Горькое снадобье

ГОРЬКОЕ СНАДОБЬЕ

* * *
Белые звери в долинах ночного неба
ходят, колышут боками, сшибают рогами
лёгкие звёзды, а мир окончательно недо-
приоткрывается. Тонет луна в стакане,
и на веранде спокойно сопит в кроватке
маленький мальчик, которому всё приснилось:
эта вселенная, этот мышиный, сладкий
влажного сена запах. О, божья милость
неиссякаема, ибо не повторится
это короткое лето. Не спрашивай: «Буду где я?»
Но повторится небо, и сад, и птица,
ветку едва качнувшая, и спящая орхидея.

* * *
Иду, и смыкаются плотно
за мной молчаливые сосны.
За ними в печали дремотной
весь мир, где холодные вёсны,
где есть за болотцем избушка,
над речкой сырая лесина,
багульник пахучий, кукушка,
и небо, и первопричина.

* * *
А если спросишь ты меня, какое чудо видел,
отвечу: «Есть одно, о да, и важное бесспорно:
жива любимая и я, земли печальный житель,
где дышит почва и судьба, и прорастают зёрна».

А ветерком туман седой по просеке размазан,
и где-то дерево скрипит, как старые качели.
Мы будем, сидя у костра, беседовать о разном
и хворост палкой ворошить, как мы того хотели.

А в котелке душистый чай — лапчатка и брусника,
и мне отмеривает жизнь кукушка скрупулёзно,
и небеса над головой — распахнутая книга,
где все деяния Творца отмечены
позвёздно!

* * *
Бурелом нехоженый лосиный,
дождика уловистая сеть.
Господи, рождённому из глины,
для чего мне музыка, ответь!

Ни надежды нет, ни оправданья,
но какое рвение! Гляди,
сосны — монументы мирозданья,
ходики счастливые в груди.

Я стою над берегом бобровым,
так и сяк прикидываю: жив.
Как блатная песенка, оборван,
как треух поношенный, плешив.

Ландышей серебряных поляна.
Ничего обратно не вернуть.
А кукушка плачет неустанно,
соловей выводит «фиу-фьють»!

Много неба кружкой зачерпнуть,
вдруг рвануть пешком на Путорана.

* * *
Убеди меня ненадолго:
не проходит жизнь! — Прошла?
В белый цвет оделась таволга,
как печальная душа.

Очень больно, очень празднично —
сколько горя за тобой!
А в траву ложишься навзничь, но
омут неба голубой.

Ниже — видишь? — ель колючая:
всё сгодится на венки.
Так лежишь, с тревогой слушая,
как идут товарняки.

Может, всё сейчас закончится?
Но шагает — не умрём! —
Танька, радости разносчица,
письмоноша с пузырём.

* * *
Сосны, держатели неба, шумят и шумят на юру —
мощно прямые стволы отливают суровой латунью.
Жук-дровосек осторожно буравит сухую кору,
с вереска весело дань собирает пчела-хлопотунья.

Господи! Да не оденется сердце моё в чешую!
Как не любить эту жизнь, чародейку и злую чертовку?
Я и тебя на руках отнесу, моё солнце, к ручью
и на серебряный мох опущу, на сухую штормовку!

О, не шути, мол, я стар и случайно лишился ума!
Зыблется ткань Бытия — хороши на припёке о ней разговоры!
Сердце стучит невозвратно, и сосны шумят и шумят,
фабрики воздуха — райского неба прямые опоры.

* * *
Стоит с утра такое нежное тепло.
Знать, комарьё с того отчаянно ярится.
Вдруг закричит в тайге полуночная птица,
душа навзрыд к Добру и к Богу накренится,
и дрогнет озеро — волшебное стекло...

* * *
Поскрипывает тяжело горбатое дерево,
побулькивает в котелке нехитрое варево,
потрескивает костёр, моргает.
Жёнушка моя, моя дорогая,
разве мы с тобой не счастливые путники?
Хлебушек в огонь я протягиваю на прутике.
Птица кричит цвик-цвик-фьюти.
Ты, моя фиалка, колокольчик, лютик,
вон Венера зажглась над вершиной сосенки.
Видно, мы допоём до старости наши песенки.
И пускай так печальны они, угрюмы —
докричим до Вечности наши думы!

* * *
Стихи, как первый поцелуй,
как первоцвет,
как вишни завязь.
Ходили звёзды по селу,
в колодец утром опускаясь.

А мне случайно не спалось,
и, как Роланд певучесть рога,
копну седеющих волос
я у любимой спящей трогал.

Так начиналось волшебство,
и было музыке просторно,
как словно выкованы сто
мечей в огне ревущем горна.

Тогда светало, как в Раю,
и сердце плакало, что счастье
бывает в мире на краю
земли, спасаемой отчасти.

Я говорил: — Поедем в те
места, где горе первозданно!..
И как на горней высоте,
мне было холодно и странно.

* * *
Небо кочует на наших плечах,
полное молний, извилистых, резких.
Паникадило в зажжённых свечах —
белое озеро в соснах карельских.

Прямо — за клюквой ходить хорошо,
если налево — грибов насшибаешь,
в правую сторону если пошёл,
с музыкой ты пропадёшь, понимаешь?

Ну и куда же? Туда, где поют,
где на краю непролазной трясины
я обниму тебя и отворю
купол небесный сапфирово-синий:
«Свет мой, живи!» У дрожащей осины

я костерок разведу, полюблю
жизни течение — так, без причины.

* * *
Сентября золотые письма
срывает ветер с берёз.
Сушками, чаем «Лисма»
мы балуемся всерьёз.

И ты говоришь: — А птицы
летят по звёздам домой!
Трещит в костерке живица,
дымок плывёт над водой.

Какое счастье, что можно
смотреть на быстрый огонь,
так ощущать бестревожно
земли опасный наклон.

Плотвички — совсем не худо —
по рыбке тебе и мне.
Любимая, ты как чудо,
явленное во сне.

* * *
Бреду в болото просекой заглохшей —
хрустит валежник влажный под ногами.
Вот лось прошёл, покачивая ношей —
тяжёлыми, ветвистыми рогами.

Вот царь грибов, похожий на тарелку,
осинник, розоватые волнушки,
и, рассыпаясь, мокрые гнилушки
пугают зазевавшуюся белку.

О, если бы в узор необычайный
листа, творимый Вышним ювелиром,
и я проник, и все постиг бы тайны,
и вдруг увидел свет над божьим миром!

* * *
«Что ты, жёнушка?» — «Холодно, сыро, мглисто». —
«Чай лесной заварим: брусники листья,
зверобой добавим и золотой
корень». — «А может быть, мы с тобой
неудачная пара?» — «Ну, в смысле, слишком
озабочены звуками — барахлишком
звонких рифм неточных?» — «А я люблю
и тебя, и малую мошку, тлю,
птицу бойкую, облачко кучевое,
и рыбалку осеннюю с ночевою:
ельник, словно в холодное молоко
погружается, тянутся далеко
перелётные гуси, туман клубится…» —
«Ты, моя Шушарочка, баловница,
тоже эта природа, лесная ширь,
ты — Карелия, Коми, Байкал, Сибирь,
всё, что можно представить, всё то, что зримо,
и в туман уходящая струйка дыма»…

* * *
Мудрый лес губами молчит молебен
в тихий воздух вечера, в час, когда
поджигают звёзды на страшном небе,
и в ручье звучнее шептун-вода.

Я смотрю с балкона на сумрак сонный,
вспоминаю всё, что стряслось, и вот,
видно, сокол этой тоски балконной
в клочья сердца пушную зверушку рвёт.

Всё погибло, может быть, но остался
жёлтый вереск, сосны, да неба синь,
да стихов печальных сырое мясо,
да сама залётка-чудная жизнь.

Эту нежную лгунью, чернавку, кралю
удержать ли музыкой на крови?
После станет лето осенней хмарью,
серым пеплом — скомканный черновик.

Но возьму воды родниковой, сладкой
и пойду заваривать чай с листом
земляники, чтобы сухой тройчаткой
жизнь угрюмо плавала в золотом.

* * *
Тихим шелестом коленчатой травы,
гнутым куполом июньской синевы,
солнцерукими сосновыми стволами
очарованный, ходил я по земле,
запекал картошку сладкую в золе,
и приманивал судьбу свою словами.
Шкандыбала в брезентухе налегке,
нож на поясе и дудочка в руке,
и под эту, боже, музыку с финтами,
эх, была моя горбушка солона!
Доставал картошку палкой из огня —
шкурку чёрную снимал с неё слоновью.
Видел: ветер пошевеливает лист,
видел: путь мой человеческий тернист,
весь пронизанный печалью и любовью.