Проза «ПРОЗА, ПОЭЗИЯ. Наум Славин»
Наум Абрамович Славин родился 7 января 1926 года в Николаевской области. Окончил педучилище. В июне 1944 года добровольцем ушёл на фронт, В 1947 — 1951 г.г. — учёба в Крымском пединституте. С 1951 года живёт в Керчи, работал преподавателем истории в средней школе № 17 имени В. Белик. Долгие годы является одним из ведущих писателей города-героя Керчи. Им написан ряд книг: «Откровенный разговор» (1954 г.), «Голуби в небе» (1960 г.), «Мяч, капитан и команда» (1961 г.), «Шум на третьем этаже» (1971 г.), «Мы — разведчики» (1973 г.), «Моложе нас не было», «Сестра», «В разведке». В 2004 году писателем издано глубокое историко-публицистическое исследование «Эльтиген. Взгляд сквозь десятилетия» Член Союза писателей СССР с 1974 года, член Союза русских, украинских и белорусских писателей Крыма.
ВАРШАВА, БЕРЛИН
из записок рядового 175-й Отдельной разведроты 150-й стрелковой дивизии
Наш фронт был 2-й Прибалтийский, ранее именовавшийся Северо-Западным. С лета сорок четвёртого года фронт наступал в Латвии, южнее Риги, затем блокировал вражескую группировку на Курляндском полуострове. В середине декабря прямо с передовой неожиданно нас отвели на станцию Елгава, где мы трое суток ждали отправки железной дорогой. Мы сильно намёрзлись, укрытия не было, а жечь костры здесь строжайше запрещалось. Наконец пришла наша очередь грузиться. В теплушке затопили железную печку. Мы отогрелись, отоспались на нарах после морозных ночёвок. Ехали нескоро с частыми остановками. По всему видать, железная дорога с трудом справлялась с перевозками. Передислоцировалась не одна дивизия, а целая армия и, наверное, не одна наша 3-я ударная. Куда — можно было только гадать, да и что нам, солдатам! Везут, значит, есть там особая нужда в нашем брате. Проехали Полоцк, город Лиду. Ночью пересекли польскую границу.
Выгрузиться нам не составляло труда. Попрыгали на перрон и готово. За спиной привычно автомат, на ремне запасной диск и положенная разведчику финка. Гранаты на время пути забрал ротный старшина. У меня, комсорга, через плечо полевая сумка. В ней «Книга учёта» и другие бумажные дела. Там же тетрадь для почтовых треугольничков. Личные документы я хранил в нагрудном кармане. А так, для всякой всячины, — ложки, вафельного полотенчика (у курящих для махорки и кресала) — другие карманы. На нас шапки-ушанки, валенки, стёганые шаровары, фуфайки. Поверх — бушлат. Это ватная куртка цвета хаки.
Вещмешки, котелки, как и шинели у разведчиков не водились. Едим мы компаниями из артельных мисок. Пьём из кружек, сохраняемых поваром. Все заботы о нашем существовании ложатся на старшину. У него на повозке весь запас и ротное имущество. Под его началом хозвзвод: ездовые, парикмахер, сапожник, санинструктор, он же почтальон. Основа роты два пеших взвода. Есть ещё и конный взвод. Там народ серьёзный: конь требует присмотра и ухода, иначе на нём далеко не уедешь. И потому конники ближе не к нам, беззаботной братии, а к старикам-хозвзводникам. Мы над кавалерией подтруниваем: «Шпоры понацепляли, сабель не хватает».
Я поясняю, кто мы есть — наверное, должен и самого себя представить. Мне в январе исполнится девятнадцать лет. Мои товарищи старше на два, на три года. Только батя Андрющенко и батя Жигулов перетягивают за тридцать. Все — бывалые фронтовики, во взводах наполовину сержанты, хотя по должности рядовые. Я на фронте с сентября. С осколком выше колена попал из полка в госпиталь. От однопалатника казаха Куана Жангирова наслушался рассказов про дивизион. Куан мне внушал: «Пойдём со мной. Скажешь, добровольно в разведку». В запасном полку моё желание удовлетворили. Составилась группа. Тут из разговоров я мог уяснить, что кроме ореола «глаз и ушей армии» есть и чисто практический взгляд на положение разведчика. Он не живёт в окопе. Не таскает на себе полную походную выкладку или станину пулемёта, или миномётную плиту. И начальства над ним поменьше — допустимы известные вольности, послабления.
Добровольцев в роту принимали, но, приглядевшись, оставляли не всех. Ко всему прочему был и специальный фильтр. До меня не доходило, зачем к нам наведывается хромой лейтенант из «СМЕРШ». Вызывает по одному, расспрашивает… После я понял. Работа разведчиков — на нейтралке, на неохраняемых стыках, а то и во вражеском тылу. Разведчику более чем рядовому окопнику, грозит опасность попасть в чужие руки. И осведомлённость у него несравненно выше. Уполномоченный «СМЕРШ» прощупывал новичков, как могут они повести себя в критической ситуации. И вообще…
Меня не вызывали, но проверяли, выдали автомат ППШ, и я со второго или третьего дня уже ходил со всеми на задания. Возможно, произвело действие редкое в то время среднее образование у рядового солдата. И помог, наверное, комсомольский стаж с седьмого класса школы. Комсорг, мой предшественник, уезжал на офицерские курсы — требовалась замена ему.
… Так вот, мы весело попрыгали на перрон. Однако в нас была нужда — выкатить с платформы повозки, кухню, разгрузить хозяйственный вагон. Станция примыкала к небольшому городку. Впечатление глубокой провинции никак не вязалось с тем, что мы в 40 километрах от Варшавы. Конники ускакали вперёд, мы шли вольным шагом, за нами ротный обоз. Была оттепель, мы с готовностью приняли её за постоянный здешний климат. В воздухе, почти весеннем, плыл редкий звон. Мы обгоняли принаряженных горожан, семейные группы. Конечно: следовало догадаться: было католическое Рождество, и жители тянулись в костёл.
В диковину казались молодые люди в шляпах и длинных пальто. Мы отвыкли от мужчин в штатском. В Латвии на хуторах были старики. Молодые воевали в нашей армии или по ту сторону в войсках СС. А здешние так и дотянут до конца войны? Нас, не знающих Бога и церкви, раздражало их деланное благолепие. И уж кто-то обронил едкое словцо, кто-то пустил смешок. Мы приехали за тридевять земель бить фашистов, проливать кровь, а этим война побоку. Разумеется, мы знали о польской армии, но относились к ней несерьёзно.
Такова была первая встреча с заграницей, и смешанное чувство удивления, инородности, усвоенной уверенности в нашем превосходстве долго не уходило. После его вытеснили новые впечатления, постепенно сглаживались крайности оценок. Мы вырыли себе землянки на краю отведённого роте хутора. Шли пехотные учения с самоходками, стрельбами. Нередко нам доводилось захаживать в окрестные сёла. Крестьянки звали в хаты, но сесть не предлагали, приносили в кружке воды. Крестьяне объясняли, куда ведёт дорога. В речи встречались странно звучащие знакомые слова, но смысл оставался тёмен. Предупредительность жителей нас не обольщала. Всегда мы будем здесь чужаками. Не очень приятно видеть в своей стране иноземного солдата, даже если он пришёл как освободитель.
Настало время, которого ждали. Утром с запада донёсся гул артподготовки. Мы были вторым эшелоном, нас полагалось вывести в готовый прорыв. Теперь, с начала года, держалась настоящая, крепкая зима, небо низко, авиация бездействовала. Наши полки тронулись в путь, чтобы приблизиться к Висле. Мы отправили свой обоз и конников, и целый день маялись на опостылевшем хуторе. Канонада давно кончилась: операция развивается вглубь или наступление заглохло.
Вечером пришли два грузовика. Мы набились в кузова. В темноте началось предместье. Варшава по ту сторону реки наша. Ночь мы ждали переправы. Но спать не пришлось. Пешие взводы растянули вдоль реки с заданием задерживать всякого, перебравшегося с другого берега. При мне допрашивали давно небритого человека в затёртой шинели. Он называл себя участником восстания и утверждал, что с лета прятался в развалинах. Его считали лазутчиком или дезертиром из какой-нибудь нашей части. Я человеку верил, такой у него был жалкий потерянный вид.
Солнце поднялось чистое. Нас повели к наплавному мосту. Тонкие льдины тыкались в железо понтонов. Мост колыхался, вроде дышал. На высоком берегу вставала Варшава.
Дальнейшее вспоминается урывками, как яркий озвученный сон. Передовые части 1-го Белорусского фронта застали Варшаву безлюдной. Гитлеровцы раньше выгнали жителей, и сами в начале нашего наступления выскользнули из смыкающихся клещей. Я видел позже Магдебург, подвергшийся «ковровой» бомбёжке. Видел Берлин, где неделю велись бои. Варшава на особом счету. Этот город намеренно планомерно уничтожали.
20 января, на третий день после освобождения, в городе уже кипела жизнь. Варшавяне трудились на зачистке завалов. Это был праздник возвращения в свой город. Рота втянулась в неширокую улицу, загромождённую обломками камня и бетона. Идти можно было лишь посередине цепочкой. Осыпи с обеих сторон оглашались приветственными криками. Люди оставляли носилки и лопаты, поднимали руки в символическом дружеском пожатии. Вверх летели кепи, шляпы. Куда девалась сдержанность поляков, или варшавяне особый народ? Сменялись улицы, группы работающих, и вновь улыбки, здравицы. И высокая светлая радость у нас в душе. Солнце клонилось к западу, когда Варшава выпустила нас из своих объятий. Были ещё города, сёла и веси. Многое не помнится, другое не запечатлелось. Осталась Варшава, как образ и символ, жаркое сердце страны.
На щите сбоку автострады значилось «До Берлина 540 километров». Но нам, фронтовому правому флангу, предстояло идти не напрямик, а широкой дугой просёлками, а то и снежной целиной. До конца января мы одолели свыше четырёхсот километров. За городом Быдгощ перешли старую германскую границу. Шагали днём и ночью, спали, где придётся, не раздевались и не разувались. Армии центра достигли Одера, захватили плацдармы. Против нас нижнее течение Вислы и Одера оставалось в немецких руках. Южнее, в городе Шнайдемюле держалась окружённая группировка. Мы подоспели кстати, когда она устремилась на прорыв к фронту. Несколько дней длились встречные бои. Гитлеровцы сложили оружие. В Шнайдемюле горели склады, около вокзала по улице текло растопленное масло.
23 февраля в роте было торжественное построение, и я, комсорг, держал речь. Спустя тридцать лет, листая в Подольском архиве подшивку дивизионки «Воин Родины», я прочитал её изложение. «Красноармеец Славин заявил: «Недалёк тот день, когда Знамя нашей Победы взовьётся над Берлином». Правду сказать, не требовалось для этих слов обладать пророческим даром.
Известно: маршал Жуков отсрочил Берлинскую операцию, чтобы прежде зачистить фланги. Гитлеровцы сосредоточились для сильного контрудара и уже потеснили наши авангарды в Померании. Здесь, у города Реетц 3-я ударная армия вышла в первый эшелон. Днём мы вели наблюдение из траншеи, подверглись злейшему артналёту. Ночь провели на нейтралке. Подползая вплотную к немцам, затевали перестрелки. Мы должны были помешать противнику оголить передний край, иначе наша артиллерия ударила бы по пустому месту.
В восемь утра сумеречное небо рассекли трассы «катюш». Ударили пушки. За неделю наступления мы прошли с боями более ста километров, достигли моря и устья Одера. Дважды нас благодарил Верховный Главнокомандующий, и салютовала Москва. Завершив Померанскую операцию, войска сдали свой участок соседнему фронту и в несколько ночных маршей переместились на Берлинское направление.
До сих пор мне везло. Я в разведроте, на хорошем счету, со службой и обязанностями комсорга справляюсь. Имею значок отличника и медаль «За отвагу», недавно получил звание младшего сержанта. На маршах, на бездорожье, на морозе был как все. Так бы и дальше. Зимние тяготы позади, и мы в семидесяти километрах от Берлина.
Перед Одером в деревне Кляйн-Мантель прибегает вестовой: «Комсорга к командиру!» Меня направляют на курсы батальонных комсоргов. Спустя много лет старший лейтенант вспоминал в письме: «Слёзы у тебя стояли в глазах — не хотел уходить из роты. А мы с парторгом Рудневым тебя уговариваем, хотя достаточно было приказа». Слёзы, понятно, преувеличение. Но действительно огорчился я очень, пусть даже курсы сулили офицерское звание.
Поневоле стал я курсантом. Две недели отучились, и нас разбросали по дивизиям стажироваться. Шла утряска к последнему штурму. Недавно освобождённых пленных, едва подкормленных и обмундированных молодых остарбайтеров — свежее пополнение полков — надо обучать, просвещать, а то и подымать в атаку. И вот, везение или невезение, — как поглядеть: в армии девять дивизий, и я попал в единственную оставленную в резерве. Вслед за первым эшелоном мы прошли половину расстояния от плацдарма до Берлина. Ночью в колонне меня вдруг пронзил резкий холод. Поднявшись от ног, он залил грудь, голову, зубы безудержно лязгали в ознобе. В чужой части, среди незнакомых людей, кто меня подхватил, на чём везли — не знаю. Очнулся в светлой комнате, солнце в окнах. Голову разламывало болью. Не в первый раз, осенью такое уже было, правда, послабее. Сезонное обострение рецидивирующей малярии. Где жил до армии? Ах, в Дагестане — понятно, гиблое малярийное место.
Малярию в госпитале лечили хиной. Горечь непереносимая. Меня научили закатывать порошок в бумажку и глотать с водой. Приступы день ото дня слабели. Можно вставать, гулять во дворе. Немки, работающие на кухне, улыбаются, говорят «гутен таг». Городок цел, бои обошли его стороной, и жители выглядят благополучно.
На террасе ходячие больные крутят патефон. Сестра Вера кричит: «Кончайте музыку!» По радио передают важное сообщение. Голос Левитана звенит. Берлинский гарнизон капитулировал. Про Знамя Победы нам уже известно. Номер дивизии, имена героев штурма рейхстага назовут много позже. Я нарушу последовательность повествования и скажу сейчас: это моя 150-я Идрицкая дивизия, солдаты по-свойски называли её «болотной». Знамя водружали разведчики 756-го полка. До ранения я был в нём стрелком, вторым номером при ручном «дегтяре». Нашим первым батальоном командовал майор Чернобровкин, он погиб в Латвии. В рейхстаге комбатом был капитан Неустроев.
Я здоров, меня выписывают. Выдали справку: диагноз установлен клинически и лабораторно, годен к строевой службе. Выдали карту малярика. В ней по дням расписаны циклы хинизации и перерывы между ними. Первый цикл проведён в стационаре, второй и третий надлежит выполнить амбулаторно при части. Кто станет возиться, где Егор Иванович, наш санинструктор, возьмёт хину?! Приступы-таки возобновились, я попал в тот же госпиталь. На сей раз, по мирному времени, лечили основательно, не торопясь. Вылечили, и больше я в жизни с малярией не встречался.
Я возвращаюсь в дни особенные, окрашенные светлыми ожиданиями и в то же время отмеченные расслаблением, непривычной разрядкой. Нас, семь человек, выписали 6 мая. Направляли не в запасной полк, как бывало прежде, и не командой под началом старшого, а каждого отдельно в его часть. Благо части находились в Берлине. У меня в документах значилась дивизионная разведрота, да и сам и думать забыл про курсы, стажировку. Наверное, я чувствовал, что теперь это ушло и потеряло смысл. Поистине после взятия Берлина мы жили уже в другом мире.
Мы получили сухой паёк. Госпитальная полуторка по пути на армейский продсклад подбросила нас до развилки. Вправо полоса игрушечных дачных домиков. За проволочной сеткой на подстриженных кустах смородины и крыжовника проклёвывается зелень. Дальше — город. Скажите, читатель, торопится ли солдат в часть, если его там не ждут и время прибытия не указано? Совершенно верно, не торопится. Мы оказались на Берлинской окраине Каров.
Улицы млеют под солнцем. Людей мало, и они какие-то вялые, полусонные. Берлин устал от войны и боёв, от бомбёжек и страхов перед русскими, от иллюзий и своего оголтелого фюрера. Разбитых домов не так много. Улицы расчищены и подметены до блеска, обломки и щебень свезены во дворы. Ближе к центру стали попадаться разрушенные кварталы. Мы видели внутри них работающих женщин и пожилых мужчин. Они копались без присмотра, будто заведённые. Невольно мне вспомнилась воодушевлённая Варшава.
Наши славяне тоже как будто ещё не отоспались, лица лоснятся. Берлин вдруг сделался тыловым городом. Где-то на Эльбе соседний фронт братается с американцами. Бои длятся в Чехословакии или Югославии, на Данцигской косе. И чего-то ещё ждёт памятная нам Курляндская группировка.
Сухой паёк не понадобился. Солдаты из ближайшей части тянут нас к своему котлу. Офицеров не видно, занятий и дел никаких, только внутренний наряд. Суп с кусками мяса. Ко второму не пшёнка — рис. На ужин будет с изюмом, называется «гурьевская каша». Старый немец пришёл с кастрюлей. Ему налили супу. «Данке шён, камраден. Их бин социал-демократ». После обеда достали фляжки со сладким вином. Предупреждают: есть отравления метиловым спиртом. Мы это знаем. На ближней улице какая-то хитрая рожа высунулась из подъезда с бутылью. «Солдат, выпей!» Хотел на нас испытать пойло.
От добра добра не ищут. Засиделись, тут и ночевать решили. Утром простились с гостеприимными земляками. Завтрак у них ещё не поспел. Чаще стали встречаться патрули. Документы не смотрят, только спрашивают, куда и зачем. Где-то мы позавтракали, в другом месте пообедали. Время расходиться.
Непременно надо отметить прощание. Невесть откуда появились знающие советчики. За третьим углом свернуть на другую улицу. В подвале склады. Вино в бочках, бери — не хочу. Но встретятся патрули. Им сказать: несу для кухни, шефов ждём. И вот я, человек по молодости лет наименее отягощённый подозрениями, получаю пустое ведро. Иду, не очень уверенный, что выгорит затея. Но всё получается, как по писанному. Охранник благодушно открыл кран. Патрули косятся на ведро с мутной желтоватой жидкостью. Что они думают, я не знаю. Я нарочно сделал остановку, опустил ведро на асфальт — мол, рука замлела. Меня ждёт сборная компания. Мы расположились в скверике среди обломанных чахлых кустов. Мне по праву первая кружка. Подслащенное приторное питьё, говорят — ликёр. Мне весело и нравится быть этаким удалым молодцем…
Я спал один посреди германской столицы. Перебрал дрянного немецкого ликёра. Никто меня не растолкал, не поднял. И никто в чужом, недавно взятом городе не причинил мне вреда.
Проснулся на сырой земле от холода. Хмель скоро выветрился. Рота, оказывается, в районе Моабит. Первый, кого я встретил, был старшина. Напротив ворот под присмотром часового у него каморка. Позавчера была подписка на госзаём. Наше жалованье со всеми прибавками, ударными и разведческими, составляло сорок рублей. Зачем нам деньги — мы их в глаза не видели. Я подписался на сотню.
Ребята мне не удивились, будто вернулся из командировки или с задания. Я лишь поглядывал, кто есть, кого нет — спрашивать не решался. Пошли ужинать, и за нашей миской было просторно. Впрочем, время неслужебное, дневалит второй взвод. Несколько человек взяли посыльными в разведотдел, второй день не отпускают. Мой хороший дружок Володя Кусков посетовал, что остался с рацией один. Его старшой Фёдор Руднев ранен. Руднев был парторгом, ему я оставлял комсомольское хозяйство. Теперь вместо него старшина Дорошенко из конного взвода, а комсоргом стал писарь Гончаров. Он уже ходил с ведомостью по уплате членских взносов.
Про бои ребятам говорить не хотелось. Им интереснее было бы послушать, какие сестрички в госпитале. Красивые, добрые? Небось, какая-нибудь кучерявая приласкала разведчика? Воевать в городе — нет хуже. Дым, пыль, ни фронта, ни тыла. Пули и осколки известное дело. А тут того и гляди, стена обвалится или стекло посыплется с высоты. Обиняком, урывками я узнавал про разведку Лертерского вокзала, про деблокирование дивизионного НП. Особая забота была — мосты через каналы, через Шпрее. Мост Мольтке напротив Кёнигсплац от фугасов лёг на опору, образовался разрыв. Сапёры сделали бревенчатый настил, прошли даже танки. На рейхстаг ходила группа Япочкина. Семь человек из разных взводов. Ранило тяжело белоруса партизана Шумейко. А Ивана Япочкина отнесли в санбат с простреленной грудью.
Вечером я не застал ротного командира. Утром пошёл докладываться. Старший лейтенант посмотрел госпитальную справку. Про курсы и стажировку сказал: «Погоди пока». И вновь я ощутил разделяющую черту: до Берлинского сражения и после. Писарь Гончаров сунулся насчёт комсоргства. Командир и ему велел подождать. А я пошёл к старшине забрать записанный в моей красноармейской книжке автомат № 7006.
Володя Кусков до 2 мая находился в «доме Гиммлера». Я предложил сходить вместе к рейхстагу. Володя поморщился. И другие, кого я звал, отнекивались: «Чего туда ходить? Век бы тот рейхстаг не видеть. Знамя с купола, говорят, снимают, в Москву отправляют». Для тех, кто сражался внутри или около главного правительственного здания Германии, оно являлось местом тяжёлого кровопролитного боя — и только.
«Сходим завтра», — пообещал Володя. А я, должен признаться, успел проникнуться преобладающим настроением, и никуда меня особенно не тянуло. Я уже знал перечень ротных потерь. Не все были мне знакомы. Некоторые пришли в роту перед Берлином. Признаюсь наперёд, я так и не побывал у рейхстага. А Знамя Победы с титулом нашей дивизии впервые увидел в Центральном музее Советской Армии во время встречи ветеранов-однополчан в 1985 году.
… Назавтра было 9 Мая. Поздним утром вдруг раздалось: «Рота в ружьё! Общее построение!». Ёкнуло сердце, и, наверное, не у меня одного. Никогда я не слышал такой команды. Суматошно выскакивали из дверей, что-то на ходу прожёвывали, затягивали ремни, поправляли на груди автоматы.
Вышли к строю офицеры. Старший лейтенант поднял к глазам лист бумаги. Но вырвалось не по писанному: «Ребята, войне конец, ура! Салют Победе!» Он поднял вверх пистолет и выстрелил. Строй сломался. Стаскивая через голову автоматы, строчили в небо, перемежая очереди криками «ура!» В соседнем дворе грохнули холостыми тяжёлые гаубицы. Солнце заволокло дымом, на головы сыпался жёлтый, как горох, несгоревший орудийный порох.
Был праздничный обед. Стрельба в городе то прекращалась, то вспыхивала вновь, и порох сыпался с неба будто без конца. Вечерний салют с правильными интервалами и фейерверком, наверное, совпал с московскими тысячными залпами.
Следующим утром после умывания в заваленном битым камнем канале вновь скомандовали построение. Офицеры отсутствовали, старшина говорил скучным голосом. Начинается мирная армейская жизнь, регулируемая уставами и наставлениями. Из расположения части самовольно никуда не отлучаться. Обращение к старшим по званию с отдаванием чести. Привести в порядок обмундирование, пришить подворотнички, проверить и почистить сапоги. Конникам перековать лошадей.
С полудня ездовые начали увязывать повозки. Нас, всю 3-ю ударную армию, выводили из Берлина. Во-первых, мы находились в западном секторе и освобождали его для союзников. Во-вторых, и главное, слишком много войск скопилось в городе. Мы проделали форсированный ночной марш. Почему форсированный и в темноте? Должно быть, по военной привычке. Стали у озера, в лесу нарубили ветки для шалашей. Невдалеке виднелся островерхий замок. Говорили, дача Геринга.
Летом передвинулись западнее, ближе к английской зоне. Служба на страже государственных интересов Советского Союза.
Мне нравится: 0 |
Рубрика произведения: Проза ~ История
Количество отзывов: 0
Количество сообщений: 0
Количество просмотров: 177
Свидетельство о публикации: №1190810346686
Автор прозы: Лира Боспора Керчь, 10.08.2019г.
Количество отзывов: 0
Количество сообщений: 0
Количество просмотров: 177
Свидетельство о публикации: №1190810346686
Автор прозы: Лира Боспора Керчь, 10.08.2019г.
Отзывы
Добавить сообщение можно после авторизации или регистрации
