Глава 3.
И думай, что важнее – «ars longa» или «vita brevis»?
Дверь
Бахметову открыл подросток в шортах и надетом на голый торс коротком пиджаке;
он с подозрением посмотрел на гостя и трижды стукнул костяшками пальцев по
фанерной стене. Из дальней комнаты, с половой тряпкой в руках, вышла девочка с
раскрасневшимся от работы лицом. Откинув рукавом прилипшие ко лбу волосы, она
засмеялась, глядя на мальчишку.
– Сердится он на вас, Сергей Александрович, не может простить
того, что вчера поцеловали меня на прощание.
– Б-больно мне нужно из-за тебя сердиться, –
опустив глаза, пробурчал мальчик и вдруг покраснел.
– Сердишься, сердишься! – бросив тряпку, захлопала в
ладоши девочка. – Мишка, скажи – ведь сердишься?
Мальчик окончательно смутился и,
не зная, чем ответить, угрюмо поплёлся на кухню.
– Не дразните его, Рита, – шепнул Бахметов.
–
Он сегодня не в духе.
– Вчера так злился, что переломал все макароны. Все до единой – и
на самые малюсенькие кусочки. Чем сегодня буду кормить Александра Петровича,
ума не приложу. И сам он тоже хорош – утром вышел на полчасика, взял с собой Анчара,
да всё ещё где-то идёт.
– В-в «Разине» он, – глухо проворчал с кухни Миша, – с-с полудня
там с-с Бельтским сидит.
Отца Бахметов, действительно, нашёл в местной пивной, в тридцати
шагах от дома. Вопреки привычке, Александр Петрович сидел не в дальнем зале,
прозванном «могилой» за отсутствие окон и слабый свет нервно вздрагивающей
люминесцентной лампы, превращавший лица собутыльников в бледно-голубые маски,
а за столиком у стойки перед самым выходом на улицу. Навстречу Бахметову
прыгнула похожая на облезлого медведя старая темношёрстная собака и лизнула
ему руку.
– Чует тебя, – засмеялся отец, подставляя рядом с собой ещё один
стул, – С минуту мается. Садись поближе, попробуй здешнего «Калинкина». Дрожжи,
конечно, дрянь; но Фонтанка чего не перебьёт?
– Позвольте рекомендовать себя, – вставая, едва не повалил стол
высокий седой собеседник отца. – Семён Леонгардович Бельтский, именно
Леонгардович, давний знакомый Александра Петровича, можно сказать, соратник по
молодости, хотя и не был тогда ему приятелем. Актёр драматического на Литейном,
все виды амплуа. Странно, что мы с вами ещё не познакомились, а есть что выяснить,
так сказать, ad usum…
– Потом дорасскажешь, – потянул его за рукав старший Бахметов;
нисколько не обидевшийся Бельтский сел на стул. Сергей с удивлением посмотрел
на актёра.
– Мать просила устроить с тобой встречу, – шепнул отцу на ухо
Бахметов, пока Бельтский с наслаждением вливал в себя «Калинкина». – Скажи
только, куда и когда прийти.
– Хочет за мой счёт обрадоваться Шостаковичу? – пьяно поморщился
Александр Петрович, и в досаде вдруг хлопнул по плечу затолкавшего в рот воблу
Бельтского.
Семён Леонгардович от неожиданности раскашлялся и замахал руками.
Заметив обращённое на его персону внимание, он кашлять перестал, и вальяжно
откинулся на спинку стула.
– Молчу оттого, что философ. Что тут неясного? Пытаюсь прозреть
глубины бытия. Что главное в жизни? Уметь услышать себя – а это невозможно
сделать, болтая без умолку. Лучшая философия – это безмолвие. Я по натуре – молчун,
Сергей Александрович, и пусть ваш отец смеётся на эти слова. Молчуны – золото
мира, и, думаю, Господу они приятственней словоблудов. Знающий не говорит, вот
как! Давайте рассудим. Человек – та же животная тварь, что и суслик, и носорог
любой малайский; но единственное орудие отличия от них – язык – он использует
всего-то для аргументации своего достаточно дурацкого, на общем фоне, положения.
Молотим языками – а смысл? – Бельтский строго осмотрел всех присутствовавших в
пивной. – Все эти всплески вдохновений, интеллектуальные ключи и прочая чепуха
есть лишь признаки деградации хомо сапиенсов перед лицом мудрости природы и
ничего больше. Ведёт тебя по жизни – молчи и иди: какие у тебя могут быть привилегии
перед сусликом? Все под одним Богом ползаем-летаем. Но попробуй объяснить это
кому-нибудь. Что ты! Вмиг закричат: «А позвольте не позволить!» Тьфу! Была у
меня дамочка знакомая, в молодости ещё. Удивительная умница, всё меня просвещала.
Спрашивает – читал, мол, булгаковского «Мастера»? «Нет, – говорю честно, – не
читал». «Ну, и дубина!». «Спасибо», – думаю. Разыскал эту книжку, всю ночь с
ней просидел. Утром прихожу к дамочке и говорю: «Сама ты дубина». Всё, с тех
пор мы не виделись.
– Опять Бельтский заливает, – укоризненно покачал головой
присаживающийся за стол мужчина лет сорока пяти с болезненно тёмными белками
глаз. Кожа его одутловатого лица имела коричнево-багровый оттенок,
заработанный, вероятно, крепкими гедонистическими установками.
– Бельтский если и заливает, то лишь вот за этот, в горошек,
жизнью многократно проверенный галстук. Была и дамочка, и дубина была. Вы мне
не верите, Геннадий Романович, но всю свою молодость и даже раннюю зрелость я
купался, так сказать, в волнах женской любви своих поклонниц. Десятков, сотен
поклонниц! Искусство, конечно, требует жертв, но не всегда их добивается!
Бывало, уже второй акт, картина третья – пора рысью на сцену, а уцепится в
гримерной за ливрею какая-нибудь Нюсенька, а то и Лерочка, и думай, что важнее
– «ars longa» или «vita brevis»?
Подавальщица в голубом переднике расторопно подбежала к столику,
держа в руках поднос с большой рюмкой водки и парой бутербродов с красной икрой
на блюдце для закуски. Мужчина неспешно выпил водку и, посидев секунд пять в
разглядывании пустой рюмки, стал медленно жевать бутерброд.
– Алёнушка, пива гостям – за счёт заведения, – повернулся он к
девушке, почтительно стоявшей в метрах двух за спиной в ожидании распоряжений.
– Виват Геннадию Романовичу! – прокричал
Бельтский, довольно потирая руки. – Вы – наш благодетель! Что мы без вас?
– Помолчи хоть минутку, ради Бога,— вздохнул мужчина, болезненно
потирая лоб. – Уморишь любого. Если я не ошибаюсь, наш новый посетитель…
– Сергей Александрович, сын своих выдающихся родителей, – снова
влез в разговор Бельтский, подмигивая младшему Бахметову. – Ощутил за рубежом
прочность родовых корней и вернулся на землю обетованную. А это Геннадий Романович
– хозяин сиих благодатных стен и наш меценат.
Из «могилы» послышался шум лопающегося стекла, громкий мат и
женские взвизги. Через секунду оттуда с перекошенным лицом вылетел
растрёпанный длинноволосый парень, держа в одной руке гитару, а в другой –
разбитый бокал со стекающими на пол остатками пива. В «могиле» раздался хохот.
Выругавшись, парень бросил осколки в урну, и зло осмотрел всех сидящих в
светлом зале. Увидев Бельтского, он нервно хохотнул и закусил свой свисающий
ус; но тут же разглядел и сидящего рядом Геннадия Романовича. Тот молча поманил
парня толстым красным пальцем. Длинноволосый покорно присел на краешек взятого по
пути стула.
– А ещё боцман! – брезгливо протянул Геннадий Романович, оценивая
наливающийся кровью синяк на лбу парня. – Позоришь флот и заведение. С кем так
красиво отдыхаешь?
– Одного из них только знаю, – потупив глаза в стол, тихо
откликнулся «боцман», – адвокат известный, гуляет с отмороженными. Пел им два
часа, и вот тебе расчёт – получите сдачу. Да чёрт с этими косорылыми, Романыч!
Моё дело – заработать пару кружек да косуху сверху. Никогда никого здесь и
пальцем не тронул.
– За исключением вашего покорного слуги, –
беспокойно вздохнул Бельтский.
– Долгая дружба, Сёма, начинается с хорошей драки, – засмеялся
«боцман». – Скажи, родной, что я здесь нужен. Я же здесь вроде
достопримечательности…
– Вот именно! – врезав по столу тяжёлой ладонью, вдруг рассвирепел
Геннадий Романович. – Здесь все пускают сопли! Я, господа, с вами разорился – студенты
придут, сосут на восьмерых полдня две кружки; такие, как ты,
достопримечательности, менестрели-шансонье, концертами людишек от дела отрывают.
Скажи, Саша, как торговать? А ещё и тому в лапку сунь, и этого подмажь; другим
вообще отдай без разговора, пока салон не сожгли. Как всё надоело – песни и
пляски! Уеду отсюда, всё продам и уеду – в Ростов или в Ниццу…
– Пойдём, Серёжа, домой меня проводишь, – полуобнял сына
Александр Петрович. – Ножки что-то у меня слабенькие…
Бахметов, поддерживая отца за руку, пошёл к выходу. Анчар уныло
поплёлся за ними.
– Приходите часа через два – раков привезут,
– крикнул вдогонку Геннадий Романович.