Колибри на земле Франца Иосифа (глава 12)

Глава 12
ОПЯТЬ ШКОЛА!

Что делать, когда школу закрыли? Не на каникулы – насовсем.

Штурмом взять! С разбега!

- Ура!

Школа на самом бугре, потому и Бугорская. Не школа – рейхстаг: все окна выбиты, под крышей, в чердачном окошке, белая тряпка.

«Сдаётесь, гады? Струсили!»

Здание аварийное. Вот и закрыли с осени: так и висит замок в полпуда весом.

«Все ушли на фронт». Тут на бугре, у парадного входа, лестница была – и ту разворочали. Доски гвоздями кверху – ёж получился противотанковый. Нарочно сделали.

- Брянский мается!

- Не Брянский, а Дундук.

- Его за каким?..

- За искусственным! Тебе жалко?

Обидно, в конце концов! Юрка – свой, «поповский»: с Поповой горы. Можно сказать, напротив: через огород. Соседи! Валерка не даст: пусть кто тронет!..

Сегодня пошли с ним в кино – больше не с кем. Не досмотрели, ушли: кино не наше, без дубляжа, один дядька с тёткой там за всех – как по бумажке. Ладно бы – про войну.

А тут – свои пацаны.

- Дундук, давай по-честному…

- Я тебе не Дундук. – Юрка вдруг обиделся.

Оглянулся на Валерку:

- Я папа римский!

- Чей? Римкин?

Ну и даёт! То он – какой-то Фома, сын итальянского графа, то коммунист-утопист. Топиться собрался!

А вчера – Фридрих Нищий. Вообще того! Сказал бы уж – Фридрих Энгельс. На улице Энгельса – автовокзал, и почта, и телефон-телеграф. И в школе он с Карлом Марксом, с Лениным.

Ещё есть анекдот: «Кто тебя родил? – Начал Карл Маркс, кончил Фридрих Энгельс». Серёжка рассказывал. (Он говорит: Фридарь Энгельс.) Они вдвоём написали, где богачи капиталы прячут: в институте это учат, экзамены сдают.

А то – нищий на кладбИще!

Это он вычитал. Нашёл в сарае за школой книжку – институтскую: у Гали такие были. Написано – словарь. А кроме слов – всякие философы: этот Фома-Ерёма, дядька один из «Мурзилки»… А с ними – Ленин и Сталин молодой. Тоже философы! Ещё на букву Г – старый немец: ну, копия бабка Дегтяриха! А фамилия – вроде Гоголя. Какая-то у него «дьяволектика». Думали – про чертей, а это…

Юрка вслух читал – и сам не понял.

Теперь каждый день читает, пока «Мурзилку» не принесли. Говорит, интересно.

А папа – в календаре. Это не дядя Коля, Римкин отец: это в городе Риме. Сидит в золотой шапке, как Гудвин великий-ужасный. Все думают, что он бог.

А он – хуже чёрта! Екатерина Вадимовна рассказывала: такие художники на него работали, новый дворец ему построили. Оформили – лучше Третьяковки. А он, гад, даже дров им не привёз. Пускай люди мёрзнут!

Взяли бы хорошее полено…

А то ногу ему целуют. Не поцелуешь – сразу в эту, как её… В инквизищу…

Из-за «инквизищи» и началось. Мама перепугалась, как будто опять дифтерит. Сказала папе. Тот: «Нечего тянуть. Завтра же…»

- Сражнёмся?

Сражаться есть чем: тут рейки на полу, палки-фехтовалки. Дундук и тот одну ухватил – с гвоздями.

- В глаз кому-нибудь ткнёшь, дурила!

Валерка ему подмигнул: договорились. Чтоб никому!..

Тот – поближе к проёму, где было окно.

Чего боится? Сказали же – не тронут. И вправду – Фома неверующий.

Хоть бы финку вырезал: из дерева – а как ткнёшь!.. Никто не полезет. Показывали ему…

Что ты! Одно заладил, как баба: «Не могу, не получится!» У девчонок и то получается. Это же не сабля, не пистолет. Большое дело!..

Да что возьмёшь? Дундук – даже на велике… Даже шнурки завязать… Грязь, лужи, а он в сандалиях: «Сапоги залил». Боится, что узнают, засмеют…

Валерка знает, но тоже – никому…

- Падай! Я тебя убил.

- Не убил! В руку ранил.

Охота падать! Это тебе не во дворе: половицы оторваны, под ногами стекло хрустит. И кто-то – сверх плана… Кучу большую!

«Не подумайте на нас! Это сделал Фантомас».

- Тогда давай левой. Я тебя в правую…

Левой – не махать, а дирижировать. Или буквы показывать, как в больнице: «Это какая? Одним глазом давай: твёрдый знак или мягкий?»

Только всё вынесли: таблицы, стенды. Что не вынесли – затоптали. Один Ленин остался висеть – забыли.

- Что, слабо – одной левой?

- Покажи ему самбо.

- А я ему – каратэ.

Каратисты сильнее. Любой дурак знает. Кино было такое – Иран или Ирак. Жалко, до шестнадцати лет: одних не пускают. А Римка видела: говорят – там, как гладиаторы...

- Негр, я тебя бил?

- Я что, нарочно?

- Ага, нечаянно! За нечаянно бьют отчаянно.

- Давай попробуй.

Он бросил свою «рапиру». Ещё в глаз заедешь дураку. Он так ему врежет. Не фиг психовать. А то взял моду: Дундука не води, сам не ходи. Весь бугор его. Скоро скажет – вся биржа: платите ему!

- Чё, сильный? «Художник, художник, художник молодой!..» – Его аж перекосило. – Я скажу пацанам из кирпичной школы…

- Сперва магазин закрой, скворец вылетит.

Пуговица оторвалась у придурка, ширинка нараспашку, а ему – хоть бы фиг.

- А ты очки себе… засунь!

- Вьюн, ты чего? Какие у него очки?

- Он знает.

- Дундук, ты?..

Больше некому. Он!

- Убью! Зубы выбью!

Зубы надо беречь. Юрка заблаговременно в оконный проём – и с бугра. Как зимой на салазках! Попробуй догони!

Предатель! Он ещё за него заступался. Думал – человек. А это!..

Вчера прицепился к ним, как репей. Они с мамой – в больницу, и этот за компанию. Что ему? Мать с отцом на работу, и Юра – высунувши язык. Полгорода обегал – куда ещё? Он с ними.

В больнице, у глазника, никого. Только этот козёл вонючий!

Просил его, как человека. Он: «Честное ленинское! Перед салютом!»

Ленина продал!

- К нам больше не приходи! Я с предателями не вожусь!

Юрка, оглянувшись, тоже что-то прокричал.

Ещё грозится!

- Фриц беззубый! Мухтара натравлю!

Всё равно припрётся. Не в первый раз. По телевизору мультики, скоро «Неуловимые». Придёт обязательно. Начнёт: пытать его хотели.

Молчал бы уж! Сам за конфетку – что хочешь… Конфетами дурака не кормят!

Мама его же, Валерку, начнёт стыдить. Папа – тоже: «Что вы, – скажет, – как Иван Иваныч с Иваном Никифорычем? Какое вам «ленинское»? Взяли моду. Ну-ка, пожмите руки. И чтобы у меня!..»

Подумаешь – инквизища! В календаре прочитал, спросил, кто такая. Незачем было к врачу. Сказали бы: у папы римского такое гестапо. И всё.

А то сразу очки. Накой ему? Он и без них… Спроси, что у Ленина на лысине. Хоть сейчас, отсюда, по буквам… Какой-то дурак написал. Что ему Ленин сделал?

А руки Дундуку он всё равно не даст. Хрен ему!

- Поймаю Дундука, сюда приведу, заставлю у Ленина прощения просить. Или пускай могилу себе копает.

- Гроб ему сделаем.

А что? Доски с гвоздями есть. Живьём его! А сверху для маскировки – тетрадки, листки. Вон – целая куча!

Со злости поддал ногой. Это что там? Какая-то первоклашка маму нарисовала. Мама выше крыши, руки – грабли.

Это не Римка. Она умеет. Сам видел: у неё поезда, самолёты. Всё как с натуры. Екатерина Вадимовна так сказала. И верблюды у неё... Это они в Казахстане: мать с отцом там работали, на целине. Приехали с нею.

- Брянский, жену нашёл?

- Сейчас найду – по мозгам!

- Ты её – как в «Мурзилке»… Помнишь?

Опять они!.. Это в той, «дифтерийной». Дома вслух читали: «Самых непослушных – розгами». И картинка.

Он взял – да и переделал. Дьячку-бьячку нарисовал платок: тётенька получилась. У самого непослушного – косы с бантиком. Он покрасил их в чёрный цвет, в другом месте – побольше красного.

Говорили ему: брось дурью маяться, не порть. А он в школу притащил – для уголка. Эсфирь Моисеевна – аж за голову: «Разве можно? В таком виде – девочку!»

А что их – нельзя? Мальчишек можно?

За ней – Екатерина Вадимовна: «Бессовестный! Не для того я с вами вожусь, чтобы рисовали порнографию».

Он и рта не посмел раскрыть: покраснел, как на этой картинке…

Порнографию пришлось закрашивать: на уроке, немедленно, чернилами, чтобы сплошь. Всю переменку потом сидел, с доски списывал.

«Талант – как искра, как звёздочка, – сказала Екатерина Вадимовна. – Звёздочка должна в темноте светить, а не заманивать в трясину».

«Мурзилка» куда-то пропала. Наверно, в печку… Или тут, в куче.

Да ну её! Тут лестницу бросили, не доломали.

- Полундра!

И все на крышу. Не больно высоко. Зато далеко: вон пихты в больничном сквере торчат. А вон мужика в вытрезвитель…

- «Войну и мир» смотрели? Как там Пьеро с бутылкой?..

Крыша под ногами – ходуном. Как мостик в горах, над пропастью.

- Колибри!

Словно кто-то невидимый подошёл.

Екатерина Вадимовна!

Он, конечно, узнал по голосу. Она! Только что ей делать на бугре – в каникулы? Она же на этой, на Бармалеевой улице. И школы больше нет.

Дундук наябедничал?

«Да он её и не знает…»

Она ближе подошла:

- Если не трудно, спустись.

- Спускаюсь!

И – все смотрите! – приземлился на свежую кучу песка.

- Полоумный мальчишка!

«Не я твоя мама», – вспомнилось ему. Как в тот раз.

Она лишь вздохнула.

- Вы в кино?

- Эх ты! – И волосы ему взъерошила – прямо как родной человек.

Кивнула на чемодан, на сумку.

Кто это с чемоданом в кино?

- Я уезжаю, – сообщила, не дожидаясь. – Проводишь?

До автовокзала – рукой подать. Через площадь напротив Белого дома, чуть-чуть «по песку и по гравию». Ей бы с горки – так быстрее: напрямик, мимо павших воинов.

Валерка ухватился за сумку. Тяжёленная!

- Донесёшь?

Это он-то!.. Хоть сразу две…

Лучше одну.

- Вы в Москву?

- В Канзас, – улыбнулась, заметив его удивление. – Помнишь?

Он смутился. Был маленький – думал: Канзас – это Казахстан. Или где-нибудь в Казахстане. Там, на краю степи, девочка Элли и Урфин Джюс. А это – в другую сторону, на диком Западе.

- Со станции – прямо в Караганду.

- А «Умелые руки»?

Она вновь вздохнула, задумалась.

- Мне Геша второй год уже пишет.

- Влюбился? – вырвалось у Валерки.

- Я замуж выхожу, – уточнила, шлёпнув его по попе.

Значит, насовсем.

- Вы тоже…

И воздух вдруг потемнел, будто к дождю или к вечеру. До вечера – целый день!..

Вот и Галя уехала: в Мурманске с Димкой. Скоро год. Димка маленький, без мамы нельзя. И с ним нельзя ехать. Только по телефону: «Привет из Лапландии! От лопарёнка!»

Съездить бы. Они там, в Заполярье, как на границе, на острове. Дальше – Арктика, Франц Иосиф.

А в Казахстане жил дядя Егор. Он что-то сказал против Сталина, и его посадили, сослали в голодные степи. Там жить нельзя: летом змеи, земляные раки-скорпионы с жалом на хвосте. И паук каракурт – хуже кобры. А зимой не метель, не вьюга – буран. И волки: больше, чем было в войну. Кругом ни избы, ни чума – степь да степь.

Дядя мог бы уехать, если бы написал Хрущёву. Унижаться не захотел.

«Эх, Егорка! Жил бы до ста лет, как дед с прадедом. – Так папа говорит. – Всё водочка». Попал в буран, заблудился. А может – чеченцы?.. Их там полно.

«Был бы трезвый – глядишь, обошлось бы. Такой мужик! Богатырь!»

Валерке казалось: дядя – как Илья Муромец. Или Спартак. Он целину поднял. А на войне был разведчиком, ему орден хотели дать. Не дали.

- Мы учились с ним вместе, в одном институте, – продолжала Екатерина Вадимовна. – Он кончал, а мы – первый курс, девчонки глупые. Все были влюблены.

Она смолкла на полуслове: дескать, рано тебе, не поймёшь.

Он это понял.

- Ты представляешь, как ему было трудно? Он рос в детском доме, ни папы у него, ни мамы. Все погибли, когда поезд разбомбили. Ночью, в калмыцкой степи… Отец ещё раньше погиб, в сорок первом.

- Он русский? – спросил непонятно зачем.

- В детдоме записали русским. Он сам не помнит: отец откуда-то с Кавказа. Ему говорили: айсор, ассириец – вроде араба. Он чёрный весь, как цыган. А мама русская, из казаков. Мы думали, его оставят в институте, на кафедре, будет лекции нам читать. А его направили в школу – вожатым.

- К нам?

Та посмотрела на него пристально, в упор, словно что-то нашла. Может, ему показалось? Или нет?

- Он недолго проработал – год, кажется. Потом уехал. Десять лет прошло, как в сказке.

- А почему он?..

Договорить не хватило духа.

- Помню, мы с ним «Бродягу» смотрели, – переключилась она. – Индийский фильм. Ты слышал: «Бродяга я! Пускай горька судьба моя...»? Там один мальчик…

Он чувствовал: не всё она говорит. Геша, может быть, тоже стал бродягой, сидел в тюрьме. Нет? А почему не женился? Целых десять лет! Люди школу кончают. Или не на ком в Казахстане?

Дядя Егор женился, хоть и был уже старый. И дети остались, только не пишут..

А Геша не воевал.

Если честно, Валерка злился. Ну почему он?.. Пускай не мог на другой, искал всё время. Нашёл бы после, на будущий год хотя бы.

А то написал письмо, прислал фотографию, и Екатерина Вадимовна – по целине, через Голодные степи. Как будто так и надо.

- А если чеченцы нападут?

Кажется, она призадумалась. А потом по голове погладила – как малыша:

- Везде есть хорошие люди. В любом народе…

Ничего не боится!

Он был и смущён, и горд. И снова злился.

Посмотреть бы, какой он, этот Геша. Наверняка у неё с собой.

Он подумал и постеснялся.

Вдвоём дождались автобуса, помахали друг другу. Что-то наехало на него: захотелось до станции проводить.

Поздно! Автобус запылил – и в гору.

Не догонишь! А то бы на ходу запрыгнул, придумал бы что-нибудь. Упросил бы, в конце концов, Екатерину Вадимовну. Ехать часа полтора, то и дело оттуда машины. И шофёры его знают.

Всё равно папа с мамой в гостях, придут в двенадцатом... До станции далеко – хотя бы до моста, нового, железобетонного. До поворота на село Городище. Обратно – пешком, через Демьянов лес. Час ходьбы. Успел бы в озере искупаться.

А если с нею в Караганду – в гости?..

Продолжение следует