Колибри на земле Франца Иосифа (глава 8)

Глава 9
«У НИХ ЧУМА, ХОЛЕРА!»

Они прожили неделю, ещё полторы. Валерка привык, что у них то и дело дождик. Со всех сторон горы, в горах тучи. Ветер подул – и началось! Как бомбёжка!

Галя время засекает. Вдвоём считают: пять минут, десять. И сразу солнышко.

- Пошли, а то опять налетит, догонит.

Плохо ли – с дождиком в догонялки?

И что на улице не по-русски говорят – жалко, что ли? «Колдуй, баба, колдуй, дед!» В Канах только на ярмарку: мордва, татары приедут. А тут каждый день ярмарка. Аборигены сидят, игрушки вырезают из дерева. Галя не утерпела: купила у них поветрулю – лесную фею. Ну, где ещё?..

И на автобусе чуть ли не каждый день. И столовая – как в сказке: пришли – а там всё уж готово. И денег не надо платить.

А в детском саду говорили: бесплатно – при коммунизме. «Вы будете большие». Не скоро.

Мама смеётся, говорит, что разучилась стряпать. Пусть фея теперь готовит. А Галя нашла занятие: второй или третий раз письмо пишет. Кому?

Он догадался, но чувствовал, что не его это дело. Незачем и спрашивать.

Он не скучал. Каждый день путешествие: то в парк, то ещё куда.

Лучше всего – на турбазу: там детская площадка, радио. А потом – опять экскурсия. В Ужгород катались, в музей. Проехали мимо замка, где злой король ночевал. Это другой замок – не в городе, а за лесом. В горах видели водопад: турбина работает. Вода в пропасти кипит, как гейзер. Из неё электричество добывают. А в городе – речка как речка. Как Суша в Канах. Только полно камней.

- А у нас чёрный дуб, коряги. А в Брянске мины.

Он со всеми перезнакомился. Кроме Сашки с Игорьком, ещё есть ребята: из Курска, из Омска. Один даже из Брянска – тоже в школу пойдёт. Как вечер – все на детской площадке: успеешь в войну поиграть, с луком потренируешься.

Но на речку без взрослых, без своих – и не думай.

Они пришли вдвоём с Галей. Та окунула его с головой в прохладную воду – один раз, другой. Завернула голого в полотенце.

- Пусти! Я сам!

Фыркая, как морж, он вырвался – и бегом по мелководью.

Галя вслед ему:

- Оглянись, чудик!

Он оглянулся. Юлия! Узнал сразу, со спины. Стоит, сушит волосы. Спина чёрная – аж блестит.

Припёрлась!

Он по-быстрому – даже ног не ополоснул…

Она глянула через плечо:

- Привет, Валерик!

- Здрасте!

Он не то чтобы струсил – нет: растерялся. Она ещё больше выросла. Тоже купалась голышом: трусы сухие.

«Чтоб у тебя резинка лопнула!» – пожелал про себя. Представил, как она завизжит, обеими руками ухватится – и бултых! Все девчонки так, кто в школу ходит.

Возникла ещё одна – тоже как негритянка.

- Ванька? – спросила вполголоса.

- Это Валерик.

Та проблеяла что-то по-своему. Юлия тоже перешла на венгерский, помянула зачем-то Валеркину бабушку.

Всех она знает!

Обе заспорили, загалдели, как две мордовки. Эта вообще: большая, да не как Юлия, та повыше. Развоевалась – того и гляди вцепится Юльке в волосы.

«Куда ей с грыжей! Юлька её сразу утопит».

И рассмеялся.

Та окрысилась на него и отвернулась. Юлия только плечами пожала, ему подмигнула.

Значит, мир?

На ходу обменялись парой слов: где он был, что видел.

- А мы ездили в город Хуст, – поведала Юлия. – К бабушке. Вчера приехали.

А он думал, что её мать не выпускает: отпорола и посадила на хлеб, на воду. Как в царское время.

- Я вечером расскажу! – обещала вдогонку девочка.

Но вечером было некогда: втроём ходили на переговоры, тётку Зою предупредили, чтобы встретила.

А утром они уехали – насовсем.

- Если хочешь, письмо напишем, – вот и весь разговор.

Напиши мне письмо,
Я по письмам учу географию…

Девчонка по радио пела. В школу, что ли, она не ходит?

Напиши мне письмо
Из пылающих джунглей банановых,
Из полярных снегов…
Пусть шагает по горной тропе…

Сказку не дослушали.

Поезд – ту!-ту!-ту! Посигналил за всех – и в путь.

Он помахал рукой из вагона – сам не зная кому. Может быть, лесистым вершинам? Тучке, что опять полетела в погоню?

И Галя – тоже:

- Прощайте, Карпаты!

Долго они виднелись, то вплотную подступая к вагонам, то где-то вблизи горизонта. Казалось, так никогда и не кончатся, вот так и будут до кордона, до пристани.

Но вдруг их не стало: отвлёкся – и пропали насовсем.

Снова Киев, Днепр, а за ним Москва: теперь с зоопарком, Кремлём, с Пожарским и Мининым. И долгорукий князь верхом на лошади. А Елисеевский магазин?..

Столько впечатлений! Это как кино: одно кончилось – сразу другое. И так до вечера. Посмотрел, послушал – и уже забыл: и то, и это. Кажется, и не было ничего.

Нет, было! И он не забыл. Поехали с папой на лодке – а сверху обрыв. Горы. Залез на чердак, на дерево – опять горы, дорога в горах. Где? Вон там, за насыпью. Насыпь – это перевал: он пограничный. А что в лесу? Не пионерлагерь выглядывает: это стоянка лесорубов-горцев, колыба. И не овраг – горное ущелье. Он смело идёт по дну пропасти вслед за горной рекой, лезет по деревянному водостоку на вершину горы Говерлы.

Я носился среди скал,
Я овцу везде искал.

Домой он привёз пистолет-пистоль, из которого стреляла Алёнка-румынка[1]: такой же, только из дерева. В придачу – целый гербарий: листья бука и граба и цветы со смертельным запахом. (Уже улетучился.) Галя сообразила: вдруг попросят для школьной выставки. И вообще это память. Как фотографии, где горы, замок, белка. И он: один, со всеми...

Скоро будет ещё одна: мальчик в белой рубашке, с букетом.

Люди предполагают…

Кончился купальный сезон. Уже укладывали портфель: в тот четверг в школу. Новый букварь купили: вместо лысого Никиты Хрущёва – жадный мальчик Яша с игрушками. А вместо Гагарина – ледокол…

В последнее воскресенье, с утра, Валерка затемпературил.

- Это твоя рыбалка. Напросился, – констатировала мама. – О чём думали – что ты, что отец? Ночи холодные, считай – осень на дворе. А они – с ночёвкой. С ума сошли!

Она дала ему норсульфазола, вечером – ещё.

Норсульфазол не подействовал: ночью подскочило до сорока.

- Уж не воспаление ли?

К полуночи пришёл отец: по радио, как колокол, били куранты. Говорили громко:

- Что болит-то? Горло? Подожди ты с таблетками!

Всё было под рукой, в заветном шкафчике. Из рыбака, пропахшего болотной тиной, папа стал доктором. Запахло спиртом.

Было непривычно и страшно. Бывало, простыл, заболел – быстро под одеяло! Микстура, чай с мёдом… Выспался – и прошло.

А тут – какая-то муть. И духота: летом, в самую жару, по-зимнему накочегарили. Зачем? Впору лечь на пол. Совсем разболелась голова, и вдобавок что-то противное в горле. Не выплюнешь, не проглотишь.

Из Галиной комнаты зачем-то принесли лампу.

- Закрой глаза! Шире рот!..

Всё как во сне. Ему прослушали грудь, спину; он ещё раз разинул рот, чтобы в самую глотку. И опять – ложечкой на язык.

- Больно! – стонал Валерка.

Врач всё понял:

- Зинка, дрыхнешь, что ли? Беги, «скорую» вызывай!

Обе лампы вовсю горели. А в комнате – словно густой туман. Может быть, дым?

Где-то за туманом рычал и гремел цепью годовалый Мухтар и слышалось про дегтярей. Дегтяри – это дед Варфоломей вместе с бабкой. Он работал в лесу, делал дёготь, у них там была дегтярня. Теперь на том месте не растут ни ягоды, ни грибы и деревья сохнут. А дёготь – у конюха дяди Вани: такой вонючий!

«Не буду пить дёготь! Лучше самогон с рыбьим жиром».

Дегтяриха гонит: все знают, кроме милиционера.

Над самым ухом отец спорил с врачихой:

- Какая, к чертям, простуда? Какая ангина? Вы что?!

- Подождите, Андрей Алексеич…

- Чего ждать? Асфиксии? Агонии?

Мама плакала.

- Нет, почему вы?..

- Потому что знаю! Больше знаю, чем ты. Ты не видела, как умирают…

И сам чуть не плакал. Пройдя войну – от траншей, что на всякий случай вырыли в первую осень за Рыжиковой горой, он всего насмотрелся. Довелось видеть детей – голодных, вшивых, но не тифозных. Их спасла бы малая доза анатоксина, будь она под рукой.

- Поймите вы: с дифтеритом не шутят.

С чем? Мальчик силится соображать. Они с ребятами малину рвали у дегтярей – там, на горе. Дегтяриха всех видела, орала. А дед Варфоломей, говорят, колдун.

- Валера, ты слышишь?

Он всех слышит: папу, маму. Даже Галю, хоть та в Москве с двадцать пятого.

Что она говорит? Он не поймёт: про какой-то берег.

- Раньше даже при скарлатине всё жгли: игрушки, книжки.

- Не надо! – стонет он. – Пожар будет. Мама, выключи!

Чудится, как будто пахнет газом. И дым, дым, дым! Дышать тяжело.

Почему никто не слышит? Потому что он один в балагане, в бунгало. Его закрыли.

- Откройте!

Он хочет встать, выйти. Под ногой обрыв, пропасть: он хватается за что-то, дышит ртом. Рядом кричат, зовут – и не слышат. Никак не кончится ночь. Все спят, его бросили. Откуда-то из тумана – старик в рваной шинели: стоит, машет кортиком.

- Мама! Галя! Ты где?

* * *

В инфекционном – как на границе: никого не пускают. Или как в Галином институте: пройдёшь курс – вот тогда и выпустят.

А пока лежи!

Недели две назад, когда ходили за справками, он косился на длинное деревянное строение, что на отшибе, за кирпичным корпусом. Как же! В прошлом или в позапрошлом году пришли к одной тётке, ждали в скверике.

Он сунулся туда.

- Ты что, нельзя! Там знаешь кто? У них сифилис, чума, холера. Заразишься и помрёшь.

Какая-то дурёха!..

Мама растолковала ему, что холера только в Индии. А чума во Вьетнаме – от неё там американцы мрут. (Так им и надо!) А у нас – одни собаки да свиньи, и то папа лечит.

Всё равно! И цвет противный – как плесень, и хлоркой воняет.

Это снаружи. А тут ночь прошла, день почти такой же, чуть-чуть отдышался… И нисколечко теперь не страшно, и не так уж противно.

Вот только скучно.

Папа договорился с медичкой Светой: пусть она лишний раз подойдёт к ребёнку, поговорит с ним, расскажет что-нибудь.
Только не про Василь Иваныча да Никиту Сергеича: этого добра на улице предостаточно. Лучше про бедного дядю, которого никому не жалко, хотя он тоже «не в шутку занемог». Или вот это:

Направилась почта в квартиру налево,
Где только проснулся Сипягин Валера.

«Письмо неумейке»! Галя читала – он обижался: «Там не так! Не про меня! Я умейка».

Нет, уж лучше какое-нибудь кино – поинтереснее. А можно и про Мазилу Бабашкина, который по радио говорит: почему над ним смеются, как над Егоркой?

- Потому что он был двоечник, уроки не учил.

- А ты хорошо училась?

Света только что кончила, а её уже все хвалят. Он видел её пару раз в проходном дворе.

- Помнишь, Свет? Ты на брёвнах сидела, про микробов читала.

Микробы противные – даже в книжке. Однако же интересно: где ещё их увидишь? Они в прятки играли с Галей, он под бревно и залез:

«Спрячь меня».

Света кофту сняла и его прикрыла. Он стал невидимым, как микроб.

Из-за этих микробов – изоляция. Ничего: можно письма писать. Папа или мама придёт, напишет на бумажке большими буквами: «Как дела?» И в окно покажет.

- Света, напиши.

- А ты диктуй.

Мама скажет:

- Для тебя она тётя Света.

Какая тётя? Она моложе Гали. Галя, между прочим, в школе за неё заступалась, дралась с мальчишками и сама, как мальчишка, ходила с фингалом.

- Кто? Галя? Она сдачи даст.

- Сестра у тебя молодец. Не слушай, что про неё дураки болтают. Тоже – придумали: «Эх, ночь темна! Я боюсь одна. Дайте провожатого – пионервожатого». Врут: не было ничего. Когда у тебя день рождения?

- В октябре. Я октябрёнок.

- Вот видишь.

Света всё расскажет. Дело, оказывается, было летом, так что в полынье никто не тонул, никого не спасали. Незачем было и сушиться у печки – да ещё голышом.

- У дядьки?

- Не было никакого дядьки.

И не вожатый проводил их до города, а вожатая, когда в Демьяновом лесу заблудились.

- Кто заблудился?

- Да мы с Галей. С нами ещё одна, ты не знаешь: я в четвёртый перешла, они в седьмой.

Лишь к утру, на зорьке, девчонки вышли к пионерлагерю – и то с другой стороны. Хоть спички были – разожгли костёр. Страху натерпелись! Возле самого леса, у дороги,– цыгане. И не пройдёшь! А в лесу ночью филин – ух!-ух!-хо!-хо!-хо!

У Светы хорошо получается, хотя и тихо: услышит кто – подумает, что и вправду чумные.

- Мне Галя не говорила. – Он малость обиделся на сестру, однако повеселел.

Если бы не горло! Они бы на пару со Светой. Он филин, она белая полярная сова: прилетела к нему с холодных северных гор, с Земли Франца Иосифа.

- Ты была на Севере?

- Была – в Ленинграде.

Какой же это Север? Ленинград – всё равно что Киев. Пусть даже белые ночи, зимой – сияние.

Нет, не то. На Севере – это в чуме, где нет никакой чумы, в спальном мешке, на медвежьей шкуре. И всё время огонь горит: из-под земли нефть, горючее. Хоть всего тебя снегом завалит, не холодно. Лежи, как глухарь, под снегом, и никакая росомаха не достанет. Даже медведь: найдёт – огня испугается. Там, если заболел, за тобой прилетит вертолёт.

- Как за начальником! А если погода нелётная? Пурга – у-у-у! Тогда как?

- На оленях.

Разве Света не знает? Они красивые, умные. А как бегают! Франц Иосиф выпустил сто тысяч медведей и волков, чтобы съели храброго лопарёнка. Сам гнался, как на бульдозере. Не догнал. У мальчика был оленёнок.

- А мы собак запряжём в салазки, – подмигивает Света. – Мухтара вашего.

За окнами – как летом после дождя. Только листья чуть-чуть уже по-другому отсвечивают. Говорят, лето кончилось. Мороженое в бумажных стаканчиках больше не продают. И в мячик не поиграешь. Теперь в резиновых сапогах по лужам, по водостоку. Где глубже?

Ему хочется в парк, на карусель. В то воскресенье ещё работала: мальчишки заходили, звали.

Наверно, всё.

Пускай! Он уверен: его там ждут. Кто-то в парке прячется под липой, под пихтами.

Выдумал! Это здесь, перед главным корпусом, как в тайге – две пихты. До самого неба. Откуда в парке?

Тогда за калиткой, на Бармалеевой улице, в доме, где окна выбиты…

Кто его ждёт? Он никого там не знает, был раза два.

Ждут Свету. Скоро уедет под Москву, в тубдиспансер – чахоточных будет лечить, а то совсем без неё зачахнут.

- Сперва потренируемся на тебе.

Это называется – процедуры. А он – подопытный кролик.

- Братец Кролик.

Как только она войдёт, он сразу под одеяло. Что будет?

Света вынюхивает, как лиса:

- Больной, ты где?

Он молчит: нет его.

- А ну вылезай, октябрёнок-негритёнок! – И хвать его за ногу. – Попался, зайчишка-трусишка!

- Я не трусишка!

Он храбрый, он сам снимет трусики. Хоть два сразу, хоть три укола. Только бы не полоскать рот кислятиной. Ну зачем?

Затем! Если жара нет и горло проходит, то всё – поправился? И не думай! Он, во-первых, БАЦИЛЛОНОСИТЕЛЬ: не мальчик – самолёт с бомбами. Валерик-холерик! Света принесла ему тетрадку, карандаши – пожалуйста! Нарисуй оленей, чум, русского учителя с бородой: это он керосинкой посветил и прогнал злого снежного короля[2].

- Почему не рисуешь? Спать хочется?

Это слабость. А потому – постельный режим. И процедуры.

- Терпи, не хнычь.

Первую неделю ещё сомневались...

Продолжение следует

---

[1] Речь об Илоне Зриньи (1643-1703), венгерской Жанне д’Арк, матери Ференца Ракоци.

[2]Примерно так – в доперестроечных переложениях сказки «Сампо-лопарёнок" Сахариаса Топелиуса (шведско-финский писатель). В современных переводах лопарёнка спасает пастор.