Глава 2 «У ВЗРОСЛЫХ ТАК» Он ждал не её звонка. И сейчас, и тогда – в чумную зиму…
Он ждал и не хотел. Знал: если обошлось, на ночь глядя звонить не будут. Если даже стабильно…
Как нарочно, и свет потух. Вроде бы что-то щёлкнуло – и полный мрак. А у соседей, что напротив, окошки светятся.
Может быть, пробки?
- Прасковья, не твоя ли работа?
Пошутил, называется! Девчушка аж съёжилась:
- Ничего я не трогала! Спроси у бабушки.
Того и гляди – расплачется.
- Ласкоя не тлогла, – вступился маленький Захар.
- Не «тлогла»?
Он нашёл в темноте обоих, придвинул к себе, друг к дружке.
- А ты не трогал? Ну-ка, давай!
И одним махом его к потолку, к остывающей лампочке. Пусть потрогает, поиграет с невидимкой. Последнее тепло из неё уходит. Это, как живой, убегает неуловимый ток.
- Не раздави, энергетик.
- Папа, поглей.
- Попробуем. Пашутка, не спи, помогай.
Сразу нашёлся фонарик – как последний уголёк из очага в таёжном чуме.
- Сейчас добудем огонь. Ну-ка, посвети.
Пашутка, с папиных рук пересев на шкаф, наводит, словно прожектор. На счётчик, на него, на братишку. Не было – и вдруг возникли из темноты. Пальчиком шевельнула – и опять темень, опять пусто.
- А Захарка не может.
Расхвасталась!
Пробки ни при чём – он проверил. Видать, другая линия: не знал, главный энергетик?
Что ж, посидим и в темноте. Даже лучше. Из темноты – все сказки.
- Пап, смотри!
Пашуткин прожектор осветил окно. Пройдёт кто-нибудь по улице, увидит – и не заблудится. А вот и с улицы светят. Как мама.
«Мама за рулём. У мамы фары». Давно ли это было – маму ждали с работы? Складывали из разноцветных кубиков.
«Мама, читай!»
И та, как маленькая, по слогам за дочкой: «Ма-му зо-вут…»
Дальний свет то потухнет, то вспыхнет. Словно кто-то сигналит – шлёт привет.
Девочка лезет на подоконник. Будет дышать и продышит.
- Пашута! Разобьёшь – будешь сама вставлять.
- А ты мне поможешь?
- Одна не управишься?
Та смеётся. Не сердится на глупого папу. Он тоже человек.
Хуже зверя! Как он мог? Как будто из-за неё…
- Маму оса узалила, – напомнил не ко времени Захар.
Где осы?
За окнами – мороз. Затяжной, под сорок градусов. После предновогоднего дождя.
Давно уж такого не было.
«Это Чернобыль, – твердит Пашутка. – Атомы пробили дырку…»
Наслушалась!
А небо вызвездило. Как в «Сказке странствий» – огни в чумном городе. Нет – в самом деле осы. Огненные, ядовитые жала.
Осы – потому что
оспа…
До чего же противно! Вся в зелёнке, от головы до попы, всю жжёт. И нет такого укола, чтобы сразу: кольнули – ойкнула, пусть даже чуть-чуть поплакала и уснула. А утром уже проходит.
С нею мама возилась. Он подходил раза два, брал на руки: потерпи, не чешись, ты же молодчина. А мама и прикрикнуть могла: «Стыдно! Большая девчонка! Тебе не то ещё придётся терпеть».
Дочка притихнет, а мама по-быстрому: обработает её и уложит, расскажет «Репку», «Золотую рыбку». Всё в лицах. У папы не получится. И как «Пётр Первый пошёл пахать, поймал перепёлку, понёс продавать, просил полтинник, получил…»
- Холодильник! – пищит Прасковья.
Смеются обе.
Ещё на ушко ей шепнёт, чтобы папа не слышал: всё равно он, бестолковый, не поймёт.
Девчонка вся светится. Наутро встала – всех обзвонила, весь детский сад: «Я заразная». Сама набирала, говорила. Мама ей чуть-чуть…
Потом слёг Захарка – с ним куда тяжелее…
Под Новый год – уже, вроде бы, всё наладилось – говорит: «Я, кажется, заразилась». Он думал – шутит. Что-то выпила, легла. Просила с нею побыть.
И всё говорила, что хочет выспаться.
На другой день увезли без сознания.
«Делаем, что можем. У взрослых так, если в детстве не болели. Осложнение – сами понимаете».
Вот уж который день!
«Есть надежда».
Обрадовали!
А Римка из трубки: «Ты очумел? Какая оспа? Не смеши! Все болели ветрянкой».
Да провались ты!
Не о чем говорить. Пусть что хочет думает: что пьёт, связался с уголовниками, в диспансере лежал, там и нашёл себе… Что ещё ей наплели?
Он дочь родную обидел. В обед, когда сам звонил:
- Пап, что такое ремация? – пристала Прасковья. – Это ремонт в больнице?
Он как взбесился:
- Ты отвяжешься или нет? Тебе хорошо: полежала – встала. А мама из-за тебя…
Хлопнув дверью, убежал на кухню, мать чуть не сшиб.
- Мам, извини!
Закрылся, пришёл в себя. Что он, в самом деле? За что? Не просто же сорвался: он так думал. Он видеть её не хотел… Признался матери.
«Ты что городишь, дурак!»
Может быть, к лучшему: прорвало нарыв. Он больше не будет. Он попросит у дочери прощения, скажет ей…
Жалко – бросил курить. Ладно. Слазил в холодильник, опрокинул стакан, не закусывая. Налил ещё.
«Не осуждай меня, Прасковья!»
- Дурак ты и есть. У него жена умирает, а он напоролся, как тёща. Залил зенки! Тошно ему, видишь ли! Ребёнок чем тебе виноват? Нашёл, на ком срывать! Бессовестный!
* * *
- Я видела твою выставку, – отвлекла его Римма от горьких воспоминаний. – По «Культуре», кажется.
- По второму каналу, в «Вестях», – уточнил как будто нехотя.
- Оригинально! – опять она расплылась там, в своей виртуальности. – Я помню, что ты можешь по дереву…
- Я и по железу могу, – признался без ложной скромности. – Только практики маловато.
- Ты как кузнец Вакула, – съязвила Римма. – Осталось только за черевичками.
- Насчёт черевичек – это к Антиповне. Ей ближе.
Что бы там ни было между ними, а не мог он себя обмануть: ему не безразлично. Притом Римма кое-что смыслит. Да хоть бы и нет – всё равно…
Ещё приятнее, когда пишут. Пусть даже в дрянненькой газетёнке – на букву ять, с твёрдыми знаками. Как там? «Русский огненный бог куёт солнечный диск…»
Это его кузнец с деревянной ногой на выставке. Раньше сказали бы: кузнец своего счастья. Войну прошёл, пора мирную жизнь налаживать. Мечи – на орала… А теперь – и нога-то у него живая, растёт из самого сердца матери-земли Евразии.
Откуда ещё ногам расти?
Это всё Юра Дундук, друг детства, по старой памяти. Подпускает у них – «из самого сердца»... На каждом шагу – «ветер с востока»… Такое «самодержавие духа»!..
Он, впрочем, не в обиде. Каждый видит своё – стало быть, есть что видеть. Не зря работал.
А кузнец, между прочим, куёт топор. Так, информация к размышлению…
- Ты, помню, плакаты рисовал.
Был грех. В тот юбилей, в последний… К юбилею – конкурс: что-нибудь бы такое, патриотическое, героическое. Спутник в небе? Нет, не то: надо, чтобы с перестройкой…
Он весь календарь – по листочку…
Нашёл! Полста лет: дрейф на льдине, Чкалов, тёзка, без посадки – через полюс… Дальше – дело техники: горы – как сахарные, солнце над вечным покоем. А под ним – наш серпастый-молоткастый во льду пророс.
Чего не хватает? Как на карте, обозначил место. Сбоку, в тени, сам, как тень, – лысый старикашка на льдине. Как царь Кащей! Руки растопырил – хочет объять необъятное: «Моя земля!» А льдина под ним уже треснула, из-под ног по кускам уходит.
«Дедушку жалко!» – зашмыгала носом Прасковья.
Знала бы, кто этот дедушка! Сколько из-за него!.. Весь двадцатый век, по большому счёту.
Он присобачил мореплавателю кортик – непропорционально большой. Того и гляди, перетянет, опрокинется дедушка в ледяную воду.
Всё в духе времени. Кто не знает, и тот поймёт: символ старого, уходящего. Застойного, если хотите. Льдина давно раскололась, расплылась – горам стоять вечно. И флаг наш не упадёт.
В тот год ещё верили.
Идею, кстати, Пашутка подала. Пристала: «Сказку расскажи!»…Он и вспомнил. Портрет – в сборнике старых карикатур: при царе, ещё до мировой войны…
- Детские портреты у тебя хорошо получаются. Вот девочка с собакой…
-
«Слушаю и повинуюсь!» – подсказал он, сразу повеселев.
Это – когда Рогдай цепь оборвал. Все перепугались. А Галка – ей годика три – не струсила, за обрывок ухватилась. В первый раз! Ничего – признал зверюга.
-
«Выход есть», – продолжил из той же серии.
Захарка в детском саду, у забора: нашёл, где доска оторвана. Ну-ка, что там, с той стороны? Первопроходец! Как папа в старое время – на «диком Западе»…
-
«Мы в часы мячом попали», – дополнила Римма.
Тоже – почти с натуры. Явка с повинной. И никакой героики. Просто брат с сестрой провинились, и нет смысла врать.
- Мы растём, – молвил не очень весело.
- Куда уж! «Джульетта» какая-то у тебя – на «Беларуси». Мост порушила, флаг сшибла.
- Флаг – не она. Честное слово!
- И кто встречает, скажешь, не её? Соседские? Её, кажется, Галей звать?
«Дальше что?» Самому интересно.
Да чего уж!.. Всё она видела – и его на выставке.
Узнала бы без звука, без титров?
Вряд ли. Если только правую ладонь – крупным планом. Было время – пытала его: откуда вдруг рубец, как в том кино у Хуана-Дьявола?
«На папу напали, когда он с мамой…» Пашутка растолковала – и брату, и сестре. И одноклассникам, если кто любопытный. «А папа их всех…»
Ну да! Папа может. Он такой.
Антиповна – и та не всё знает. И незачем.
Он Римке – как и другим, не мудрствуя: не так положил, забыл… «Споткнулся, упал, очнулся…»
Вполне устроило. И первых два седых волоска не она разглядела. Где ей! Теперь он весь – как болотный лунь. Колибри! Кто помнит, кроме неё?
- У тебя и дочь Галина.
«Не у всякого жена Антиповна, а кому Бог судил». Об этом совсем уж ни к чему.
Зря он всё-таки. И в тот раз, и в этот. Живёт человек, не знает, не ведает. А вот – вспомнила.
Знала бы – не звонила бы.
А что ей знать-то? Как и Антиповне: та ни сном, ни духом…
…Они ещё поболтали о том, о сём: давно ли был в Канах? Ей всё некогда. Перешла к наболевшему. Думала, как Валерку отмазать, папаше его, козлу старому, звонила. А он – в воздушно-десантное! Единственный сын! Кончит – и куда? К чеченегам?
Как будто он знает!
Опять сделалось муторно. Ничего не можешь, не знаешь. Ну, два слова хотя бы! Не через кого-то – лицом к лицу, на ухо: «Держись, не трусь!»
И это нельзя!
«Антиповна сказала, что ещё раз позвонит. В любом случае».
Галка, если что, на связи: оповестит.
Наверняка всё слышала. Значит, правильно поймёт. И никаких расспросов: кто, откуда?
Продолжение следует
