружил чьё-то шале. Там, оказалось, спокойно стояла машина Люсьена, как будто её никто и не арестовывал. Приятель не объяснил, почему он вернулся, но Леонид мог вполне допустить, что назад его позвало не чувство долга перед друзьями (с которыми, обнаружив бегство одного из узников, могли сделать всё, что угодно), а он пришёл всего лишь забрать свою бесценную карту, ибо не захватил её на вылазку (опасаясь, что карту обнаружат при нём). Тем не менее, сам Люсьен предложил бежать той же ночью - всем вместе, но тогда Изовским пришлось бы бросить все свои вещи.
Но вещи (которые, по двум причинам, представляли собой для них огромную ценность): это было не самое главное. Степень безопасности, а, точнее, степень опасности побега выдвигала неразрешимую дилемму. Леонид не мог рисковать жизнью жены и дочери, а Люсьен толком не мог объяснить, насколько опасен проход по карнизу. Для него, атлета и спортсмена, эта операция не представляла ни малейшей сложности.
Изовского крайне удивил образ мышления приятеля, который даже не подумал о возможности пробраться через одно из окон на другой этаж, и оттуда: на противоположную сторону. Действительно, Люсьену это и в голову не пришло. Но, как только они стали обмозговывать этот вариант, он отпал сам собой. Не только потому, что стены казались неприступными. В бинокль Леонида приятели увидели, что все окна других этажей и несколько окон их этажа теперь забраны решётками. Они появились, вероятно, в ту же ночь, когда их отрезали от остальной громады замка.
Но, даже если бы им удалось прорваться на ту сторону, они оказались бы на территории, полностью контролируемой безвестными вооружёнными головорезами. Совершенно не имевшие знаний и навыков, они оказались бы лёгкой добычей хорошо вооружённых и хорошо обученных военных, вероятно, имевших огромный опыт участия в боевых действиях и в шпионско-диверсионно-подрывных операциях.
И, всё-таки, не это повлияло на окончательное решение. Тогда как Наташа рвалась на опасное предприятие, Лена ни за что не соглашалась на риск. Она сказала, что в детстве боялась высоты, и, что, хотя давно "переросла " эту фобию, страх может вернуться. И, вообще, говорила она, их жизнь в Канаде превратилась в одни сплошные будни; она уже не помнит, когда последний раз была в кино или в театре; она устала от нищеты, неустроенности, от серости их прозябанья. Что может быть замечательней их приключений? Где и когда ещё доведётся жить в настоящем дворце, в апартаментах, которые шикарней любой пятизвёздочной гостиницы, сидеть на берегу ПЕРСОНАЛЬНОГО озера, где нет больше никого, кроме них! А вдруг до конца своих дней она никогда уже не увидит ничего, кроме урезанного куска неба из их спальни, их опостылевшей конуры, где большая часть убогой мебели: из Армии Спасения, и заплёванных ступеней метро Ги Конкордия! Нет, она никуда не пойдёт, и останется тут, пока возможно наслаждаться этой уединённостью, роскошью и покоем.
Их разговор так и застыл на многоточии, а днём распогодилось, и Лена, расположившись на пляже, попивала коктейль из гранёных стаканов, подставляя лицо ласковым лучам солнца. Она так и просидела там до самого вечера, а с наступлением темноты они зажгли два костра в специальных металлических бочонках, возле которых было приготовлено полно деревяшек. То ли сезон мошкары уже кончился, то ли в этом особом месте просто было мало насекомых, но они не докучали постояльцам своими укусами.
На следующий день снова светило яркое солнце, и Лена с самого утра устроилась на пляже. Наташа и её отец, не желая оставлять её одну, сопровождали её до озера. И так продолжалось со следующего утра.
Пошёл уже третий день, как о Люсьене ни слуху - ни духу. Леонид знал, что его приятель не обременён никаким грузом нравственных императивов, и склонен к импульсивным, крайне индивидуалистическим поступкам. Но нельзя было сказать и того, что у него вообще нет никакого морального кодекса. Просто его действия подчинялись какой-то иной логике, которую людям с европейской - и, тем более, с российско-советской ментальностью - просто не постичь. Так же, как на войне или на пожаре, или в отрытом море, или где-нибудь высоко в горах, куда способны добраться лишь считанные альпинисты, или под землёй, у спелеологов, во время чрезвычайного положения - действуют другие законы, у Люсьена в голове правили иные прерогативы.
Может быть, он решил, что ему совсем не обязательно делить участь с какими-то "русскими шпионами ", или что эти "русские " сами между собой разберутся (а румын был для него таким же "русским басурманином ", как и Изовские), или что они струсили, отказавшись от побега, и это избавило его от какого-либо долга. Разумеется, 3-х дней было предостаточно, чтобы Люсьен обратился к своему кузену, начальнику полиции города Шербрук, и чтобы тот отправил на их спасение целый полк спецназовцев, или даже армейские части с вертолётами. Но никто до сих пор не прибыл их выручать, и, значит, Люсьен никуда не ездил и не ходил, ни к кому не обращался. Люди с ординарными мозгами могли бы назвать такое поведение эгоизмом, безответственностью, и даже предательством и преступлением, но поступки их приятеля просто не следовало никак объяснять.
И всё же Изовские, как все нравственно вменяемые люди, старались придумать ему оправдание, всё пытаясь обнаружить какое-нибудь закодированное послание, или записку, или тайник, который Люсьен оставил для них перед побегом.
В том отсеке, где их заперли изменившие конфигурацию стены, было, кроме их апартаментов и бывших апартаментов Люсьена (теперь пустовавших) ещё только 2 помещения. Одно представляло собой сужавшуюся к концу комнату, из которой вёл странный проход в ещё одну - меньшую - с видом на озеро (именно тут для них поначалу была устроена трапезная); второе: хозяйственную "подсобку " для прислуги. Дальше вдоль наружных окон шёл упиравшийся в тупик коридор с глухой стеной напротив окон.
Леонид с Наташей обследовали каждый сантиметр пола и стен, простукивали все двери и дверные притолоки, заглядывали в каждую щель. Ничего. Они обследовали дорожки, ведущие к озеру; берег, со всеми скамьями, качелями, беседками, и прочим; внутренние и наружные лестницы, ведущие из их части замка наружу: ничего. Они осмотрели каждое окно, каждый подоконник, каждую оконную раму.
И вдруг - когда утром в очередной раз сама собой появилась (как скатерть-самобранка!) тележка с полным дневным рационом деликатесов - Изовский бросил взгляд на этот трёхэтажный поднос на колёсах: и всё понял. Ничего не говоря, он опустился на пол, и, склонив голову к самому паркету, заглянул под неё. Как он и ожидал, под нижней полкой находилась хорошо замаскированная полость, куда можно было спрятать плоский предмет типа конверта.
Эта тележка оказалась буквальной репликой другой точно такой же, находившейся то ли в поместье князей Гагариных, то ли у Волконских. Автор двух исторических романов, Леонид хорошо знал историю по крайней мере 4-х русских государств, и прекрасно изучил предметы быта русской знати, вместе с их секретами.
Наташа вопросительно взглянула на отца, и тот объяснил ей, что под тележкой находится тайник, который стережёт замок с секретом, но что он, Леонид, знает, как его "расколдовать ". Он слегка надавил на край, выступающий справа; раздался щелчок, и через мгновенье в его руках оказалась загадочная вещь из чёрной пластмассы. Она выглядела монолитным куском с совершенно гладкой блестящей поверхностью, на которой не просматривалось ни кнопки, ни замка. Если это было нечто типа ящичка для хранения очень маленьких предметов: казалось совершенно непонятным, как его открывают. Если это было какое-то электронное устройство, типа сотового телефона, только бОльших размеров: казалось совершенно непонятным, как его включать, и где находится экран, ибо пластмасса выглядела абсолютно непрозрачной.
И тут - возможно, когда Наташа и Леонид случайно дотронулись до чего-то - вся поверхность с одной стороны этого тонкого прямоугольника осветилась изнутри. Это случилось так неожиданно, что оба - и отец, и дочь - непроизвольно вздрогнули.
Изовский сразу понял, что неизвестная ему операционная система запрашивает имя пользователя и пароль. Но прямоугольный монолит не имел ни мышки, ни клавиатуры, ни кнопок, ни отметок, указывающих, где верх и где низ экрана. Казалось, что это футуристическое устройство превращает любую попытку в нём разобраться - в совершенно безнадежное предприятие. Но всё разрешилось само собой, без каких-либо маломальских усилий с их стороны. Подчиняясь полуосознанному побуждению, или, скорее, импульсу интуиции, Леонид провёл пальцами вверх от левого угла освещённой поверхности, где на экране обыкновенных компьютеров находится меню "пуск ". Тут же, словно по следам его пальцев, выскочили, раскрываясь вверх, ярлыки развёрнутого меню.
Это казалось настолько удивительным, словно происходило во сне, и, когда из их покоев - озадаченная отсутствием мужа и дочери - к ним вышла Лена, она вскрикнула, словно от испуга.
Но, вопреки их усилиям, все их достижения в постижении загадочного мини-компьютера не принесли реальных плодов, потому что интерфейс его операционной системы функционировал на каком-то другом, не известном им, языке. Значки (буквы?) этого языка не походили ни на японские, ни на китайские иероглифы, ни на грузинскую или армянскую письменность, ни на индоевропейские алфавиты, ни на арамейские закорючки, ни на арабскую вязь, ни на руническое письмо, ни на какое другое.
Отчаявшись что-либо разобрать, расстроенная тем, что она, бывший старший научный сотрудник, ничего в этом не смыслит, Лена в сердцах ударила по одной из надписей подушечками пальцев: и тут же все непонятные значки заменились другими: буквами греческого алфавита. Она повторяла тот же удар несколько раз, и снова и снова (так же, как "звёздочки ", скрывающие пароль, заменяются на слова) одна письменность заменялась другой, только русского языка не оказалось.
Пришлось немало попыхтеть, пока ей удалось "выбить " французский. Теперь они нашли в ярлыках меню слово "clavier ", и снова, чудесным образом, на четверть экрана развернулась виртуальная клавиатура. Физически ни мышка, ни клавиатура не требовались! Дактильно-чувствительный экран заменял все материальные приставки.
Что касается языков, то Изовские догадались, что не только все системные команды, но и всё, что бы не печаталось на экране, автоматически переводится на все доступные системе языки, и потому, вероятно, имя пользователя и пароль состоят исключительно из конкретных слов, или, возможно, в сочетании с цифрами.
Теперь угадать имя пользователя.
А что, если оно никак не связано с псевдонимами или с реальным пользователем, но представляет собой конкретное имя того, в связи с кем это устройство тут появилось и "заточено " на ту или иную задачу?
Наташа решительно завладела пластмассовым экраном, и впечатала слово NATASHA. Ничего не произошло. Тогда она напечатала своё имя по-другому: NATACHA. Буквы зажглись, погасли, и на их месте утвердился другой фон. Во второй светлой полоске она поместила сегодняшнее число. Никаких изменений. Тогда она впечатала слово surveillance и сегодняшнее число без пробелов и дефисов, одной группой цифр. И экран ожил. На нём появилась белая надпись, снова на неизвестном языке, и вдруг они увидели одну из своих комнат. Во весь экран развернулось видеоизображение с камер слежения, установленных где-то в их апартаментах. Устройство, которое они держали в руках, являлось теперь монитором, на который поступал сигнал видеонаблюдения. Картинка попеременно менялась, автоматически переключаясь с одной комнаты на другую. Это была их гостиная и зал. Две спальни, душевые, ванные комнаты и три туалета, вероятно, не входили в круг видеонаблюдения: наверняка не из соображений этики, а лишь потому, что похитители считали своих исполнителей низшими существами.
Изовским повезло, что они находились вне своих комнат, и что скрытые камеры, возможно, не зафиксировали их находку.
Когда они снова, повинуясь неодолимой тяге, отправились к озеру, они совершили по дороге ещё одно открытие. Как только Наташа, державшая экран, непроизвольно переменила его позицию, картинка сменилась с горизонтальной на вертикальную. Тогда она, под воздействием быстрой догадки, перевернула экран на 180 градусов, и картинка не очутилась "вверх ногами ", но автоматически перевернулась на те же 180 градусов. Поразительно! Неужели экран коррелируется по земному притяжению?!
"Инопланетная " "внеземная " технология? Устройство из будущего? Секретная военная разработка? Если бы они могли ответить на эти и на другие вопросы: они бы знали, какая опасность им угрожает.
Но одно они знали теперь наверняка: их похищение организовано из-за Наташи, и только из-за неё.
И вот, по дороге к озеру, Наташе почему-то вспомнилось, как однажды она случайно услышала разговор между М.М. и другой её ученицей, по расписанию приходившей раньше. Она слышала, как, спрятав свои коготки и притворяясь совсем одомашненной курицей, М.М. поинтересовалась, что именно Лили (так звали ту студентку) слушает кроме классической музыки.
- Майкла Джексона, - выпалила та, не чувствуя подвоха.
- А, это тот дикарь, которого обратили в хамелеона? Они забыли свериться со справочником, где ясно сказано, что IQ у хамелеонов даже ниже, чем у примитивной человеческой расы. - Она высказала всё это на своём ковыляющем английском.
Наташа так и не смогла разобраться, почему именно эта сценка запала ей в душу, и отчего именно сейчас пришла ей на ум, но её тревожило, что теперь, когда в её ушах будто наяву звучал иронический смех Учительницы, её шокировала не только отвратительная расистская выходка, но, в большей степени, что-то ещё, угнетающе-пугающее, как будто саму себя М.М. не причисляла к человеческой расе.
И Леонид молчал, хотя каждый из них, троих, казалось бы, просто обязан разродиться фонтаном слов от самого вида фантастического устройства. Но и ему, почему-то, все эпитеты заслонили собственные мысли, а, точнее, мысли о последнем откровении Люсьена.
Все эти дни его приятель оставался немногословен, хотя неотлучно находился при них и дни, и ночи. И это, надо думать, из-за того, что Леонид и его жена не смогли бы понять тех тонкостей квебекского жаргона, и, значит, тех эмоционально-смысловых нюансов, без которых откровенничать с ними было незанимательно. И, всё же, потребность высказаться, очевидно, так назрела, что внутреннее затворничество стало невмоготу. И Люсьен поведал, что расстался с университетом не только из-за роста штабелей пивных банок у входной двери их с Жоржем студенческого жилья, но ещё из-за одной неприятной истории.
А всё началось с того, что на своём курсе он был довольно популярен, и тем самым привлёк внимание двух радикальных феминисток, возглавлявших целую группу мужененавистниц и гендровых расисток, что пылали ненавистью к представителям сильного пола. Откуда такая грубость и несправедливость физиологического устройства, которое, как им казалось, изначально делает мужчину насильником? Зачем природа устроила такое неравенство? Почему не она в него, а он в неё? Это их доводило до бешенства, а больше всего бесило то, что с этим нельзя ничего поделать, что никакими законами и постановлениями, никакими судебными тяжбами этого не отменить.
Вот что их толкало на тайный сговор против ненавидимых, и они подначивали девиц своего круга объявлять то одного, то другого парня насильником. Одна из этих стерв училась на юридическом факультете, другая брала курс международного права, так что по всем законам и по их крючкотворству обе были подкованы на все 100 процентов: основательно, как лошадь с яйцами (так выразился Люсьен).
Их провокации были направлены исключительно против харизматических личностей, которые могли стать лидерами и в будущем занимать высокое общественное положение, а у этих феминисток-радикалок в головах всё место, без остатка, занимало намерение выжить мужчин со всех влиятельных-денежных постов, и на эти посты поставить исключительно женщин. Их козни были настолько искусными, подлыми и коварными, что четверо самых одарённых, самых многообещающих студентов оказались за воротами университета, и хорошо ещё, что не за воротами (внутри) другого заведения.
Как только Фанни (так звали одну из подружек) стала подчаливать к Люсьену, лучше осведомлённые парни предупредили, чем это чревато. Но тот уже положил на неё глаз, и никакие доводы не стали бы для него аргументом. Если подружка Фанни выглядела просто симпатичной девчонкой, то сама Фанни была настоящей красавицей, хотя надменность и безжалостность придавали ей что-то отталкивающее.
В тот же вечер, когда Люсьен клюнул на приманку, Фанни, захватив Лиззи, напросилась в гости, и, только переступив порог, легко сбросила всю свою одежду, которую переступила так же властно, как и порог. Тут же повалив Люсьена на кровать (в это время Лиззи завладела телом его товарища), она показала ему такой класс, за который на состязаниях наверняка давали бы как минимум мастера спорта. Целых четыре часа подряд подруги становились в самые разнообразные позиции, и в это время беспрерывно сосали и облизывали друг дружку.
Так продолжалось с пятницы до конца недели, и казалось, что мальчики и девочки просто здорово повеселились, но в понедельник, после многообещающего начала, нагие бестии вдруг вскочили, и принялись осыпать друг дружку тумаками и оплеухами. Красные и красно-розовые пятна от ударов то и дело вспыхивали на их обнажённых телах. Люсьен и его товарищ бросились разнимать драчуний, но те оказывали бешеное сопротивление, и пришлось применить силу. В тот же момент, как по команде, одна провокаторша обо что-то расцарапала плечо, а другая со всего размаха шлёпнулась об пол, и, завопив, что их партнёры их избили, обе, похватав свою одежду, полуодетые тут же бросились вон.
И уже на следующий день разразился скандал.
Люсьена с товарищем обвинили в изнасиловании и нанесении побоев, но умненькие девочки не стали подавать заявления в полицию, а обратились в особую университетскую комиссию, занимавшуюся разбором подобных дел. В те годы всё ещё кончалось не настолько катастрофично для жертв подобных обвинений; Люсьен требовал уголовного разбирательства и проверки сторон на детекторе лжи; по университету ползли всякие слухи: но с университетом пришлось расстаться.
Если бы Люсьен сделал карьеру или метил бы на важный государственный пост, то феминистский заговор непременно реанимировал бы ту неприятную историю, и ложные обвинения тут же всплыли бы на поверхность. Но и без того жизнь Люсьена была разбита. Глубокая психологическая травма оставила незаживающий след. Он так и не создал семьи. Он остался без университетского диплома. Его флирт с пивом превратился в вечный роман.
- Наши законы, или наша правовая практика: дерьмо, - безапелляционно заявлял он. - Очернительницы должны сидеть в тюрьме. Иначе скоро вся наша жизнь рухнет, и нас обгонят южные страны, а мы, потомки европейцев, станем жить в их колониях.
- Экут, Люсьен, - отвечал Леонид по-квебекски. - Если ужесточить разбор заявлений от женщин и запугать их, то насильники и драчуны станут безнаказанно творить беспредел.
- Вот и делись после этого с вами, русскими. Это у вас там, в России, бабам ещё есть куда эмансипироваться. А тут они уже доэмансипировались до того, что скоро загрызут мужчин.
- Мне видится не такая простая картина. Влиятельные феминистки и обвинительницы на громких процессах получают то, что хотят, а обычные жёны и подруги сносят каждодневные побои всё чаще и чаще; насилие против слабого пола в этой стране захлестнуло нас, как девятый вал (хотя ты вряд ли видел картину Айвазовского, и зрительно не представляешь, что такое девятый вал). Кто защитит неизвестных, малоимущих, не влиятельных женщин, если не мы, мужчины?
- А что ты хотел? Простые мужики не понимают таких тонкостей. Они нутром чуют, что наглые бабы заграбастали все тёпленькие местечки. Их инстинктивно раздражает бабское начальство, что командует и вертит ими, как хочет. И они, чтобы сорвать на ком-то злобу, лупят супружениц по рёбрам. Эти тумаки квебекские жёны получают от заядлых феминисток, но этого не понимают. А ты защищаешь этих пираний.
- Я только сказал, что всё гораздо сложнее.
- Когда-то, когда я был ещё юношей, я слышал такой разговор 2-х джентльменов: вот, мол, если бы в государственных учреждениях и в частных бюро сидели женщины, они бы своими нежными, ласковыми руками излечили все болезни несправедливости, жестокости, беззакония и неравенства. И что мы видим? Самые озверевшие секьюрити, самые бессердечные социальные работники, самые беспощадные страховики, самые бесчеловечные банковские служащие, самые агрессивные администраторши домовладельцев: это бабы. Как рвущиеся с цепи кусачие псы, они хотят лишь одного: рвать на куски, кромсать и разгрызать. Довести человека до самоубийства; отнять ребёнка у матери; выбросить старика или семью с детьми на улицу; уморить голодом одинокую мать с ребёнком, лишив пособия; довести душевнобольного до больницы: вот их главные развлечения, вот от чего они получают огромное удовольствие. Ведь, сделав доброе дело, они не ощутят своей безраздельной власти над человеком, а сломав ему жизнь или укоротив её, они чувствуют настоящее упоение властью. Чтобы продемонстрировать, что и от какой-то козявки, функция которой всего лишь заполнять бумаги, тоже что-то зависит, они вырвут из тебя душу.
- Больше всего я не люблю обобщений. Но, даже если бы это было и так, как ты утверждаешь: кто виноват? Кто дал им такую возможность? Кто их такими воспитал? Кто придумал общество, в котором разрешено убивать за профит? Кто разрешил частные бюро по трудоустройству, подстегнул коррупцию? В мире стяжательства и получения прибыли любыми средствами по-другому не бывает. Кто создал такие правила и законы? Разве не мы, мужчины? Пойми: всё гораздо сложнее.
- Попомни моё слово, и, когда на телевидении не останется ни одного тележурналиста, комментатора или ведущего-мужчины, а потом ни одного лица белого человека; когда на государственном радио Си-Би-Си воцарится полный матриархат, и бабы заменят всех мужей, включая спортивного комментатора, политического обозревателя, военного аналитика, и даже ведущего передачи о секретах мужского здоровья; когда не останется ни одного социального работника-мужчины; и когда мужики будут годиться разве что для тяжёлой физической работы и в качестве быков-производителей в гаремах своих хозяек: тогда всё действительно всё станет гораздо сложнее.
Этот диалог так и вертелся в его голове, когда Леониду пришлось возвращаться в замок одному. Незапланированное возвращение спровоцировал целый водопад, обрушившийся на его голову, когда они уже почти вышли к озеру. Может быть, порыв ветра так потряс верхушку дерева, что стряхнул все остатки дождя вниз? Другого объяснения не находилось; это было какое-то необычное явление.
В тот день было довольно прохладно, и порывы ветра пронимали насквозь, так что пришлось бежать переодеваться.
По дороге он подумал: а что, если вход в замок вдруг окажется закрыт? Тогда что с ними будет? Сегодня они выбрались к озеру позже обычного, и день уже клонился к закату. Ему не высушить свою намокшую одежду; им не выжить без еды и крова в диком лесу. В этой части Квебека в покрытых дремучим лесом горах даже летом бывают холодные ночи, когда температура падает (с влажностью) до нуля. И похитителям не придётся их физически убивать. Нет, если они смогут вернуться в замок: больше не выходить наружу, и думать, думать, как выбраться из западни.
Но почему Наташа? Что им от неё нужно? И кто эти люди?
С такими мыслями он входил в их апартаменты.
Он быстро сбросил рубашку и брюки, и вдруг вспомнил, что за покоями наблюдают, и что картинка с комнатами предаётся на устройство, в данный момент находящееся руках дочери. Поэтому он, захватив смену одежды, порывистым шагом направился в ванную комнату, куда можно было попасть прямо из зала. Но, не дойдя туда каких-то пару шагов, он столкнулся со стройной девушкой, на которой, кроме прозрачных трусиков, не было ничего. Та, умело прижавшись к нему всей поверхностью своего изумительного тела, обхватила его за шею, и ему стоило немалых усилий расцепить её руки. От неожиданности он совершенно потерял контроль за ситуацией: так ему казалось. Незнакомка, которая появилась будто из ниоткуда, снова бросилась к нему, и пришлось оттолкнуть её. Всё ещё с историей Люсьена в голове (которая до сих пор не выветрилась оттуда), он подумал, что, если бы его неуклюжие действия попали на видео, их можно было бы расценить как агрессию. В тот момент левая стена быстро и почти бесшумно отъехала, распахнулась; обе её половины разъехались, и в этом широком проёме стояла целая толпа.
Впереди всех выступал крупный властный мужчина с седоватыми висками, державший в руках дорогую профессиональную видеокамеру. Отпустив её (повисшую на крепкой ленте), он громко захлопал в ладоши и захохотал. "Браво, мистер Изовский! Вы нам показали стоящий спектакль ". Всем своим видом он демонстрировал, что действия Леонида запечатлены на плёнку.
А девушка, воспользовавшись шоковым состоянием и замешательством Леонида, снова бросилась ему на шею, но внезапно её руки сами собой разжались, тело обмякло, и она соскользнула на пол.
- Что вы с ней сделали? - только и смог вымолвить Леонид, с трудом справляясь с нервным клацаньем зубов, которые сами собой отстукивали морзянку.
- Неожиданно, и всё же это правильный вопрос. У тебя есть только один час. Если ты не примешь верное решение, ты станешь её убийцей.
- Кто вам поверит, что я маньяк? Я семейный человек, у меня жена и дочь, и я никогда...
- Хм, если главное твоё достоинство - связь с женщиной, то я в сто раз достойней тебя, ха-ха-ха! Вы подтверждаете? - предводитель обратился (по-прежнему по-английски) к весело гогочущей толпе, загибая толстые мясистые пальцы.
Только теперь Леонид заметил, что среди гостей встречаются и женщины.
- Смотря что вам от меня надо.
- И это заявляет жалкий тип в одних подштанниках, у ног которого голая баба, готовая подохнуть через час без его верного решения! Очнись! Ты не в той позиции! - И вся свора глумливо загоготала. - Нам от тебя не нужно ничего, кроме... подписи. - (Снова гогот).
- Послушайте, раз Вы хозяин такого замка, у Вас громадные возможности, и Вам ничего не стоит подобрать для своих замыслов другого человека. Почему именно меня?
- Слышите? Я хозяин этого замка! Ха-ха-ха. Я всего лишь скромный судья, а хозяин этого замка: вот кто! И он указал на невзрачную, среднего роста женщину.
В тот же момент Леонида словно ошпарило. В это трудно поверить, но сперва он узнал её глаза змеи и акулы, и лишь потом её лицо. М.М. была абсолютно такой же, как на уроках в университете, и показалось, что это маска и костюм на все случаи жизни. Ничего, абсолютно ничего в ней не изменилось, словно это картонную фигурку взяли - и перенесли с одной игровой картинки на следующую.
- Дайте ему бумагу на подпись. И ручку не забудьте. А то у голого человека ручка может быть разве что в заднице.
Строки плясали перед глазами Леонида, и он с трудом смог разобрать смысл составленного на британском английском документа. В нём говорилось, что он признаётся в изнасиловании 18-тилетней девушки, и что в обмен на молчание обязуется добиться от дочери возвращения в класс М.М. И внизу 2 подчёркнутые строки, в одну из которых следовало вписать свою подпись, а в другую "с моих слов записано правильно ".
- Да, и не забудьте проследить, чтобы он без ошибок прочёл содержание этой бумаги на камеру.
- Да это же криминальный акт в чистом виде! В самом тексте уже содержится состав преступления: шантаж при отягчающих обстоятельствах. Что автоматически предполагает: жертву шантажа, вероятно, подставили.
- Скажи это кому-то другому, - выступил вперёд тот же крупный мужчина. - Ты, что, ещё не понял, что мы и есть суд и закон? Может быть, ты пожелаешь, чтобы вместо цифры "18 " появилась цифра "17 ", "15 ", или "12 "? Что тебе больше нравится? Ха-ха-ха!
- Нет, он хочет, чтобы его дочь и жена остались на улице, - снова подала голос М.М.
Дрожащими руками Леонид приблизил к себе плотный лист в папке с вензелями, и сделал то, чего желали эти нелюди. Два мордоворота выступили из-за спин собравшихся, и, подхватив бесчувственную нагую девушку под мышки, куда-то её уволокли.
- А теперь вон из моего дома!
Немного позже, когда перед его глазами ещё долго всплывали персонажи гогочущей своры, Леонид распознал те же 3 или 4 лица в телевизоре, и так само собой прояснилось, кого он там видел.
17. ШАХМАТНАЯ ДОСКА.
Наташа с Леной с ужасом наблюдали за происходящим на плоском экране портативного устройства, и, хотя не слышали, о чём шла речь (не исключено: просто не знали, как включить звук), обо всём догадались, и со всех ног припустили к замку. Но они не успели преодолеть и половины дороги, как всё было кончено.
Потрясённые, Изовские даже не подумали захватить с собой свои жалкие пожитки, но те же два мордоворота выставили их за порог на ту сторону и вышвырнули вслед за ними их рюкзаки. Они уже собирались топать по дороге своим ходом, когда с ними поравнялся всё тот же чёрный закрытый микроавтобус; их погрузили туда и увезли.
Но доставили не в Монреаль, а в горно-озёрный кемпинг, где они были оформлены задним числом, как будто всё это время (с момента выезда с Люсьеном) пробыли именно там. Никто не задавал никаких вопросов; им только показали, в какую забираться арендованную палатку, и тут же предоставили их самим себе.
Ночь выдалась прохладная и звёздная, и это огромное тёмное небо над головой, бездонное, как весь Космос, словно понимающе глядело им в глаза мириадами светящихся точек, где были другие, внеземные миры. И - среди этих подлинных жемчужин и алмазов - светили немигающие фальшиво-поддельные огоньки, творенье человеческих рук и человеческой хитрости. Отсюда, из горного леса, из этой кромешной лесной темноты, они были видны невооружённым глазом, и, время от времени, двигались по небосводу, пересекая траектории известных созвездий. Щупальца их сигналов и волн пронизывали всю Планету и уходили в космическое пространство, всё больше закрываемое от людей этими продуктами их собственной алчности. Кто-то, глядя на эти движущиеся точки, видел в них величие человеческого гения, но Изовские, провожая глазами ту или иную быстро перемещавшуюся звезду, думали о том, что Человек загадил уже не только Землю.
И не случайно, наверное, расширяется в Космосе Тёмная Материя, вытесняя всё видимое и прозрачное.
Но сердце Планеты всё ещё бьётся, и Жизнь, питаемая Любовью, всё ещё не погибла, сопротивляясь нашествию механических идолов.
Дыхание даже этого кастрированного лесочка источало мощь природы, её живительную силу, вселяя в души родителей и дочери умиротворение и покой, несмотря на всё произошедшее, несмотря на открывшуюся им жуткую пропасть, которой не пожелать даже заядлым искателям приключений и любителям страшных тайн. Безбрежная бесконечность и что-то такое, что больше и шире их жизней, несокрушимой опорой поддержало их, и все печали вдруг показались крошечными и несущественными.
А ранним утром, когда ещё только-только начало светать, воздух всё ещё был наполнен запахом гари от ночных костров, к которому вскоре примешался запах шашлыков, а потом и аккомпанемент звонких голосов соседей.
Изовские уже сидели снаружи, когда к ним подошёл незнакомый человек в фетровой шляпе и чёрных очках с верёвочками, и фамильярно поприветствовал их.
- Будьте готовы к 10-ти утра, - заявил он повелительным тоном.
- А кто Вы такой? Мы разве знакомы?
- У вас, что, у всех троих провалы в памяти? А кто вас сюда привёз, если не я? Как бы вы сюда добрались, и как вы попадёте домой, не имея машины? Разве вы не помните, как по дороге всё чистили апельсины и угощали меня?
Мужчина говорил это так искренне, так натурально, что у Наташи мороз пробежал по коже. Можно было подумать, что поездка с Люсьеном, их лесные приключения, замок и всё, что в нём происходило: это был просто сон, а на самом деле они приехали сюда с этим человеком, пробыли тут безвылазно эти недели, и теперь возвращаются город. А всё другое они просто вообразили.
Ровно в 10 они погрузились в Land Rover, и покатили по направлению к Монреалю.
Больше всего их поразило по возвращению домой, что их квартира показалась им совершенно чужой, будто они в ней никогда не жили; другой; где они всего лишь гости. Она казалась какой-то маленькой и неуютной, убогой и пыльной на вид, хотя перед отъездом они буквально вылизали всё до пылинки.
Леонид сразу же понял, что у них побывали незваные гости. Все его метки были порушены; расположение всяких мелочей, отпечатавшееся перед отъездом в мозгу, как на фотобумаге (былой опыт советского "диссидентства "), было сейчас другое.
И в компьютерах тоже полазили. Там тоже нарушили тайные метки и оставили следы в КЭШе и системных файлах.
Самый первый звонок, раздавшийся в квартире Изовских после их возвращения, был из ресторана, где Наташа играла на рояле. Оказалось, что там о ней не забыли. Хотя ремонт уже закончили, все 3 сообщающихся зала пустовали. Целую неделю администрация ресторана, и даже сами хозяева звонили Наташе, но её телефон не отвечал, и они пригласили сначала другую молодую пианистку, потом пожилого маэстро, потом довольно известный джазовый коллектив: с неизменным результатом. За столиками сидели редкие посетители; публика к ним не шла.
Наташу звонок застал врасплох, и, взбудораженная навалившимися событиями, она ответила, что подумает, что ещё ничего не решила. Ей просто было не до того. И тогда ей предложили в 3 раза больший оклад, и пообещали выплатить 8 тысяч за полгода вперёд.
Через 5 дней после её возвращения ресторан уже ломился от посетителей. И она сама, играя в ресторане, отдыхала; её мрачные мысли рассеивались, и она чувствовала огромное облегчение.
Зато у Наташиных родителей дела обстояли не блестяще. Они не успели вовремя вернуться из отпуска, пропустили 2 рабочих дня, и за это обоих уволили. Но, после всего, что произошло, их реакция не содержала ни капли драматизма. Они с полным равнодушием восприняли своё увольнение, и с тем же равнодушием оформили пособие по безработице. А ещё через 5 дней Наташин отец одолжил у кого-то 2 тысячи долларов, и попросил в придачу доставшиеся дочери 8 тысяч.
- Ты с ума сошёл! - всполошилась его жена.
- Давно сошёл, - согласился Леонид.
- Ну, тогда и не проси 8 тысяч.
Тем не менее, Наташа и её мать с тем же равнодушием отдали ему все 8 тысяч на крайне рискованное предприятие.
Леонид решил сыграть на бирже, скупив какие-то обрушившиеся в цене акции. Если бы он хотя бы действовал под своим именем! Нет! Он передал все 10 тысяч какому-то биржевому брокеру неофициально, всего лишь за расписку, что тот обязуется, в случае успеха, вернуть ему всю выручку; всё, до единого цента. Какой же резон иметь с Леонидом дело, спрашивали Наташа и Лена. А всё дело в том, что ему дано обещание впредь регулярно делиться секретами, и, таким образом, он получает возможность зарабатывать огромные деньги.
Тип, с которым связался Леонид, мог вложить всю сумму в другие акции (поди проверь!), не вернуть ни денег, ни выручки, или даже устроить Леониду неприятности по уголовно-процессуальной линии, но, через довольно короткое время, Изовский получил 35 тысяч долларов: баснословные для них деньги. Та лёгкость, с которой они стали богачами (хотя на самом деле люди с такой суммой в банке - а Изовские даже не могли вложить эту сумму в банк - стоят на социальной лестнице чуть выше, чем нищие), казалась ошеломительной.
Они тут же слегка обновили мебель, приобрели новый компьютер, и купили Наташе подержанный, но оказавшийся крайне долговечным Форд (пришлось лишь заменить масло и тормозные колодки).
С помощью известной своими связями школы вождения отец и дочь быстро получили канадские водительские права, и уже в октябре сели за руль собственной машины.
Леонид вскоре стал подрабатывать на своей машине: кого-то возил. И всё, вроде, стало налаживаться. Но в сердце у всех троих сидела зудящая заноза, беспокоящая и днём, и ночью. Это то, что Наташа вынуждена была снова идти в клетку к зверю, и что над ними словно нависла готовая в любую секунду обрушиться гора.
И всё же первая неприятность нарисовалась отнюдь не отсюда.
Из мира финансовых воротил, как из Зазеркалья, раздался окрик, словно гром с ясного неба. В этой среде, как и в вязкой трясине мафии, расправу вершат своими собственными силами и методами, и крайне сурово. Даже очень серьёзные люди, сбегавшие с большими деньгами, поплатились жизнью, а какого-то безвестного муравья, нарушившего обещание: раздавят, и никто не заметит. Леонид не сдержал слово, и, получив не копеечную сумму, юркнул в кусты, "а это нехорошо ". Никто даже не заикался о том, что 35 тысяч долларов надо вернуть. Речь шла исключительно об информации о будущих спекуляциях на бирже, на которых можно хорошо заработать. Леониду была предложена встреча во дворе заброшенного здания за Старым Портом, что не сулило ничего многообещающего. Ситуация казалось безвыходной.
Бежать из страны? Идти в полицию? Сыграть в "русскую рулетку ", сливая инфу о каких-то других акциях (на которых паханы могут здорово пролететь)? Лихорадочно искать связи?
По какому-то, не связанному с логикой наитию, Леонид стал изучать сводку биржевых операций за последние месяцы, и выяснил, что цена на те акции резко подскочила в 10 раз! Уникальный, невиданный подскок! Можно представить себе, сколько заработал брокер на своей собственной ставке и на своих клиентах, и, при этом, ещё и не отдал Леониду более половины обещанного.
Наняв другого брокера в качестве посредника (и заплатив за это тысячу долларов), Леонид доказал, что нарушенное слово предъявителя автоматически аннулировало обещание другой стороны, и теперь он никому ничего не должен. Сомневаясь, что это может иметь хоть какое-то значение, он, тем не менее, бросил, между прочим, что, уже после удачной операции на Бирже, он потерял источник информации, и теперь больше не владеет никакими тайнами.
Как бы там ни было, но больше никто его не тревожил ни посулами, ни угрозами, и все трое вздохнули с облегчением.
А Наташа подумала, что кто-то или что-то словно сдаёт им позиции, как в шахматной игре жертвуя фигурами, как будто, перестав быть идеально законопослушными, они получили свой кусок сахара. Встать на задние лапки, помахать хвостиком: и лови свою подачку. Но зачем в шахматах жертвуют фигуры? Не затем ли, чтобы разрушить заранее приготовленный план противника, заманить в ловушку?
Вот и Учительница, как обманывающая бдительность змея, бездействует, словно зависшая за доли секунды до обрушения лавина. В сентябре она отменила два урока; потом, до середины октября, её заменял Сергей Карташов, ещё один русскоязычный преподаватель на факультете. Наконец, когда М.М. появилась, она, тихонько сидя в уголке класса, нога на ногу, пописывала что-то в ведомости, и слушала исключительно произведение, предназначенное для исполнения с Монреальским Симфоническим. Даже не стала слушать сонату. И так до середины декабря. По аккомпаниаторскому курсу она передала Наташу другой преподавательнице, чопорной англичанке. В чём тут подвох? Как это понимать? Как рассмотреть невидимую ловушку?
Всё больше времени Наташа проводила в университете, и, чтобы получать все кредиты, приходилось бывать в других корпусах. Её всё больше занимал вопрос, каким образом атмосфера и бюрократия влияют на массовый эмоциональный налёт (и поведение), и каким образом массовое сознание коллектива влияет на атмосферу.
Она провожала взглядом снующих по коридорам студентов. Встречаются более робкие, но большинство: уверенные в себе молодые люди, которые твёрдо стоят на обеих ногах, и у них готовы решения и ответы на все случаи жизни. Для них не существует никаких неясностей, никаких "вечных вопросов ". И, если они в чём-то сомневаются, надо только узнать, как это ПРИНЯТО разрешать в "их обществе ". Встречаются "серые области ", в которых оценка и эрудиция расплывчаты, но, если лет через 10 педагог оценит "Вебер написал оперы "Фрейшютц " и "Иисус Христос суперстар " на 100: это сделается нормой. И, вообще: разве есть место хотя бы малейшей неопределённости, если в учебниках, инструкциях и руководствах указано абсолютно всё? Единственная задача: запомнить, усвоить и научиться применять. А всяких там сантиментов, типа отжившей своей век совести, достоинства, чести и прочего старинного хлама, в их мире не существует; о них следует забыть раз и навсегда: и всё будет прекрасно.
Вот этот парень с серьгой в ушах: он знает, что делать; его походка, каждое его движение выдают уверенное, чуть высокомерное превосходство. Или вот тот, испортивший свою кожу татуировками. Он сделал наколки на плечах и на руках лишь потому, что его инструмент - гитара, а если бы играл на арфе, то ходил бы с чистой кожей и носил бы какой-нибудь балахон. Или вот та девушка - хоровой дирижёр. Скромная юбка со шлейками и серо-голубая кофточка, скромно зачёсанные назад волосы и умеренный "конский хвост ", и даже воротничок какой-то пресный и стерильный, как у школьников. А будь она рок-музыкантом, насадила бы кольца в брови, в нос и в подбородок, выбрила бы полголовы, и остальные полголовы выкрасила бы в зелёный цвет.
И все другие: такие же клоуны, пусть даже носят строгий чёрный костюм. Потому что всё, что они носят, всё, что делают, и всё, что говорят - не более, чем маскарад. Они словно только что из гримёрной и костюмерной, а своего у них нет ничего. За них думают инструкции, за них говорят суфлёры, за них решают зав. отделениями и деканы. Они УЖЕ биороботы, и эта их феноменальная техника, эта их невообразимая беглость пальцев, затмившая все достижения виртуозов прошлых эпох: это как автоматные очереди, это как механический завод, это как вертящаяся электронная игрушка.
А вот тот молодой человек: и такой, и не такой. В нём чувствуется какая-то раздвоенность. Вроде бы, и он сделан из того же теста, и, всё же, его движения слишком аристократичны, его жесты слишком эстетичны, он слишком гордо для биоробота несёт свою благородную голову. Вот он оборачивается... и... ба! да ведь это же Петенька!
Наташа покидает свой наблюдательный пункт. Ей, почему-то, хочется, чтобы он её заметил, чтобы он её узнал. Она умышленно идёт ему навстречу, будто с отсутствующим взглядом. И он не проходит мимо. "Наташа! - он приветствует её. - Ты стала настоящей королевой ". Ей кажется, что её щёки стали пунцовыми, и она ненавидит себя за это. Но вот они вместе проходят мимо застеклённой витрины объявлений, и она видит в своём отражении, что ей только показалось.
Как будто случайно они, не сговариваясь, попадают в университетский двор, и, как будто отдельно друг от друга, случайно садятся на одну и ту же скамью. И всё это почти без слов, молча. В этот момент двое студентов - он и она - останавливаются возле их скамейки и обнимаются. Эта мимолётная сценка словно окрашивает настроение вечера в другие цвета, и многое, что казалось простым, теперь кажется сложным, а сложное: предельно простым.
По-прежнему покровительственным тоном, Петя интересуется, как её дела, что у неё нового, как её успехи. Она рассказывает про мастер-класс, про неудачную попытку перейти от М.М. к другому преподавателю, о предстоящих концертах с МСО. Разумеется, о лесных приключениях и о таинственном замке: ни слова.
- А мне самому нечего рассказать. У меня нет перемен.
- Расскажи мне что-нибудь такое об М.М., что мало кто знает. Ну, что-нибудь о её прошлой жизни.
- Разве я похож на того, кто знает чужие тайны?
- Ну, тогда что-нибудь, что не совсем тайна.
- Вот, вспомнил одну деталь. Ты слышала, что М.М. была ученицей Самого... - и он называет фамилию самого великого педагога, из класса которого вышли почти все знаменитые пианисты. - Его последней ученицей. Этого факта почему-то нет ни в одной из её официальных биографий.
- Нет, я этого не знала. Но я, кажется, догадываюсь теперь, откуда её всегда один и тот же выбор пьес.
- А ты в курсе, что тот странный мужчина с блокнотиком на мастер-классе: это Антонио Каско, эмиссар европейской отборочной комиссии, что ищет талантливых малообеспеченных студентов-музыкантов, которым дают особые гранты. Они считают, что в Европе таким обещающим дарованиям могут обеспечить лучшие условия. Он тебя наверняка отметил в своём блокнотике. Ты не получала никакого письма?
- А на чей адрес, как ты думаешь, должно было поступить такое письмо: на мой домашний, или на университет, моему преподавателю?
- Точно! Это вопрос по существу. Такие вещи не делаются через голову университета, и, значит, если бы тебя выбрали, прислали бы письмо на университет. Чаще всего отобранные дарования размещают во Франции или в Италии.
- Как жаль, что я не знала этого раньше! Почему все университетские новости обходят меня стороной?
Становится холодно, и редкая в ноябре тёплая погода начинает портиться. Петя провожает её до автобусной остановки на улице Шербрук, и тут вспоминает, что Наташа никогда не садится в автобус, чтобы проехать одну, или две-три остановки, а всегда идёт домой пешком. Теперь она уже не та маленькая девочка, и они почти одного роста. Теперь, когда у Наташи есть свой сотовый телефон, она может внести в его память Петин номер. Она улыбается про себя, когда думает о Петиной реакции на её появление за рулём собственной машины. Но это ещё впереди.
Прилипшие к тротуарам жёлтые листья; почти отражающая поверхность уже мокрых улиц (моросит); кляксы автомобильных огней в чёрном асфальте; полузакрытые капельной пеленой огни дальних светофоров; гулкие отзвуки женских каблуков. Привычная жизнь, а другой нет.
Какая же она дура! Как же она не догадалась, что никакие композиторы прошлого не шепчут Учительнице своими голосами, не переносят её в свои эпохи на Машине Времени. Она только и умеет, что копировать откровения, данные великому маэстро. Она, как фальшивая звезда, светит отражённым светом. О, если бы она знала это наперёд! Тогда она не позволила бы заманить себя в трясину рутинных обязанностей, а убежала бы к другому педагогу как только обосновалась в университете.
Наташа вспоминает о том звуковом файле. Не принимая никакого участия с самого сентября в обучении Наташи, Учительница все уроки напролёт занималась какими-то посторонними делами. Она приносила некий предмет, похожий на твёрдую трапециевидную сумку, и открывала, чем-то манипулируя внутри. И каждый раз, когда она открывала эту "сумку ", её действие сопровождал странный мелодичный звук. В нём было что-то необъяснимо жуткое, то ли какие-то невероятные обертоны, то ли что-то ещё, но у Наташи отчего-то холодело внутри, когда он раздавался. Она захватила с собой на один из уроков недавно купленный отцом диктофон, и тайно записала этот сигнал.
Придя домой, она, сама не понимая, зачем это делает, первым делом бросилась к лэптопу, и скопировала записанный файл. Она открыла его в программе Sound Forge, и ахнула. В окошке программы этот монофонический wav выглядел как искусно нарисованная раздутая кобра. Таким была его графическая передача. Она натиснула клавишу Print Screen, скопировала изображение в Фотошоп, и повернула на 90 градусов по часовой стрелке. Теперь перед ней красовалось превосходное вертикальное изображение раздувшей свой капюшон змеи со зловещим блеском глаза и с раздвоенным языком.
Непостижимо! Как такое возможно?
Но, кажется, она догадывается, что это такое. Наверное, это должен быть ключ. Да, конечно, устройства Змеи открываются звуком. Конечно. Ведь М.М. это звук. Только тёмный.......
* * *
Её воспоминания прерывает дребезжащий дискант возмущённой покупательницы, которая только что обнаружила, что её обсчитали. В IGA такое случается гораздо чаще, но и в Провиго никто не застрахован. После ночной смены Наташа заглянула утром в этот большой продуктовый магазин. Возвращение к действительности, жужжащая толпа покупателей - болезненно сдавливают горло. Она едва не выронила упаковку с надписью "Кефир ", которую ставила на тележку. Что у неё осталось, кроме воспоминаний? Это её последнее убежище, её последний приют. Пока она вспоминает, счастье, то невероятное счастье, которого она не осознавала: казалось бы, снова наполняет её. Но она, последовательно проходя снова и снова через все события тех нескольких лет, натыкается на трещину, что разломала всю её жизнь, и внутри у неё холодеет. Зачем вспоминать, чтобы снова придти к безысходности? Зачем этот двух-трёх-дневный обман, после которого наступает отчаянье? Она пыталась растянуть свои грёзы воспоминаний хотя бы на неделю - на две, но из этого ничего не вышло. И только муравьиная деятельность спасает её от края пропасти, за которой тоска и депрессия. Отсюда, из той глубочайшей ямы, куда её сбросили, она всё ещё пытается подобрать ключи к Тайне. Ну, конечно же, ключи! Звуковая кобра: это ключ к флэшке. Как же она раньше не догадалась!
Она тут же достаёт телефон, и, шагая от Провиго к автобусной остановке на улице Парк, набирает Костю - хакера и умельца, который вскрывает любые жёсткие диски, взламывает любые коды, раскалывает любые шифры. Только её флэшку до сих пор не расколол.
- Нам надо встретиться.
- Где? Когда?
- Завтра. На автобусной остановке. Там, где всегда. Ровно в шесть.
Её лицо в стекле, за которым фонари и огни авеню Парк. Вид знакомых улиц, таких родных, на которых проходило её детство, заставляет сжиматься сердце. Нет, никогда ей не вернуться сюда, не вернуть самых близких людей, не склеить осколки разбившейся жизни. Милтон, Принц Артур: они пересекают Парк, проходят рубцами по душе, они вызывают боль и восторг, и она чувствует себя как на отколовшейся льдине.
Завтра всё повторится, как заведенное: снова автобус, набитый такими, как она, снова опостылевшие гостиничные номера, которые приходится драить и полировать, снова тупые разговоры других работниц, с их завистью, мстительностью и злопамятностью, снова мыльный чай или горький кофе во время обеда. Конечно, хороших людей среди персонала гостиницы больше, но подспудная зависть, неосознанное злорадство грызёт и их, потому что хроническая усталость, однообразие будней и бесперспективность облегчаются лишь вмешательством этих примитивных эмоций, а остановить их просто нет сил.
Лишь мысли о встрече с Костей возвращают ей хоть какую-то опору. А вдруг звук или его графический двойник в самом деле снимет защиту? Мысли убегают в недосягаемую даль, и вот она уже снова сидит перед Учительницей, а та снова требует исключительно адаптацию для фортепиано с оркестром Поэмы Экстаза, но Наташа медлит, словно не слыша повеления М.М.
- В чём дело? - Та поднимает брови.
- Где письмо из Европейской Комиссии?
- А ты - что, ударилась в политику?
- Только, пожалуйста, без клоунады. Вы прекрасно понимаете, о каком письме идёт речь.
- Знаешь что, дорогая, только не строй из себя Че Гевару; или ты не читала про его жизнь?
- Это что, угроза?
- Нет, дорогуша, всего лишь добрый совет не драматизировать. Помнишь народную мудрость: на обиженных воду возят. Ты знаешь, сколько писем я получаю на университет? И все до единого, не читая, отправляю в урну. Вот в эту. Взгляни на неё. Видишь, какая симпатичная урна. Я вот так размахиваюсь, и... раз! меткое попадание! Правда, забавно?
- Я спрашиваю: где письмо?
- Ты так и сверкаешь глазками, как будто я его сожгла. Или ты думаешь, что я его съела? Да? Правда? Это ведь так романтично! Нет, я его культурно и аккуратненько - фьють - и швырнула в мусорку. Правда, сначала пришлось его немного помять, вот так: извини. Иначе оно бы не долетело. Ну, ты довольна? Если тебе так приспичило, можешь поинтересоваться, куда отвозят мусор, выяснить, где эта свалка, и - милости просим! Поищи там, поройся в отбросах, как в фильме Генералы Песчаных Карьеров. Может, тебе повезёт?
- Я всё думаю: зачем я Вам? И что будет, если я всё-таки отправлюсь в Италию?
- А кто тебя туда пустит? Во-первых, это было одноразовое мероприятие. И - всё: поезд ушёл. Во-вторых, ты забываешь о том, что твой отец подписал обязательство.
- Это был криминальный шантаж. С такими отягчающими обстоятельствами, что могут привести на электрический стул. Если бы в Штатах. А вдруг там был кто-то с американским гражданством: тогда это не исключено.
- Ты так говоришь, как будто всё видела. Но нет, это уже перебор. У тебя кишка тонка. Но даже если бы. Что ты сделаешь? Убьёшь меня? Побежишь в полицию?
- Зачем я Вам?
- Опять заладила! В-третьих, никто тебя не выпустит из страны.
- Вы не выпустите? Вы и есть страна?
- Может быть, ты убежишь на лодке? Или захватишь самолёт в духе террористов? Давай, дерзай!
- У Вас ведь есть всё. Власти больше, чем у королевы Британии. Что Вам ещё нужно? Зачем Вам университет и преподавание? Вы могли давно заняться другим делом. Ведь музыка для Вас не бесконечность и не самый захватывающий полёт в другие миры, а всего лишь ребусы и математические задачи.
- А вот это не твоего ума дело! И скажи спасибо тому, что, на твоё счастье, ты в Канаде, а не где-нибудь в Бельгии, Англии, или Швейцарии, упрямая девчонка.
На их счастье, плоский экран-компьютер они сумели положить на место. Допущение, что там мог быть встроенный маячок, усилило их осторожность. Одно дело - вблизи замка: там перемещения устройства могли и не заметить, или тревога по поводу его передвижения в пределах зоны не была предусмотрена. Сам по себе вынос фантастического секретного устройства смертельно опасен. Но даже если бы они успешно похитили его, местонахождение за сотни километров от замка пустило бы тигров по следу.
Тот, кто не знал ничего, мог подумать, что у Изовских всё обстоит как нельзя лучше. Наташа получила хорошую работу. Леонид подрабатывает на недавно купленной машине. Их бытовые условия резко изменились к лучшему. И только они сами знали и чувствовали, что петля вокруг них затягивается, и что опрокинутая воронка смерча всё ближе и ближе.
В тот период Наташа познакомилась с Феликсом, флейтистом-первокурсником, который играл в камерном оркестре. Феликс оказался на удивление талантливым музыкантом; в нём присутствовало что-то особое. Кто-то даже шутил, что Феликс был у Моцарта в голове, когда великий гений писал свою знаменитую оперу.
Его заметили не только в университете. В пятницу он должен был играть с МСО концерт для флейты ... Но в четверг с ним произошёл несчастный случай. Когда он занимался в репетиционном классе, что-то попало в его дыхательные пути. Точнее: что-то попало туда из флейты: совершенно непонятным образом. И, разумеется, совершенно необъяснимо, что и как могло попасть в музыкальный инструмент.
Скорая Помощь увезла Феликса сначала в больницу Роял Виктория (что буквально рядом с университетом МакГилл), а потом его зачем-то перевели в больницу Нотр-Дам. По линии "общественных поручений " Петя отправился проведать Феликса, и захватил с собой Наташу.
Они вошли в двери центрального входа с улицы Шербрук Эст, куда беспрепятственно входили десятки людей, но именно их окликнул охранник. Пришлось развернуться на 180 градусов. Их подозвали к огороженному прозрачной перегородкой помещению, перед которым сидел, широко расставив ноги, другой охранник (похожий на артиста красивый блондин) - и массажировал обе ладони стоящей сбоку от него молодой чернокожей охраннице.
- В чём дело? - спросил Петя на чистом квебекском французском.
- Вам нельзя в эту больницу, - ответил мужчина-секьюрити на хорошем английском.
- Почему?
- Поступил сигнал.
- От кого?
- Не знаю. Если хотите, можете поговорить с моим начальством.
- Нечего говорить. - Чёрнокожая охранница вызверилась. - Сказали уходить: уходите.
Блондин проигнорировал её слова, и вызвал кого-то по рации.
Через пару минут явился какой-то тип в костюме с короткой черной бородкой. Я вас провожу в... (Наташа не расслышала).
Их отвели в какую-то комнату, где было несколько экранов, и сидело несколько работников секьюрити. К ним подошла высокая женщина и заявила, что сегодня посещения больных в отделении, куда они собрались, отменены. Ни Петя, ни Наташа не поинтересовались, откуда ей известно, куда, к кому, и в какое отделение они собрались. Тут Петю будто осенило. Он достал из внутреннего кармана сложенный вдвое листок направления на анализ крови, и показал его: "А если я пойду на анализ крови: Вы же не станете возражать?! ".
- Вы можете делать анализ крови только по направлению врачей нашей больницы. А Ваш реквизит не отсюда.
- Покажите мне это правило. Я хочу видеть его своими глазами.
- Всё. Разговор окончен.
- Такого правила быть не может. Большинство участковых врачей имеют частные кабинеты: так что, их пациентам закрыт доступ к анализам крови?
- Я сказала: разговор окончен.
Их вывели из помещения и проводили до выхода из больницы. Тут Петя снова приблизился к той самой парочке.
- Я х