Горькое снадобье

­­­­­­­­­­­ГОРЬКОЕ СНАДОБЬЕ

* * *
Белые звери в долинах ночного неба
ходят, колышут боками, сшибают рогами
лёгкие звёзды, а мир окончательно недо-
приоткрывается. Тонет луна в стакане,
и на веранде спокойно сопит в кроватке
маленький мальчик, которому всё приснилось:
эта вселенная, этот мышиный, сладкий
влажного сена запах. О, божья милость
неиссякаема, ибо не повторится
это короткое лето. Не спрашивай: «Буду где я?»
Но повторится небо, и сад, и птица,
ветку едва качнувшая, и спящая орхидея.

* * *
Иду, и смыкаются плотно
за мной молчаливые сосны.
За ними в печали дремотной
весь мир, где холодные вёсны,
где есть за болотцем избушка,
над речкой сырая лесина,
багульник пахучий, кукушка,
и небо, и первопричина.

* * *
А если спросишь ты меня, какое чудо видел,
отвечу: «Есть одно, о да, и важное бесспорно:
жива любимая и я, земли печальный житель,
где дышит почва и судьба, и прорастают зёрна».

А ветерком туман седой по просеке размазан,
и где-то дерево скрипит, как старые качели.
Мы будем, сидя у костра, беседовать о разном
и хворост палкой ворошить, как мы того хотели.

А в котелке душистый чай — лапчатка и брусника,
и мне отмеривает жизнь кукушка скрупулёзно,
и небеса над головой — распахнутая книга,
где все деяния Творца отмечены
позвёздно!

* * *
Бурелом нехоженый лосиный,
дождика уловистая сеть.
Господи, рождённому из глины,
для чего мне музыка, ответь!

Ни надежды нет, ни оправданья,
но какое рвение! Гляди,
сосны — монументы мирозданья,
ходики счастливые в груди.

Я стою над берегом бобровым,
так и сяк прикидываю: жив.
Как блатная песенка, оборван,
как треух поношенный, плешив.

Ландышей серебряных поляна.
Ничего обратно не вернуть.
А кукушка плачет неустанно,
соловей выводит «фиу-фьють»!

* * *
Убеди меня ненадолго:
не проходит жизнь! — Прошла?
В белый цвет оделась таволга,
как печальная душа.

Очень больно, очень празднично —
сколько горя за тобой!
А в траву ложишься навзничь, но
омут неба голубой.

Ниже — видишь? — ель колючая:
всё сгодится на венки.
Так лежишь, с тревогой слушая,
как идут товарняки.

Может, всё сейчас закончится?
Но шагает — не умрём! —
Танька, радости разносчица,
письмоноша с пузырём.

* * *
Сосны, держатели неба, шумят и шумят на юру —
мощно прямые стволы отливают суровой латунью.
Жук-дровосек осторожно буравит сухую кору,
с вереска весело дань собирает пчела-хлопотунья.

Господи! Да не оденется сердце моё в чешую!
Как не любить эту жизнь, чародейку и злую чертовку?
Я и тебя на руках отнесу, моё солнце, к ручью
и на серебряный мох опущу, на сухую штормовку!

О, не шути, мол, я стар и случайно лишился ума!
Зыблется ткань Бытия — хороши на припёке о ней
                                                                           разговоры!
Сердце стучит невозвратно, и сосны шумят и шумят,
фабрики воздуха, райского неба прямые опоры.

* * *
Поскрипывает тяжело горбатое дерево,
побулькивает в котелке нехитрое варево,
потрескивает костёр, моргает.
Жёнушка моя, моя дорогая,
разве мы с тобой не счастливые путники?
Хлебушек в огонь я протягиваю на прутике.
Птица кричит цвик-цвик-фьюти.
Ты, моя фиалка, колокольчик, лютик,
вон Венера зажглась над вершиной сосенки.
Видно, мы допоём до старости наши песенки.
И пускай так печальны они, угрюмы —
докричим до Вечности наши думы!

* * *
О, небо между бронзовых стволов:
Медведица и стая Гончих Псов!
Пошевелишь огонь сосновой палкой,
а искры вырываются, кружась,
и неразрывна с миром этим связь,
когда за всей печалью этой жалкой
тихонько наблюдаешь и горишь.
— Шуршалочка, люблю, родная! Лишь
не понимаю… — Эх, — сказала, — чудо
моё ты непутёвое!.. А там
и жизнь прошла. И вот уже, туман
ночной смешав и дым, почти как Будда,
вылавливаю новое словцо.
А муравей случайно на лицо
откуда-то мне падает, но твёрдо
записываю, лист расположив
на томике Тарковского: «Я жив,
и буду жить, пока жива природа».
Чу, папоротник тянется к воде,
и озеро мерцающей звезде
другой звездой из глубины мерцает.
Земля спокойно дышит и поёт,
и будущее снова настаёт,
пока мы сообщаемся
сердцами.

* * *
Стихи, как первый поцелуй,
как первоцвет,
как вишни завязь.
Ходили звёзды по селу,
в колодец утром опускаясь.

А мне случайно не спалось,
и, как Роланд певучесть рога,
копну седеющих волос
я у любимой спящей трогал.

Так начиналось волшебство,
и было музыке просторно,
как словно выкованы сто
мечей в огне ревущем горна.

Тогда светало, как в Раю,
и сердце плакало, что счастье
бывает в мире на краю
земли, спасаемой отчасти.

Я говорил: — Поедем в те
места, где горе первозданно!..
И как на горней высоте,
мне было холодно и странно.

* * *
Небо кочует на наших плечах,
полное молний, извилистых, резких.
Паникадило в зажжённых свечах —
белое озеро в соснах карельских.

Прямо — за клюквой ходить хорошо,
если налево — грибов насшибаешь,
в правую сторону если пошёл,
с музыкой ты пропадёшь, понимаешь?

Ну и куда же? Туда, где поют,
где на краю непролазной трясины
я обниму тебя и отворю
купол небесный сапфирово-синий:
«Свет мой, живи!» У дрожащей осины

я костерок разведу, полюблю
жизни течение — так, без причины.

* * *
Сентября золотые письма
срывает ветер с берёз.
Сушками, чаем «Лисма»
мы балуемся всерьёз.

И ты говоришь: — А птицы
летят по звёздам домой!
Трещит в костерке живица,
дымок плывёт над водой.

Какое счастье, что можно
смотреть на быстрый огонь,
так ощущать бестревожно
земли опасный наклон.

Плотвички — совсем не худо —
по рыбке тебе и мне.
Любимая, ты как чудо,
явленное во сне.

* * *
Бреду в болото просекой заглохшей —
хрустит валежник влажный под ногами.
Вот лось прошёл, покачивая ношей —
тяжёлыми, ветвистыми рогами.

Вот царь грибов, похожий на тарелку,
осинник, розоватые волнушки,
и, рассыпаясь, мокрые гнилушки
пугают зазевавшуюся белку.

О, если бы в узор необычайный
листа, творимый Вышним ювелиром,
и я проник, и все постиг бы тайны,
и вдруг увидел свет над божьим миром!

* * *
«Что ты, жёнушка?» — «Холодно, сыро, мглисто». —
«Чай лесной заварим: брусники листья,
зверобой добавим и золотой
корень». — «А может быть, мы с тобой
неудачная пара?» — «Ну, в смысле, слишком
озабочены звуками — барахлишком
звонких рифм неточных?» — «А я люблю
и тебя, и малую мошку, тлю,
птицу бойкую, облачко кучевое,
и рыбалку осеннюю с ночевою:
ельник, словно в холодное молоко
погружается, тянутся далеко
перелётные гуси, туман клубится…» —
«Ты, моя Шушарочка, баловница,
тоже эта природа, лесная ширь,
ты — Карелия, Коми, Байкал, Сибирь,
всё, что можно представить, всё то, что зримо,
и в туман уходящая струйка дыма»…

* * *
Мудрый лес губами молчит молебен
в тихий воздух вечера, в час, когда
поджигают звёзды на страшном небе,
и в ручье звучнее шептун-вода.

Я смотрю с балкона на сумрак сонный,
вспоминаю всё, что стряслось, и вот,
видно, сокол этой тоски балконной,
как пушную зверушку, на клочья рвёт

моё сердце. Сердце моё поёт,
чтобы мир немного теплей казался.

Всё погибло, может быть, но остался
жёлтый вереск, сосны, да неба синь,
да стихов печальных сырое мясо,
да сама залётка-чудная жизнь.

Эту нежную лгунью, чернавку, кралю
удержать ли музыкой на крови?
После станет лето осенней хмарью,
серым пеплом — скомканный черновик.

Но возьму воды родниковой, сладкой
и пойду заваривать чай с листом
земляники, чтобы сухой тройчаткой,
та, густая, дремучая та, украдкой
истончаясь, плавала в золотом

ночь-вещунья с гордыми огоньками
двух Медведиц яростных, с облаками,
уходящими
на восток…

* * *
Тихим шелестом коленчатой травы,
гнутым куполом июньской синевы,
солнцерукими сосновыми стволами
очарованный, ходил я по земле,
запекал картошку сладкую в золе,
и приманивал судьбу свою словами.
Шкандыбала в брезентухе налегке,
нож на поясе и дудочка в руке,
и под эту, боже, музыку с финтами,
эх, была моя горбушка солона!
Доставал картошку палкой из огня —
шкурку чёрную снимал с неё слоновью.
Видел: ветер пошевеливает лист,
видел: путь мой человеческий тернист,
весь пронизанный печалью и любовью.