Проза «Цена свободы (дверь через дверь) Часть четвертая. Глава 7, 8, 9»

­

7.

В тот момент, когда Егор вновь очнулся, ощущая темный периметр знакомого коридора меж дверей, в его голову пришел образ состарившейся матери. Слишком хорошо он мог её рассмотреть. И в какой-то миг показалось, что и она его опознала. Но спустя мгновение рассудок заставил прогнать возможность невозможного.

Молодым парнем, очень много лет назад, видела она его. В тот самый день, когда защелкнулись стальные наручники. Какими были глаза мамы. Разве это можно передать. Потерянное воспоминание, вернувшись, могло сжечь, уничтожить, не оставив ничего, даже крохотной горстки пепла. Вся возможная в мире грусть, в эти две минуты переместилась в одно единственное место, которое было глазами мамы. Она ведь даже не могла сдвинуться с места. Кажется, что она ничего не понимала. Но безотказным материнским сердцем осознавала больше, чем могла знать: никогда больше ей не суждено увидеть своего единственного сына. И что может с этим сравниться. Ответьте, хотя бы попробуйте, но, еще не начав, осознайте: ничего из этого не получится. Это нельзя передать, это ни с чем несравнимо. Выдуманная, поверхностная вечность не дотянет до уровня упоминания. Вселенная останется в стороне, ведь бесконечному холоду нет дела до того, что есть тепло, до того, чему суждено остаться несколькими минутами. И как бы хотелось продлить мгновение, несмотря на близкое дыхание смерти.

Она уже здесь. Она еще не оформлена в багетную рамку, еще не успела превратиться в черную траурную ленту, перекрывшую правый угол фотографии, на которой вся жизнь, на которой смысл всей прошлой жизни, и нет будущей, нет, и никогда не будет. Близко, окончательному выводу потребуется меньше суток. А тому, что теплом и болью разлилось по крови достаточно часа, в течение которого онемеют руки, станут ватными ноги, тяжелой и совершенно чужой предстанет собственная голова. Тише, еще тише, исчезая, прячась под плотный колпак, напомнит о себе сердце. Его нет — нет сына — нет сердца. Лишь сумрак. Лишь ожидание того, что никогда не станет радостью, того, что никогда не принесет и намека на тепло недосказанных слов.

Глаза мамы. Звук удаляющихся шагов. Больше никогда. Больше негде. Свобода, поглотившая жизнь. Свобода, запросившая несоизмеримую цену, чтобы реальное действо заменилось большим, тем, что должно опередить само время, тем, что неизбежно это сделает. Сгореть на костре. Принять смерть на кресте. Обмануть время, обретя настоящую свободу. Полностью выплатить назначенную цену.

Но не стоит слишком долго отвлекаться. Любое, даже самое необходимое, отступление должно быть ограниченно. Иначе не бывает, и что-то подобное, вспоминая маму, кружилось в голове Егора Свиридова. К этому добавлялось что-то не менее весомое, но пока что плохо определимое. Потребовалось потратить время, чтобы окончательно сопоставить. Жаль, но вывод оказался неутешительным. Пространство уменьшилось, пусть всего на несколько сантиметров, которые невозможно было измерить, но чувствовал Егор прекрасно, потому что изменение размера пришло не просто так, оно стало следствием другого, того, что и давило изнутри. Время, да, именно оно, заявляло: что теперь включен обратный отсчет, и нет никакого задела на обдумывание. Только вперед, только к своей цели. И пусть тут же проклюнулось раздражение, объясняющее: нет времени, будь жестче, будь увереннее.

Через любые препятствия. Напролом к своей цели. К черту любые сантименты, любые ненужные воспоминания. Стоит растеряться, стоит промедлить. Тогда всё, тогда ничего, и полный мрак окончательно, бесповоротно, навсегда. Но откуда и столь ясно и четко накрывало сознание. Без сомнений, без этих чертовых отступлений, не возвращаясь к лишнему, не принимая ничего постороннего. Борьба, просто и понятно. Борьба, за самого себя, за то, что еще возможно.

8

Егор дернул дверную ручку на себя. Свет ослепил лишь наполовину. Голова соображала нормально. Ноги двигались уверенно. Что-то новое, пришедшее из глубины мрака, всё больше и больше завладевало Егором, и осознание, давившее огромной массой, было самым противным. Он был совсем не против своего нового образа, а, напротив, отчетливо понимал: по-другому нельзя, иначе не будет. В глазах впервые загорелся чужой, злобный огонек.

Хорошо знакомый, порой казавшийся, собственным, мир выглядел иначе. От того в голове одно продолжало наскакивать на другое. Люди, их лица. Эти привычные улицы, эти безразличные здания — все, и что-то в дополнение. Так не бывает, но кто вам сказал об этом. Слова, произнесенные вчера, оставшиеся на расстоянии в несколько суток, не хотели поверить в то, что возраст их безжалостно обманул — им тридцать с лишним лет. Но неужели они и он должны этим терзаться. Теперь нет, теперь нет никакого резона, к этому возвращаться. А то, что злоба напускная, то это пройдет. От этого и саднит с самого верха. Завтра иначе. Завтра гораздо хуже. Хотя слово дверь, еще одна за ней, не отменить, если ни знать, ни чувствовать. Двести метров позади. Остановка, чтобы перевести дух, что-то сильно разогнался.

Участливо улыбнулся совершенно незнакомый старик. С интересом, пытаясь припомнить, а после сопоставить информацию, смотрит парочка молодых людей. Чертовское восприятие, кажется, они его за кого-то принимают. Да, без сомнения, круговорот, и где помешательство, там или здесь. Памятник, конечно, этот странный постамент. Нельзя привлекать к себе внимание. Возможно, что фотографии, возможно, какие учебники.

Егор свернул на куда менее оживленную, параллельную улицу. Здесь было тенисто, прохладный ветерок освежал лицо. Четко и уверенно стучало сердце. Не здесь, не сейчас. Ему нужно как можно скорее к зданию технологического института. Оттуда не теряя и единой секундочки, в объятия соседнего мира, где должно всё решиться, откуда он должен попасть обратно сюда, но тогда уже оказаться здесь навечно, в другом никому не известном обличии. Только для него, только ему, для его свободной и новой жизни, которая сейчас дороже любой из идей, ценнее самых искренних верований. Простая жизнь. Незаметная, скучная, обыденная, взамен того, что было, взамен того, что есть, между не двумя, а между тремя разными мирами.

Ничего особенного. Привычная тишина и пустота, возле невидимой другими дверью. Почему он не имеет возможности оказываться прямо здесь сразу? Ну, на несколько метров. Но несколько шагов, в которых лишь приступ легкого головокружения, а дальше, тяжелый, грязный воздух. Трудно дышать. Нужно потратить время, чтобы освоиться. Но и это действие, всего лишь один из многочисленных обманов. Успокоится пульс, заработает голова и легкие. Справятся с составом воздуха. Примут как есть. Но через пять минут всё повторится вновь, и снова появится приступ удушья, от того, что не имеет никакого отношения к чистоте вдыхаемого газа, и самым невероятным образом не сочетается с тем, что чувствуют они все, кто рядом, кто не замечает, кто не представляет и не думает, ведь это испытывает он один, этому наименование время, ограниченное, подгоняющее вперед, но еще не дающее окончательного ответа на поставленный вопрос: что он должен сделать, чтобы остановить его ход, чтобы сбежать из страшного пространства между двух одинаковых дверей. Всё здесь так, всё здесь происходящее зависло в половинчатом состоянии, всё определяется чем-то ненормальным, всё, и я вместе с этим.

Друзья, мама, Лена, детство, давно умерший отец. Может, что-то из школы. Может, что-то недосказанное. Дверь через дверь. Пространство между дверьми. Что? Размышления давили не меньше, чем временное ограничение. Каждый шаг стал тяжелым и неестественным. А спустя какие-то десять минут, Егор был вынужден остановиться, после сесть на лавочку и закрыть глаза. Что? Прошло две-три минуты. В сознании мелькали образы мамы и Лены, о чем-то совершенно непонятном говорил Артем. Проходила полоса, красное сменялось белым. Радуга выплывала над верхушками мощных тополей. Снова мама, она жарит на сковороде самую обычную картошку, она ему о чем-то говорит. Кажется, невыученные уроки. В голосе нет упрека. Мама смотрит прямо в глаза. Неужели это она вспоминает прямо сейчас, и он делает это с ней одновременно. Воспоминание, пропадает родное лицо, удаляется, а ему на смену появляется чужое, незнакомое лицо страшной старухи.

Кто-то говорит? О чем они? Кто они? Их много, они хотят слушать его, они ждут его. Нет не его самого, а его слов, действий, дороги в будущее…

— Так значит, вы готовы принять смерть, променять собственную жизнь на свободу для них всех, для незнакомых вам людей, которых вы Егор не знаете, которые, в этот самый момент, продолжают жить чем-то своим, тем, чего вы не узнаете, даже если вам будет суждено прожить сотню лет. Неужели лучше стать иконой, превратиться в символ, чем остаться человеком, чем наслаждаться самым обыкновенным счастьем, которое, согласен, не всегда выглядит масштабно. Но ведь именно в этом его прелесть. В тепле, в размышлениях, в огорчение и надежде. Где огонек твоего дома, где тебе принадлежащий огонек. Где глаза сына и дочери. Там, где каждый вечер о тебе, перед сном, вспоминают родители, ностальгируют и не могут сдержать слез, представляя тебя беззаботным ребенком, любящим и лишенным даже намека на дьявольское прикосновение. Разве это не счастье? Разве может быть что-то дороже этого? — обстоятельно и спокойно говорил следователь Возков.

— Счастье? Что вы можете знать о счастье? То, о чем вы говорите, пытаясь меня убедить, то не имеет никакого отношения к настоящему счастью. А все от того, что в этом нет свободы. Понимаете, нет свободы. Её можно получить, только ощутив в самом себе их всех, тех, кого не знаешь, всех, кто не знает тебя, но верит и ждет. Вам не понять. Вы говорите, об уюте, о мягком сентиментальном мирке — опустив голову вниз, смотря на свои кроссовки, лишенные шнурков, говорил он Егор, голос был наполнен убеждением, ничем несгибаемой верой в то, что было сказано, в то что, если понадобится, он повторит еще тысячу раз.

— Трудно разговаривать с идейными фанатиками. Вы и такие как вы ослеплены тем, что вбили себе в голову, тем, во что заставили поверить сами себя, что и убило в вас самих себя — мрачно произнес Возков.

Егор не ответил, лишь поднял на Возкова свои грустные глаза.

— И всё же, где ваша рукопись? — спросил Возков.

— Я уже сказал вам, что уничтожил её — ответил он Егор.

… “Рукопись, конечно, что же еще” — холодным ознобом, начинающим переходить в сильный жар, догадался Егор.

“Рукопись, мне нужна рукопись, её нужно уничтожить, и тогда пропадет тот Егор, который превратился в памятник, тогда его заменит пожилой мужик, который сейчас сидит на лавочке, и которому трудно дышать. Но заменит не здесь. Здесь он умрет, в психиатрической клинике, чтобы появиться там, за дверью через дверь” — Егор открыл глаза, перед ним находилось страшное здание, где размещалось управление госбезопасности.

“Нет, не ошибся, теперь точно нет” — подумал Егор.

9.

Простые люди, которые всего боятся. Приземленные настолько, что любому из богов не составит труда, чтобы не только утвердиться в своей миссии, но и очень быстро стать основной частью жалкого сознания, в котором одна лишь повседневная, пустая суета. Сильно давит в один день, она же незаметна в последующие пять дней. Простые, бедные духом люди. От понедельника до понедельника. От рождения до смерти. Сквозь нагромождение бестолковых обстоятельств, где промежутками островки того, что называют счастливыми отрезками, которые вспоминают, которыми лелеют собственное существо, продолжая преодолевать бесконечное количество повседневных препятствий. И снова верят, и снова ждут. Вот-вот появится следующая возможность, вот-вот случится заслуженный праздник. Но и здесь, но глубоко внутри, но стараясь вылезти наружу, обозначает себя примитивное ощущение неминуемого обмана: следующий момент будет слабее, будет куда более тусклым, чем предыдущий. Что-то ушло, что-то стало другим, и неминуемо необъяснимое списали на возраст.

Всем хочется счастья. Не найдется тех, кто ответит однозначно отрицательно. А те, кто, пожимая плечами, произнесет: мне всё равно, будут лгать, будут прятать сокровенное от себя самих, от находящихся рядом. Потому что нет из этого водоворота выхода. Всё заранее определенно, и для тех, и для других, даже для тех, о существовании которых никогда не довелось предположить. И так, по одному и тому же кругу, так до бесконечности. Где-то луч света, где-то проблеск радости — ненадолго! И скажите: найдем друг друга, увидим друг друга. Поверим и станем ближе. Но нет, слишком велико усилие. Нет на него сил. Потухла воображаемая свеча, уперлись в стену и бросили ненужные мысли. Вернулись к тому, с чего начали. Приняли и успокоились.

Кто тот гениальный человек? Или всё это истина в последней инстанции? Далекая и близкая, сделавшая иллюзию реальностью.

Простые, бедные духом люди. Он снова с вами. Он никогда не терял вас, всегда видел вас, о вас думал. Малость, что не соизволил помочь в самую тяжкую минуту. В том нет его вины. Вы сами виноваты. Самим надлежало найти дополнительный источник, сделать так, чтобы чудо стало возможным. Не трогайте его, не упоминайте лишний раз, ведь каждый из вас придумал себе часть его отдельно, остальное додумали сообща. Поверили, но не стали ближе. Нашли, увидели, но не посмели протянуть руки. Кто тот гениальный человек?

Простые, бедные духом люди…

А счастье? Вновь вернуться к обрывкам, вновь погрузиться в неизбежность воспоминаний, сделать потоковое отступление шире, превратив в окончательное обобщение. Мы ведь все этим страдаем. В большей или меньшей степени, но неизбежно. Все храним собственные скомканные кусочки. Они для нас есть всё, они значительно больше, чем любое возможное обобщение. Разве в минуты тяжкого уныния, в часы особого отчаяния, не приходилось прибегать к ним, думая и надеясь на лучшее. И ведь нет в этом чего-то постыдного, напротив, какое блаженство прибегнуть к сокровенному, к тому, что согреет, наполнит жизнью, к тому, что само по себе, и есть эта самая жизнь. Пусть отрывки, пусть незначительные дни, или быть может, большие периоды — ведь всё одно в них, и только в них всё, что далекий, незабываемый отголосок счастья. Да, именно то, что и сейчас поспешило на помощь. Никогда не подведет. Никогда ничего не попросит. Вот от этого храним, от этого, с особой тщательностью, оберегаем. Если делимся, то с осторожностью, чтобы ни обидеть, ни замарать.

Странные люди, живущие сиюминутной потребностью, лишенные очень и очень многого, но не знающие об этом, не подозревающие, и от того мнимо счастливые. Лишь определенный узкий сегмент — это всё, что есть жизнь, разграниченная от и до. Распланированная и скучная настолько, что в какой-то момент, уж точно незамеченный и неосознанный, потеряли всё: где начало, где конец, где то, что должно быть серединой. Всё одинаково, всё наполнено важнейшей бессмысленностью, в которой очень давно утонуло то, что была дано изначально, то, что, не сомневаясь ни одной секунды, было безжалостно убито. Принесено в жертву тому богу, которому так хорошо и удобно молиться. Рядом, вокруг, завтра, вчера, послезавтра — все то, без чего не обойтись, то, что многое, и то, что совершенное ничего. Распорядок, обиход, взгляды, стандартный набор фраз, — и ведь должно наскучить, должно что-то проснуться. Но нет, не происходит.

Вновь по хорошо знакомому кругу. Без потрясений, без особых изменений. Туда, где неприятности и даже горе — это всего лишь судьба. Неизбежная, неотвратимая, и от того, еще более страшная и жестокая. Она должна взять. Она сделала это, вон, там у соседей. А двоюродный брат, а его жена. Неустанно тикают часы. Меняются времена года. Всё тот же распорядок, всё тот же наполненный фальшивой лестью мирок. Проходят в одном шаге. Смотрят, но не видят. Зачем жить? Тревожным выстрелом, в момент еще не случившегося сновидения, врезается в аморфное сознание вопрос. Зачем жить? Ведь всё уже прожито кем-то другим, ведь всё это уже было миллионы раз. Нет, не с вами, нет, не с ними, и уж точно, не с теми, а со всеми вместе взятыми, в одном и нерушимом числе. Вороны, в пасмурной осенней дымке, с криком покинули голые ветви озябшего дерева. Метнулись крылья, застыло небо. А дальше смерть противным словом, всё ближе к горлу, на краешке, разделом, меж тем, что есть, и тем, чего не будет. Её прогнать. Закрыть бы в самый темный угол. Но нет, она всему, что есть властитель. Она — мирок. Она — уют. Она — бессмысленные фразы. Её игра — ход времени однообразный. Она — всё то, что много раз здесь жизнью называли. Отравит, успокоит, вновь своим займется. Исчезнет ночь, появится чувство обмана. Принять его за истину, всегда несложно. Где день, там нет теням раздолья. И вновь, в очередной раз, ошибка. И вновь, ничто никуда не делось. Всё на своих местах, приняло на себя следующий круг. Закружило в свои удушающие объятия. Еще раз прошли мимо. Еще раз посмотрели и не увидели. Прямо на стене, прямо посередине. Всего в одном шаге. Лишь протяни руку, попробуй открыть, заждавшуюся дверцу.

Прогоните смерть. Убейте её обманчивое умиротворение. Не в агонии ужасного исхода, не в первозданном испуге конвульсий, её незыблемая сущность. Она в повседневности, она в убийстве нашего детства, наших наивных юношеских грез и стремлений. Она мерзостный хранитель всех забытых нами дверей. Она всем нам хозяйка. Прогоните её, попробуйте. Откройте наконец-то эти двери. Найдите то, что потеряли, от чего отказались, не подумав.

Не решитесь, с ней удобнее, с ней комфортнее, с ней всегда всё правильно. Она единственная всем нам мерило.